Опишу ситуацию. Происходит обмен гуманитарными мнениями с одним очень важным и очень умным французом. Француз, обращаясь к русской аудитории: «Быть может, самое необычное для французов в том, как организовано литературное наследие в вашей стране, это то, что у вас есть один самый главный поэт».

Француз совершенно прав. У нас действительно есть поэт номер один – Александр Сергеевич Пушкин. И именно в таком качестве он подаётся на школьных уроках литературы и остаётся в культурно-исторической памяти нашего общества. Что по-своему не должно удивлять, ведь Пушкин – это фактически один из творцов русского литературного языка, которым мы пользуемся до сих пор. Читать литераторов допушкинских поколений очень непросто для современного читателя, а начиная с Пушкина мы понимаем в текстах людей, живших почти два столетия назад, практически всё. Сакраментальные фразы про «наше всё» и «солнце русской поэзии» были сказаны отнюдь не для красного словца. Они довольно адекватно отражают литературную реальность, ежели о литературе можно говорить как о какой-то реальности.

А у французов нет «главного поэта». Франсуа Вийон, Шарль Бодлер, Поль Верлен и многие другие как бы равны между собой. Скажем прямо: в национальных литературах главный поэт-писатель, этакий «держатель литературы», – это скорее правило, нежели исключение. Главный поэт есть, например, у немцев, это Гёте. Литератор номер один есть у англичан, это Шекспир. У испанцев – Сервантес.

Я говорю в ответ французу, что зато у нас два главных писателя – Толстой и Достоевский. «Толстоевский», как назвал их когда-то один острый на язык школьник. А чтобы француз не задавался, возвращаю ему запущенный им мячик: «И вообще, у вас, французов, например, есть один самый главный философ». Это действительно так. Рене Декарт для французов – это их «философское всё».

А вот потом разговор переходит на более интересную для меня тему. Мы начинаем говорить о различиях образовательных традиций, прежде всего выраженных в том, что в школе французской и школе российской (а когда-то советской) совершенно разные учебные дисциплины отвечают за, скажем так, воспроизводство национальных ценностей.

Во Франции это история. «Французское» в молодых французах и француженках закладывается на уроках истории. Франция – страна, давно примирившаяся со своей историей. Далёкая галльская Франция Астерикса и Обеликса, Франция монархическая, Франция наполеоновская, Франция бесконечного количества революций и пяти, точнее пяти с половиной, республик воспринимается как последовательность вех исторической судьбы одного и того же общества, одного и того же народа. Да простят меня французы за, может быть, не совсем лестное для них сравнение с Китаем, но что-то подобное характерно и для нашего полуторамиллиардного жёлтого соседа. И жестокий император Цинь Шихуанди, и не всегда адекватный коммунист Мао Дзэдун, и отец китайского экономического чуда Дэн Сяопин воспринимаются китайцами как люди, жившие и что-то делавшие во имя величия и славы Китая. Несмотря на то что общего между ними не так уж и много.

У нас, как известно, совсем другая история. В том смысле, что выяснению отношений с собственным историческим прошлым у нас давно пора придать статус основной национальной забавы. Привычка разделять историю на «неправильную предысторию» и «правильную историю» настолько сильна, что практически не просматривается перспектив избавления от неё. Когда я учился в школе, то знал, что правильная история началась в 1917 году. Не случайно в нашей историографической традиции даже существовало особое понятие «новейшего времени», которое началось как раз в октябре 1917 года со штурма Зимнего дворца. Дети нынешние знают, что правильная история началась в 1991 году, а до этого было только медленное эволюционирование империи тоталитарного зла от страны ночных расстрелов к стране пустых магазинных полок.

Одним словом, школьный предмет «история» за трансляцию общенациональных ценностей у нас, как у французов, отвечать не может. И традиционно эта миссия возлагается на литературу. В своё время я очень смеялся над словами одного чиновника из Министерства образования и науки, который сказал (цитирую): «Литература – это государственно-образующий предмет». Заявление пусть и глуповатое, но не лишённое оснований. Школьным преподавателям литературы можно присваивать статус государственных чиновников.

В собственном советском детстве я знал, что история России до 1917 года, конечно же, подкачала в том смысле, что там сплошной мрак самодержавия и ужасы крепостничества. Но литература была правильной, качественной, совестливой уже тогда – Пушкин, Лермонтов, уже упомянутый «Толстоевский», Гоголь, Чехов…

Так и школьник нынешний знает, что в неправильном советском обществе были правильные Булгаков, Пастернак, Мандельштам, Ахматова, «деревенщики»…

Изменить этот расклад, согласно которому у нас нет смысла гордиться своей историей и мы можем гордиться только своей литературой, пока не представляется возможным. Хотя мне, как человеку, получившему историческое, а не филологическое образование, очень хочется, чтобы в этом раскладе что-нибудь изменилось. И история встала на пьедестале рядом с литературой.

А пока? Пока будем жить и… читать дальше.