– Андрей Георгиевич, писателями рождаются или становятся, получив богатый жизненный опыт? Как стать знаменитым Битовым?

– Я начал путь с плагиата. В Ленинградском горном институте, куда я в 1957 году поступил на геолого-разведочный факультет, существовало литературное объединение под руководством Глеба Семёнова. «У нас тут все пишут. А что ты пишешь?» – спросили меня. Я вспомнил стихи своего старшего брата, он сочинял под Северянина. Прочитал, ребята поморщились, но приняли меня. Тогда мне пришлось писать самому. Мучился, сочинял что-то под Маяковского. И услышал: «Тут что-то есть. А про свои первые стихи забудь». Так хотелось крикнуть: «Это был не я, это не моё!».

Потом я так увлёкся, что меня выгнали из института. Попал в армию, в стройбат на севере. Интересная была экскурсия по жизни. Когда вернулся домой, тут же бросил писать стихи. С 1958 года, уже больше полувека, пишу прозу. По-моему, это у меня стало лучше получаться.

Есть и вторая «причина», почему я стал писателем. Я органически не способен ходить на работу (простите меня те, кто прожил честную трудовую жизнь), это для меня хуже смерти. Поэтому я довольно быстро забросил свои инженерские занятия, профессию, и тут же был наказан. Сначала дела шли хорошо, я подписал договор на «Ленфильме», вышла первая книжка. Но быстро всё и закончилось: на меня был наложен некий запрет. Завершилась хрущёвская «оттепель». Я оказался с ребёнком на руках, без денег. Писал очень редко. Если сложить время, сколько я просидел за письменным столом, то, может быть, года два-три у меня набёрется, не больше. Но не такой уж я бездельник. Пишу набело, начисто. Критики называют меня интеллектуальным писателем, стилистом, считают, будто бы я работаю над словом. Ничего подобного. Мне никак не удавалось напечатать «Пенелопу», брендовый такой рассказ, и вот «Молодая гвардия» взялась, но нужно было написать врез. Рассказ дали нашему классику Леониду Леонову, он его прочитал, но писать врезку отказался, сказав: «Парень, конечно, талантливый, но мало работает над словом». Я ужасно рассердился и сказал себе: «Это пусть он работает над словом, а слово работает надо мной». Я подчиняюсь слову так, как оно идёт ко мне.

На самом деле я не верю в профессию писателя. В лучшем случае это «не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать». Что возможно было, я печатал. Иногда с большими перерывами: то запреты, то полузапреты. Однажды провёл лет десять в полном запрете (когда начал печататься на Западе), вплоть до прихода Горбачёва, до гласности. Меня иногда спрашивают, как же я жил, на что. А чёрт его знает. По-моему, все одинаково жили. Занимался извозом. Ничего, хорошее было время. Чем ты моложе, тем лучше время. Другого объяснения истории не знаю. Я не ругаю время: раньше, мол, было плохо, а теперь хорошо, или наоборот.

Как я всё преодолел? Внутренне послал подальше всех, кто не давал мне печататься, и решил, что буду издавать книги так, как хочу. Стал спонсором собственных книг. Гонораров не получаю, беру книгами. Торговать ими, к сожалению, не могу, поскольку во мне нет жилки торговца. Раздариваю их постепенно, а заработки приходят как-то сами собой. Премии. Пенсия. Лекции на Западе. Переводы.

– Больше вы не возвращались к стихам?

– Когда я написал «Пушкинский дом», который называют моим главным романом (хотя, может быть, я так не считаю), классикой, он переведён на 30 языков, то после этого позволил себе снова вернуться к стихам, по-прежнему не считая себя поэтом. Правда, сначала трусливо писал какие-то посвящения, шутки, прятался за героев, которые у меня иногда пишут стихи в тексте…

– В вашей биографии в Интернете прочла такие строки: «Подражая Виктору Голявкину, Андрей Битов начал писать короткие абсурдистские рассказы, впервые опубликованные в 90-х годах». Действительно подражали?

– Слово «подражая» неверно. Безусловно, Виктор Голявкин был моим кумиром. 1929-й  вообще был мощным на рождение личностей. Так же, как и мой 1937-й. Голявкин сильно повлиял на меня. Я был знаком с ним, пил, дружил – всё было.

– Какой период в русской литературе ваш любимый?

– Русская литература, в отличие от западной, замечательна тем, что непрофессиональна. Пусть это не звучит оскорбительно. Именно «профессии» в ней не было. Это была духовная литература. Самый мой любимый – «золотой век», когда фактически одновременно пришли пять молодцев: Грибоедов, Чаадаев, Пушкин, Лермонтов, Гоголь. И, безусловно, Даль, создавший словарь русского языка. Эти люди не сделали ничего лишнего. Западная литература развивалась иначе. Там было производство, писатели этим зарабатывали. В нашей литературе производства не было, не промышленный у нас способ добычи литературы. Я придерживаюсь этого же принципа, не равняя себя с великими. Я добываю свою литературу непромышленным способом.

Как только у нас возник рынок, появилась и профессиональная литература, не в упрёк ей будет сказано. Есть весьма приличные криминальные романы. Их пишут профессионалы. Кто-то мается в провинции, никому не известный, пишет, возможно, по тем же принципам, о которых я говорю. Это нелепо. Меня гораздо больше удивляет то, что Битова кто-то знает и читает уже не только в России, но даже в мире, чем то, что меня мало знают. Правильно. Вы попробуйте прочитать. Чтобы это сделать, надо прочитать каждое слово, на это я претендую. Миф о том, что Битов пишет сложно, – ложный. Это значит, что люди просто не привыкли читать.

– Но Пушкина-то, наверное, каждый с детства знает…

– Я вас уверяю, что Пушкина не читал никто. Если бы у меня сейчас под рукой была книга, я легко бы вам доказал это. Мой последний эксперимент, очень наглый, где я читаю черновики Пушкина под джаз, с очень хорошими музыкантами, называется «Битов-квинтет» (или «Пушкин-джаз»): ударные, контрабас, фагот, труба и голос. Мы выступали в разных залах: в Нью-Йорке, Берлине, Дрездене, Москве, Петербурге. Я читаю черновики так, как есть, слово за словом. Черновик – это же первый пласт гения, потом он дорабатывает текст профессионально. Меня всегда интересовало, как Пушкин мог вычеркивать такие хорошие слова, изумительные строфы, почему предпочитал одно слово другому. Я стал читать такого Пушкина, который печатается только для специалистов в полном собрании сочинений. Подряд всё, что он вычеркнул. Моих друзей-джазменов этот ритм начинает вести, они импровизируют. Оказывается, люди, которые это слышат, не имели представления о Пушкине. Одновременно находятся стихи, которые никто не читал. И сказки, которые мы прочитали в детстве и больше к ним не возвращались. Вы только задумайтесь: «Сказка о рыбаке и рыбке» – это же триллер, ужасы, такая глубина на самом деле. Или «Сказка о царе Салтане». Это удивительно сложный мир, скрытый под облаком признания (мы налили поэту бронзовых пушек и всюду наставили их, ещё и праздники проводим, а прочесть его – нет, хотя он написал немного). Встреча с писателем – это, по-моему, урок чтения.

– У вас есть ученики?

– Я преподавал в Литинституте дважды: в 1977 году вёл заочный курс, в 78-м меня «упразднили» в связи с выходом «Пушкинского дома» на Западе. Второй раз меня заманил туда Евгений Сидоров, но я быстро сбежал. Мои ученики ещё не прославились, но это хорошие люди, которые всерьёз относятся к искусству, к литературе. Помню, в 1977 году я придумал, как говорят джазисты, фишку – ввёл урок «анализ неизвестного текста» и читал  студентам «из-под парты» Набокова, Сашу Соколова, литературу, которую не издавали. Занятные были уроки. Позже, когда я преподавал на Западе, часто пользовался этим опытом. Самый интересный урок – атрибутировать рассказ Чехова «Студент». Чего только не говорили по этому поводу! Я даже могу сравнить разные менталитеты.

– Как вы, ленинградец, блокадник, стали почётным доктором Ереванского государственного университета, почётным гражданином города Еревана?

– Всё за «Уроки Армении». Они признаны не потому, что это такая замечательная литература. Это было первое обнародование факта армян-ского геноцида. Естественно, за это армяне меня почитают. Армянский геноцид был подвергнут информационному геноциду, замалчивался. У нас он проходил под грифом «секретно» вплоть до 1969 года, когда в «Дружбе народов» были опубликованы мои эссе. Потом книга была переведена на многие европейские языки. Это оказалось серьёзным поступком моей жизни.

Нет пророка в своём Отечестве, поэтому я в армянском Отечестве.

– Трудно писателю быть свободным по отношению к своему герою?

– Я лет десять писал только эссеистику. А недавно вернулся к брошенному замыслу, с героем. В журнале «Октябрь» – и отдельным изданием тоже – вышел «Преподаватель симметрии». Я понял, что с героем легче, он тебя освобождает, ибо приобретает собственные права поведения. А когда я говорю от своего имени, то получается очень напряжённый текст. Кстати, эссеистика – высокого уровня проза, просто к ней относятся как к журнальным или газетным статьям. Она живёт, но у неё редкий читатель.

– Вы по-прежнему работаете за старинным столом, о котором шла речь в фильме Сергея Головецкого «Андрей Битов – писатель в полуписьменном мире»?

– Столу 100 лет, его сделал ещё мой дед, родившийся при крепостном праве. Он был действительным статским советником, поэтому должен был сидеть за столом. Надо было перетянуть сукно. Пришёл мастер. Элементарная, казалось бы, работа: приподнять доску, положить материал, загнуть края. Но мастер начал работать пистолетом. Я разозлился. Я с детства любил этот стол, хотя ничего на нём не написал. Дед мой, думаю, тоже не написал. Видели бы вы завалы на моём столе – книги, бумаги. Перед съемками я всё убрал. По замыслу режиссёра мне должны были его починить. На это я и «купился», думая, что это будет мой гонорар. Вместо этого вышла очередная халтура. Поэтому фильм получился темпераментным.

– Какой фильм вас восхитил в последнее время?

– Я нажимаю на кнопки пульта ночью, во время бессонницы, и если смотрю фильм, даже не с начала, и не могу оторваться, значит, это хорошее кино. Два фильма меня поразили в последнее время: «Облако-рай» Николая Досталя и мексиканский «Вавилон». Понравился фильм Звягинцева «Возвращение», я посмотрел его дважды: когда он получил главный Венецианский приз (по-видимому, как обыватель, сравнивал награду с фильмом и не увидел кино) и позже, уже спокойно, полностью проникся. Замечательный фильм, я понял, почему ему дали награду.