В августе 1904 года на Амурской улице* можно было слышать такой диалог:

– Говорят, в нынешний сезон у нас будет петь Эйген? Известная певица.

– Ну, батенька, этого мало – красива, чёрт возьми! В Париже из-за неё, говорят, не один министерский кризис случился: солидные господа побросали портфели да всё время в театре и просидели.

– Тогда прощайте. А то, пожалуй, не достану билетов!

Газета «Иркутские губернские ведомости», описывая эту сцену, добродушно иронизировала: «Есть момент, когда иркутяне просыпаются от традиционной спячки и начинают нестись на всех парах. Это – открытие оперного сезона».

В связи с открытием театра военных действий очередной сезон оперного театра летом 1904-го сделался под вопросом. И когда Николай Иванович Вольский сообщил, что набрал-таки новую антрепризу, город сразу забудоражило. Опероманов не спугнуло и то, что предоплата за абонемент составляла не менее двухсот рублей. Сумма по тем временам была очень большая не только для рядового телеграфиста, получавшего 25 рублей в месяц, но и для уездного фельдшера, чьё жалованье доходило до 60 рублей, и чиновника средней руки. По канцеляриям поползли разговоры, что в театрах других городов установлены три рода абонемента, различные по цене, – отчего бы не сделать подобное и в Иркутске? Однако разговоры разговорами, а только билеты на первые спектакли разобрали стремительно – они даже в кассу не успели попасть.

«А что скажет Гусь лапчатый?»

И зрители не были разочарованы. Но, что самое удивительное, последовали одобрительные заметки в «Иркутских губернских ведомостях». А ведь тамошний рецензент, выступавший под псевдонимом «Гусь лапчатый», был тот ещё гусь. От его искушённого глаза не ускользали ни мелкие погрешности грима, ни даже нос статиста, ненароком выглянувший из-за кулис. Он страшно раздражался, если «голос, свободный и лёгкий в верхнем регистре, на нижних нотах звучит тускло», от хора ждал бесконечных нюансов в передаче музыкального произведения, от солистов – всевозможных оттенков, тончайших переходов и пр.

Появляясь в зале ещё с первым звонком, Гусь лапчатый основательно располагался в креслах и уже не спускал глаз со сцены, помечая в блокноте, что «хор причёсан слишком уж современно», а «спальня Татьяны совершенно некстати увешана фамильными портретами», что «в сцене дуэли Ленский повёл себя вопреки пушкинскому оригиналу, так же как и испанский посол, отказавшийся от разговора с Татьяной». Внимательно вслушиваясь в произношение артистов, рецензент огорчался, что итальянец Ренато смягчал «опять» до «опьять, а «объяснение» – до «обяснения». В антрактах, встречая в буфете знакомых, Гусь лапчатый откровенно иронизировал: «Хоть бы поучились фехтованию господа артисты, а то дерутся точно палками. А режиссёр на время постановки, вероятно, брал отпуск – его присутствие в спектакле не отмечено абсолютно ничем!».

Едва из печати выходил свежий номер «Иркутских губернских ведомостей», артисты немедленно добывали его, изучали как подробное профессиональное наставление, так что в следующей рецензии говорилось уже: «Не можем не отметить, что недочёты, указанные местной прессой, устранены».

Артисты, бывшие в Иркутске впервые, но много наслышанные о местной публике, сильно робели и не сразу могли обнаружить красивый тембр голоса, умение передать нюансы и пр. Так было и осенью 1904-го, и только к третьему спектаклю волнение улеглось и перешло в «какой-то особенный подъём, сделавший исполнение артистов чарующим».

«А нет ли тут какой подмены?»

Николай Иванович Вольский, опытный антрепренёр, к тому же хорошо изучивший иркутскую публику, начал сезон 1904 года испытанными вещами, в которых артисты блистали уже на сценах других театров. Но успех окрылил, и Вольский слишком быстро решился на новые постановки. Артисты начали работать без выходных, особенно трудно пришлось оркестру и хору. Впрочем, и певцам не давали восстанавливать силы, отправляя на благотворительные спектакли (в пользу раненых) и на детские представления.

19 сентября во второй раз давали «Демона». Зал был полон, и главным образом поклонниками примадонны Эйген. Её появление в первом акте вызвало бурю аплодисментов, но привыкшая к успеху артистка не сбилась с образа и блистательно провела свою партию. Но едва оказалась за кулисами, как силы покинули её, и в последующие выходы артистка комкала действие, с трудом доведя его до конца. Публика, слышавшая Эйген в той же роли пять лет назад, была изумлена и переговаривалась, что «талантливую артистку будто подменили». А рецензент «Иркутских губернских ведомостей» объяснил удивительную метаморфозу заурядной ленью.

Между тем начала ощущаться всеобщая усталость. «Травиату» провели хорошо, но попытка на том же дыхании взять «Риголетто» провалилась. «Не повезло у нас бедному Верди, – язвительно прошипел Гусь лапчатый. – Чем ставить на скорую руку и абы как, лучше дали бы отдохнуть бессменным артистам хора и оркестра».

«В Иркутске Капулетти нанял квартиру у доктора»

Но новые постановки уже были заявлены, и артисты в очередной раз напряглись. Что же до художника-декоратора, то он счёл возможным не рисковать, огорода не городить и потихоньку стал приспосабливать задники из «Севильского цирюльника» под «Ромео и Джульетту». Кое-что сошло незаметно, но колокольня в качестве балкона Джульетты так возмутила рецензента, что он тут же и объявил со страниц «Губернских ведомостей», что «в Иркутске Капулетти нанял квартиру у доктора Бартола».

Квинтэссенций всех проблем стала постановка «Пиковой дамы». Едва подняли занавес, как у зрителей появилось странное ощущение, будто действующие лица заблудились и вместо комнаты Лизы попали в девичью. Дальше действие перешло в бальный зал, в котором обнаружились только стулья, причём те самые, что только что были в комнате Лизы. Когда же дошло дело до спальни графини, зрители без труда опознали кровать из «Травиаты» и всё те же стулья из комнаты Лизы. И чем дальше, тем больше росло изумление: «Покойный Пётр Ильич не мог и вообразить, что царский дворец будет освещаться трактирным фонарём, а вместо мостика через Канавку бросят мельничное колесо, – иронизировали «Иркутские губернские ведомости». – В «летнем саду» не было даже беседки, и несчастные артисты пели под дождём целых пять минут, по вине режиссёра, который, видимо, рассердился на Петра Ильича за неуместный «номер» с грозой. А чтобы Герман при виде мёртвой графини не убежал со страха в кулису, декоратор преградил ему путь скамейкой. Однако опасения были напрасными: жалея здоровье Германа, режиссёр не очень старался, чтобы графиня была похожа на выходца с того света: покрыл белой фатой – и иди, матушка!».

Одним словом, спектакль вытерпели до четвёртой картины, а потом галёрка засвистела…

«Ох уж эти «бисы»!

После первых спектаклей, давших полные сборы, и в партере, и на галёрке стало, мягко говоря, пустовато, и даже «Севильский цирюльник», сделанный на подъёме, не собрал публику. В газетах замелькало раздражённое: «Сильно сомневаемся, разрешил ли бы Римский-Корсаков постановку своей оперы, услыхав её вчера». А Гусь лапчатый подвёл и к совсем уже жёсткому заключению: «Театральной дирекции поручены городской думой театральные интересы города, и она должна следить, чтобы публика, платя огромные деньги за посещение театра, не получала вместо хлеба камни».

Раньше всех отвернулся от вчерашних кумиров раёк, тот самый, что бисировал с начала сезона, часто прерывая спектакль и буквально заставляя любимцев повторять полюбившиеся арии. Опытные певцы не поддавались на такие «провокации», новички же повторяли и повторяли требуемые арии, срывая голоса. Райку и это доставляло своеобразное удовольствие, выражавшееся весьма бурно. В развязности райка было известное противостояние партеру и особенно ложам, в которых восседали солидные держатели оперных абонементов. На галёрке без стесненья шумели, сорили скорлупой от орехов и не возмущались, когда известь от стен оставляла следы на костюмах. А обитатели лож, усаживаясь среди бархата, придирчиво оглядывались по сторонам и, покидая театр, замечали билетёрам, что кресла следует брать в чехлы. Сидя в экипажах, они размышляли о том, что раёк опять обнаружил отсутствие вкуса и благопристойности. Так оно и было нередко, однако же и самые благопристойные обитатели лож позволяли себе разговаривать во время увертюры и входить в зал во время действия.

При всём этом и обладателей самых дешёвых билетов, и держателей абонементов объединяла страсть к музыке. На оперном спектакле даже дети, шаля, не стучали, не топали, а распевали любимые арии. 23 сентября 1904 года давали «Евгения Онегина», и одна из дам, под впечатлением, впала в истерику, но вполне музыкальную: поднявшись из кресла, она запела: «Я люблю вас, Ольга…».

Сцена вышла весьма и весьма выразительная. «Пусть пожалеют отсутствовавшие!», как любил выражаться один рецензент той поры.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой литературы и библиографии областной библиотеки имени Молчанова-Сибирского. ______________________________

* Ленина