Велика Россия, а язык в ней один. Но велика она настолько, что говорят на нём все по-разному.

Региональные особенности русского языка, так называемые «регионализмы», – увлекательнейший предмет для наблюдений и разнообразных «подсмешек» друг над другом.

Ну кого в провинции не рассмешит питерец своим фирменным питерским «поребриком»? Дед Щукарь из шолоховской «Поднятой целины» полагал, что бордюр – это гулящая девка. А интеллигентные питерцы называют бордюры поребриками. И ещё они радуют привычных к непретенциозному быту провинциалов своими «парадными». Питерец назовёт «парадным» всё – от действительно роскошных лестниц домов имперской эпохи до далёких от высоких эстетических канонов подъездов стандартных хрущёвок.

Впрочем, жители обеих столиц посмеются и над любым провинциалом, в частности, сибиряком, когда тот привычно произнесёт в булочной: «Дайте мне булку чёрного хлеба, пожалуйста». Несчастный провинциал, какой бы евроремонт собственной личности он ни производил, не сможет запомнить, что в столицах, и вообще в европейской части России, булкой может быть только белый хлеб. Попросить в магазине «булку» означает попросить белый, попросить «кирпич» означает попросить чёрный. Но «булок чёрного хлеба» не бывает, как не бывает горячего льда или деревянного железа. Это – оксюморон для русско-европейского уха. Равно как русский европеец различает сахар и сахарный песок, или просто песок. А вот для нас это одно и то же.

В России легко задать человеку экзамен на предмет его регионального происхождения.

Можно, например, просто спросить: «А как называется то, чем вы подтираете карандашные заметки в тетрадке?». Если человек скажет, что «резинка», то, значит, он – наш, сибирский или уральский. А если скажет, что «ластик», значит, европроисхождения.

Или можно спросить: «А чем вы трётесь в бане?». Остряк, конечно, скажет, что задницей, но остряков во внимание не принимаем. Если собеседник ответит, что в бане он трётся мочалкой, значит, столичный. Если ответит, что вихоткой, значит, сибирский.

Есть ещё более простые способы вычислить земляка. Кстати, это миф, что только в Сибири говорят «чё» и по «чёканию» можно опознать сибирского человека. Совершенно независимо от сибиряков «чёкает» и московская интеллигенция, и кубанское казачество. Но сибиряка легко узнать по словечку «но», употребляемому в разговоре в значении «да». Это наше, родное.

Есть ещё и кое-какие слова – например, «сопка» или «катанки» (валенки), о которых никто за пределами земель, пропуск в которые когда-то выписал Ермак, и не слыхивал.

Вот парочка записанных мною рассказов про то, как мучились люди из западной части России, как это водится, не по своей воле оказавшиеся в наших краях.

Рассказывает женщина лет пятидесяти: «Дедушка с бабушкой у меня были из деревни – из Воронежской области. Я их язык не всегда понимала. Маленькая была, отправил меня как-то дед купить «котЁлки». Я все магазины обошла, всех продавцов опросила – никаких «котЁлков» нет. Возвращаюсь домой, говорю: нет, дедушка, твоих «котЁлков». Дед развозмущался: как же нет, если они везде продаются? Бабушка в другой комнате почуяла неладное, вышла и объяснила, что к чему. «КотЁлки» – это баранки оказались».

Ещё одна история, тоже от дамы пред-преклонного возраста: «Ковшик бабушка называла «корец». Пришли как-то в гости одноклассники брата, она при них что-то про «корец» и высказалась. Так одноклассники потом брата «корецом» до самого окончания школы называли».

Однако это всё примеры того, что делает с языком огромное русское пространство. Но такие же чудеса творит с языком и время, длинная русская история.

Вот, например, то, что удивляет многих читателей, открывших дореволюционную или эмигрантскую русскоязычную книжку. Слово «наверное» означает для её героев «абсолютно точно», «наверняка». Тогда как мы, если слышим что-нибудь вроде «ну позвоню, наверное», становимся абсолютно уверены, что не позвонит и даже забудет очень скоро.

Волшебное слово «халява», столь любимое студентами и получателями социальной помощи, в словаре В. Даля (русского языка пушкинской эпохи) обозначает голенище сапога. Долгое время ломал голову, почему элемент обуви превратился в халяву в столь хорошо знакомом нам смысле? Пожалуй, есть один вариант. В былые времена меркантильные гости припрятывали кое-что с хозяйского стола – на предмет покушать дома в спокойной обстановке. Карманы были не у всех, прятали за голенище сапога. А уж от «за халяву» до «на халяву» один шаг.

Ну и ещё: взгляд на русский язык с иностранной стороны. Американка, изучающая русский, засыпает вопросами. Например, таким: «А почему ты говоришь: «в магазин» и «на почту»?». Или таким. Американка картинно загибает пальцы, произнося с характерным акцентом и ударяя на последний слог: «Две лошадИ, три лошадИ, четыре лошадИ…». Следует пауза. Она загибает пятый палец: «Пять лошадЕЙ». Опять пауза, после которой следует взрыв настоящего американского возмущения: «Что такого случилось между четырьмя и пятью лошадьми, что окончание «и» изменилось на окончание «ей»?». И в самом деле, что случилось? Наверное, просто новые буквы в табун прискакали?