Как-то по делам своей фирмы мне пришлось провести целый час в досужем ожидании на лавочке у подъезда многоэтажного дома. Мой работник запил. Он был, что называется, мастер «золотые руки». Но горло у него было тоже «золотым»: он пропивал всё, что зарабатывал. Сидящие у подъезда женщины сказали, что мой Васька побежал за пивом опохмелиться. Делать нечего; присев на лавочку в ожидании своего «золоторучки», невольно я стал свидетелем разговора молодых мамаш. Покачивая коляски со своими чадами, женщины тихо переговаривались. Впрочем, их разговор сводился к одной теме. Как в наше время тяжело растить ребёнка. Я послушал про аллергию, про простуду. Они жаловались на всё. Муж мало зарабатывает, детское пособие маленькое. Да и вообще, дети – это такая морока… Слушая рассуждения молодых мамаш, я вспомнил своё детство и свою маму.

Казачье село, в котором я вырос, называлось Покровка. Когда-то оно было большим и богатым. Дома располагались на улицах, веером сходившихся к центральной площади. Старики говорили, что на этой площади раньше стояла большая и красивая церковь. В середине прошлого века население села было самого разного национального состава. Село находилось в Сибири, но война коснулось и его. Половину жителей составляли сосланные и беженцы. Здесь жили украинцы, так и не решившиеся уехать на родину после войны, было несколько семей калмыков. Их сослали в Сибирь в военные годы так же, как и нас, российских немцев. Руководство страны боялось появления «пятой колонны» в Поволжье, где была незадолго до войны создана немецкая автономия. Подогнали товарняки, и в 48 часов все немцы были переселены в Сибирь и Казахстан. С собой разрешено было брать лишь столько, сколько можно было унести в руках. Так в Покровку попала моя мама с тремя малышами на руках.

Прибывших людей расселили по квартирам местных жителей. Когда наступила весна, немецкие семьи дружно взялись за строительство землянок. Хотя «дружно взялись» звучит очень громко. Многодетные матери, подростки и старухи объединялись и строили. Каждому по очереди. Все, кто мало-мальски имел силы, был призван в «трудовую армию». По сути, это были тюремные зоны, где люди под охраной работали на лесоповале и в шахтах.

Моя мама от трудармии была освобождена, поскольку у неё было трое детей. Старшему, Шурке, было семь лет, Лёньке — пять, Ёське едва исполнился год. Я родился значительно позже. Вот с такой «бригадой» мама строила себе жильё. Ей помогали такие же «стройотряды». С квартир нужно было съезжать быстрее, чтобы не злоупотреблять гостеприимством хозяев. Отношение местного населения к немецким «постояльцам» было более чем прохладным. Что, впрочем, вполне объяснимо. Ведь шла война; у большинства коренных деревенских жителей родственники были на фронте. Но я должен честно сказать, что никогда не слышал от немцев обид в адрес местных жителей. Люди, как могли, старались жить дружно, не обижая друг друга. В деревне была круговая порука. А жизнь была голодной и тяжкой. Люди питались тем, что украдут в колхозе. Все об этом знали, но помалкивали. У местных хоть были огороды, обихаживать которые разрешалось только после основной работы, то есть ночью. Переселенцы этого не имели. Собирали лебеду и крапиву на пустырях, а ещё подмороженную картошку с поля. Это и было их «огородом».

О том, что такое землянка, спасавшая в лихолетье, хочется рассказать подробнее. Выбиралось место на сухом бугорке, на нём выкапывалась яма размером четыре на два метра. В глубину копали метр. По периметру такой ямы выкладывались стены из дёрна. Кровля изготавливалась просто: вдоль строения укладывалась матица, а на матицу со стен прокидывали жерди. Всё сооружение покрывалось хворостом, потом хворост застилали пластами дёрна. Получался домик в одно оконце, стоящий на один метр в земле и на один метр над поверхностью земли. Снаружи высота стен была метр, внутри стены были высотой в два метра, под матицей было два с половиной. После того как была сделана кровля, около домика выкапывали круглую яму. Убирали слой чернозёма, добираясь до глины. По селу собирался конский навоз, его сбрасывали в яму и перемешивали с глиной. Для детворы начиналось самое интересное — топтание глины. В яму наливалась вода, все разувались и ногами перемешивали эту массу. Через час топтания масса была готова, и всё сооружение ею обмазывалось. Домик становился как вылепленный из глины. Потом всё «произведение» белилось известью, только пол оставался небелёным. Удивительно, но некоторым землянкам люди умудрялись придавать вполне пристойный вид. В таком доме я родился и рос пять лет. Поэтому немного ее помню.

Я и мама спали на железной самодельной кровати, причём матрацем, набитым соломой, застилались кривые деревянные доски. Солому для матраца мы с мамой воровали в колхозе один раз в неделю, имено за этот срок солома слёживалась до твёрдости и толщины циновки. Три моих старших брата спали на полу, они укрывались материнской и своей одеждой. Питались мы тем, что маме удавалось украсть на работе. Она работала дояркой и в пришитом с внутренней стороны юбки большом кармане приносила нам картошку, жмых, иногда отруби. Печёная на углях картошка была настоящим лакомством. Разорённые братьями сорочьи гнёзда, щавель, лебеда — всё шло в пищу. Так после войны в деревне жили все. Если бы люди не воровали, подохли бы с голоду. Применительно к тому времени так, без кавычек, и надо говорить. К скоту власти относились лучше, чем к народу. Очень много написано о сталинских лагерях, как в них тяжело работали за пайку. В деревне и пайку не давали, а работы требовали не меньше, чем в лагерях за колючей проволокой.

Вспоминая то время, я задумываюсь. Несмотря на нужду, люди были приветливы и дружны. Самым распространённым мерилом деревенской морали было «А что люди скажут?» Были совесть и стыд перед односельчанами. Наша семья терпела страшную нужду, мы все ходили в заплатках. Но одежда должна была быть чистой. Мама работала с утра до ночи, но каким-то образом успевала нас обстирывать и пришивать заплатки на нашу одежду, которую, кстати, она сама кроила и шила мне и братьям. Я был мал, но братья, как могли, старались ей помогать. В общем, можно сказать, ценой отчаянных усилий наша семья выжила, никто не помер с голоду. Все стали нормальными людьми. От мамы я слышал всего одну шутливую жалобу: «Я бы вас всех четверых на одну девчонку поменяла».