Большому другу «Восточки», нашему постоянному автору Семёну Климовичу Устинову – 75! Биолог-охотовед, кандидат биологических наук, заслуженный эколог Российской Федерации, член Союза писателей России, автор замечательных книг о природе, братьях наших меньших, он и сегодня в строю. Продолжает работать в Байкало-Ленском заповеднике, активно ведёт просветительскую работу по экологическому воспитанию молодёжи, школьников. Семён Климович не расстаётся с писательским пером, и сегодняшняя публикация – тому яркое подтверждение. Такой факт: из пятидесяти с лишним лет работы на поприще научного охотоведения и заповедного дела более десяти были проведены в поле. По словам известного учёного, писателя Олега Гусева, «его опыт полевых научных исследований уникален. В крошечных таёжных зимовьях, в холодных палатках, а иногда и в стогах в жестокую сибирскую стужу, один на один с одиночеством, он упорно и целеустремлённо накапливал знания, наблюдения и впечатления». А вот мнение большого русского писателя Валентина Распутина: «Читать его книги о медведях или лосях – одно удовольствие. Крупный и выхоженный тайгой, в которой он пропадает не одно десятилетие, до удивительного спокойствия и добродушия, лёгкий на ногу, поднимающий и несущий себя без усилий, он остался в том немногочисленном экземпляре сибиряка, на котором природа не экономила».

Журналисты «Восточно-Сибирской правды» сердечно, искренне поздравляют Вас, дорогой Семён Климович, с юбилеем. Желаем Вам новых нехоженых троп и открытий, творческих удач и, конечно же, здоровья. Надеемся на наше дальнейшее сотрудничество.

«От кордона Большая речка вверх по её долине будет чумница. Пойдёте по ней километров пятнадцать, она приведёт к чуму. В нём ночуете. Назавтра эта лыжня пойдёт дальше, и километров через столько же будут Горячие ключи. Там зимовье, поживёте в нём, походите окрест, следов соболей там будет много» – так напутствовал нас, двух студентов, заведующий научной частью Баргузинского заповедника Олег Кириллович Гусев. Борис Шихарбеев и я после третьего курса отделения охотоведения Иркутского сельскохозяйственного института прибыли в заповедник на производственную практику. Нам поручили проводить по следам учёт численности соболей.

Морозным февральским утром по чумнице для широких лыж вышли с кордона. Километрах в пяти путь перерезает незамерзающая Куркавка – узенькая, метра в три, речонка, в которой глубина воды не больше двадцати сантиметров. Переход будет без лыж по торчащим над водой камням. Чуть выше нашего перехода с берега на берег перекинулось тоненькое упавшее деревцо-жёрдочка. На ней мы видим… свежий след соболя! Зверёк буквально перед нами проскочил по нему с берега на берег. На жёрдочке лежало сантиметров десять снега, и можно было бы предположить, что соболёк сорвётся вместе со снегом в воду, но он очень точно ставил лапки по центру и успешно проскочил преграду. Способность соболей таким образом преодолевать неширокие речки давно заметили охотники и в надежде, что зверёк вернётся по своему следу (что он часто и делает), начали ставить капканы. Попавший в самолов соболь срывался в воду, тонул, и его уже не мог подобрать какой-нибудь хищник, расклевать ворон – попортить шкурку. Кстати, до капканов на следу соболя ставилось древнее изобретение аборигенов – куркавка, хитроумный самолов, откуда и пошло название речки, по Сибири Куркавок много.

Лыжи заповедник нам выдал знатные – широкие, подклеенные камасом. Это шкура с ног диких копытных, её жёсткая шерсть не даёт скольжения назад, и можно подниматься по довольно крутому склону.

Но на них не разбежишься, и к чуму мы подошли уже вечером. Чум стоял на берегу реки, соорудили его, наверное, ещё самые первые работники охраны заповедника, они назывались тогда стражниками. Чум – это составленные конусом толстые, грубо отёсанные плахи длиной немного больше двух метров. Сооружение потемневшее от времени, крайне простое, но очень надёжное: оно стояло здесь многие десятки лет – давало приют от дождей, снегов и морозов. Вдоль стенок в нём для невысокого человека три лежака – это узкое пространство с еловыми лапками, жёрдочкой, отгороженное от кострища, которое располагалось в центре образованного конусом круга. Вход – низенько расположенная вертикальная прорезь в досках-плахах; через неё, встав на колени, можно было пролезть в чум. Дверь эта состояла из двух сколоченных обрезков досок. Внутри стенки чума чёрные, закопчённые сотнями разводимых костров. Сейчас, даже не разводя костра, мы ощущали застарелый запах дыма. Дым уходил через отверстие в вершине конуса, но при ветре или низком атмосферном давлении оставался в чуме, хотя лежащего человека обычно не доставал, ночевать было вполне сносно. Конечно, в «уличной» одежде. Приготовившись помёрзнуть, дров мы нарубили много, но, на удивление, ночёвка в чуме была тёплой.

Рано утром, подкладывая огню дров, снаружи я услышал странные звуки – как будто неподалёку на деревьях вспархивали и тут же присаживались какие-то птицы. Изредка они тихонько переговаривались коротким свистом. Знакомо потрескивали от мороза деревья. Осторожно выбрался и увидел надолго запомнившуюся картину: на самом берегу реки рядом росли две раскидистые берёзы, они были в обильном инее и просто увешаны… рябчиками! Птицы, «ёжась» от мороза, склёвывали почки и серёжки, коротко перелетали с ветки на ветку. Чем привлекли их именно эти деревья, было непонятно.

Так произошло моё личное знакомство с этим примитивным, но очень надёжным охотничьим пристанищем, изобретением безоленных эвенков Северного Прибайкалья. Конечно, сама мысль построить чум была не нова, но эвенки стали строить их из подручного в лесу материала – грубо отёсанных топором плах.

Спустя два года работы в Баргузинском заповеднике шёл я по звериной тропе и совершенно случайно в долине Езовки наткнулся точно на такой же чум. Он был построен задолго до организации заповедника у подножия длинного пологого склона неподалёку от обширного природного солонца, на который приходили лоси. Это была база для отдыха после ночной охоты. Я пришёл сюда, чтобы наблюдать появление лосей, поскольку солонец был природный и действовал. Охоты со дня организации заповедника не проводилось, конечно, но невысокий помост, на котором располагался охотник, сохранился. Его восстановили для наблюдений за лосями.

Помню, сидя на этом помосте, я люто к утру промёрз и, прибежав в чум, разложил костёр. Тепло в чуме, я отогрелся, приготовил чай и опростал остатки кабачковой икры из пол-литровой банки, это была обычная полевая еда в те поры. Пустую банку, приоткрыв дверь-дощечку, не глядя, выбросил «на улицу». Вдруг там что-то зашумело, какая-то серая тень кинулась на упавшую банку и пытается её схватить. Отодвинул дверцу и вижу уморительную картину: молодой канюк возится в кустах, пытаясь ухватить банку, но стекло не поддаётся когтям – банка выскальзывает, и это крайне озадачивает хищника. Только что пролетело, живое, значит, а вот поди ж ты, не даётся!

Ещё один чум – след ушедших эвенков Шемагирского рода, бывших хозяев этих краёв – Подлеморья (территория северо-восточного побережья Байкала между его притоками – Большим Чивыркуем и Томпудой на Баргузинском хребте), мы обнаружили в верховьях Кермы (притока Большой). Он давно упал, почти сгнил, и его затянули травы. От него остался круглый след от чёрных плах, лежащих по кругу. Этот стоял лет пятьдесят и лежит, наверное, уже столько же. Чум эвенки поставили на единственном в этом районе пути своих охотничьих переходов из водосбора Кермы в верховье Езовки – притока Байкала. Он стоял на берегу речки километрах в пятнадцати от первого, того, в котором мы ночевали студентами в 1953 году. Было понятно, что чумы – это вехи, отрезки дневных переходов. Но до верховий Езовки, куда, несомненно, этим путём добирались охотники за соболем, должен быть ещё один чум, в самой вершине Кермы. Да, чум этот упал так давно, что прямо по нему лоси и медведи при своих сезонных переходах проложили торную тропу.

Однажды, оказавшись в тех далёких местах, у границы лесного пояса, я попытался отыскать третий чум (он должен там быть!), но удача мне не улыбнулась. Зато случилось тоже запомнившееся происшествие. Выхожу в подгольцовый пояс, утренний туман начал рассеиваться. Передо мною сплошь в каменных берегах каровое озеро шириною метров сто. За озером крутой склон, и на нём ещё лежит фирновый снег, снежник. Меня вывел сюда след лося. Уже начинается гольцовый пояс, куда его – жителя низинных заболоченных лесов – понесло?! Перед зверем крупно глыбовая россыпь, туда и олень-то северный – таёжный вездеход – не сунется! А лось, раз надо, нашёл простое решение: спустился в озеро и поплыл вдоль непроходимой россыпи к дальнему низкому с травою берегу. Смотрю туда в надежде разглядеть самого зверя. Но увидел другое: пробежав узкий перешеек, прямо ко мне быстро плывёт медведь! На берег его пускать нельзя – неизвестно, чем может дело кончиться, убивать – зачем он мне? И стреляю в воду перед его мордой. Чтобы пуля не задела рикошетом, беру подальше и в сторонку. Пуля звучно щёлкнула по воде, под-бросила фонтанчик и тонко пропела в небо. Медведь с такой же прытью на месте развернулся и поплыл обратно. Теперь я увидел и лося: он встал с лёжки в зарослях низкорослой берёзки на островке, с которого ко мне стартовал михайло. Как они не заметили друг друга?

Следующая находка чума – следа былых освоений тайги аборигенами – произошла далеко от этих мест; много лет спустя я наткнулся на его остатки у берега небольшой речки в водосборе верховий Лены.

Стоял он в укромном месте, в чаще. Вокруг – обширное равнинное, калтусное – с карликовой берёзкой – пространство, где собирались на зимовку лоси и таёжные северные олени. Переночевав в чуме, охотники могли, выйдя на охоту, обозревать значительное пространство и издалека заметить пасущегося зверя. Но этот чум был закрыт не плахами, а корой лиственницы, пластами снятой с дерева.

С течением времени постановка чумов – убежищ охотников на промысле совершенствовалась: теперь на стационарном месте будущего чума после промысла оставались конусом расставленные тонкие длинные палки, на которые в следующий сезон набрасывали привезённый с собою на олене брезент. Конусом составленные палки, бывшие когда-то стационарной основой чума, я находил не только в Прибайкалье, Приленье, но даже в Тофаларии. На территории Байкало-Ленского заповедника известно несколько мест расположения остатков давних охотничьих убежищ.

Такие чумы представляются важной вехой в стратегии промыслового освоения таёжных пространств аборигеном-охотником. Следы этого освоения, заброшенные давно ушедшими к Верхним людям их хозяевами, кое-где в горах ещё может заметить тот, кто знает, что искать.