2 февраля 1882 года с крыш текли такие потоки, что улицы превратились в сплошные лужи. Санный путь безнадёжно испортился, извозчики бросились доставать летние экипажи и ещё успели сделать два-три круга по городу, подбирая вымокших по колено прохожих. В полночь по уличным канавам шумела вода, а к утру поднялась снежная буря и набила огромные сугробы. Пришлось снова смазывать полозья саней.

Февраль 1901 года выдался прямо по календарю – ветреным и снежным, но в городском саду у ивы корзиночной странным образом лопнули и раскрывались почки. И пустельги так играли, словно не февраль сейчас, а последние числа марта. Иркутский городской сад вообще был необъяснимо удивителен: то здесь голуби заворкуют ещё в январе, то в середине марта кукушка объявится и начнёт куковать. Тут уж даже казённые «Губернские ведомости» не выдержат, откроют совсем несолидную рубрику «Весенние бюллетени Иркутска», чтобы шаг за шагом представлять торжественную поступь весны.

«На Ангаре, в одной сажени от берега, найден домик веснянки… В Знаменском предместье пролёт гусей…Уже два дня, как видели лебедя. На Хлебном базаре при въезде с Пестеревской близ помоста вдруг забил ключ. А за ним и ещё один, по Зверевской улице, в погребе Комарова».

«Небо растворилось!»

Весь восемнадцатый век в Иркутске стихии вели себя так, словно и не заметили появления в этих местах человека. Весной 1742 года было такое сильное землетрясение, что с соборной колокольни упал шатёр, а в канун весны 1769 года в небе над Иркутском встали три огромных столба – два красных, а между ними чёрный. При этом раскачивались и трещали все строения. Три года спустя случилось большое затмение Луны, очень напугавшее иркутян; даже грамотные, понимавшие законы природы люди – и те теряли присутствие духа.

В апреле 1790 года сильная буря, затмившая солнце, опрокинула заборы, скинула крыши с домов, а в Знаменском девичьем монастыре сорвала крест с соборной церкви. Две следующие весны Ангара раскрывалась неожиданно, вдруг, сгребая целые обозы с хлебом, дровами и крестьянами, унося на льдинах телят и собак. В сорокадневное ненастье 1796 года переполненные Ангара и Ушаковка обрывали берега, сносили мельницы и мосты. В феврале 1838 года иркутяне проснулись от грома и молнии и в ужасе выскочили на улицу, крича: «Небо растворяется!» – и взывая к Господу. Постепенно гром утих, но вечером на чёрном небе засверкали красные полосы. Меняя цвет, они возникали с разных сторон, словно обстреливали осаждённый город.

Но и в тихую, благополучную пору, случалось, подступала страшная и как будто неземная тоска: безветренным вечером 1854 года купеческий сын Иннокентий Максимович Апрелков, 26 лет, вернулся из лавки, поужинал с младшими братьями-сёстрами и вышел, надев шубу прямо на халат, оставив свечу в комнате непогашенной. Шагнул на крыльцо и – пропал без вести.

Всем на изумление

Во второй половине девятнадцатого столетия, когда города расстроились, оживлённее стали пути, и стихии поуспокоились, реже стали напоминать о себе и часто не грозили, а, скорее, предупреждали или просто заставляли задуматься о далёких и прекрасных мирах. То показывалась над Иркутском ярко-огненная звезда величиною более обыкновенной, с минуту летела вниз и у самой уже земли рассыпалась золотыми искрами. То на восходе появлялся поразительный свет, заливающий всё вокруг ярким заревом. Ранним утром 1879 года сквозь подтаявшие оконные стекла проступила удивительная картина: под Луною, бывшей в последней четверти, обозначился круг диаметром в три раза больше лунного. В круге этом нарисован был крест толщиною в половину диаметра Луны. Из середины креста исходило сияние, а над ним, под самой Луной, виднелось нечто вроде короны. По сторонам круга были два столба с заострёнными вершинами, и толщина каждого равнялась диаметру Луны. Всё это имело ярко-огненный цвет пожара.

Неведомый живописец порой всю весну рисовал возле солнца радужные круги. В апреле 1882 года иркутяне любовались северным сиянием, охватившим почти всё небо над городом, а в феврале 1894 года северный горизонт охватило огромное зарево.

Весна 1824 года запомнилась огненным шаром, слетевшим с облаков и растворившимся в воздухе. Было это в шестом часу пополудни, когда благородная публика прогуливалась, обыватели судачили на скамейках перед домами, – все так и застыли в изумлении. А красивый метеор, пролетевший над городом весной 1898 года, увидели, увы, немногие – слишком быстро промчался. Зато почти две недели в Иркутске наблюдали комету, появившуюся при заходе солнца весной 1821 года.

От Понтовича

Если зима была тёплой и Ангара в черте города не замерзала, то до самой весны зависал над Иркутском туман. Лишь около полудня показывалось солнце, но и то с ущербом.

В усадьбе Понтовичей сначала медленно проступало из тумана крыльцо, потом выплывала собачья конура и, чуть в отдалении, угол конюшни. Младший из Понтовичей, четырёхлетний Эдик, с рассвета забирался на подоконник и меж веток гераней, вытянувшихся и бледных, зачарованно глядел за стекло. Он не знал ещё, что на дворе 1893 год; может быть, не знал ещё слова «весна», но очень остро ощущал её близость – особенной, от природы данной всем Понтовичам чувствительностью.

Он не носился по комнатам, не кричал, но внутри него всё нарастало что-то, словно почка набухала, чтобы разом выбросить новый лист. Задолго до рассвета он просыпался, на ощупь крался к подоконнику и вслушивался, вслушивался, прислонившись к стеклу. В этот ранний час спящий город полон был удивительных звуков, и маленький Понтович с жадностью вбирал их в себя. В доме было тихо, а когда он медленно просыпался, мальчик сползал с подоконника и отправлялся в кровать, переполненный, упоённый весною. И засыпая, слышал ещё, как матушка всплёскивала руками: «Это что же: дождь на дворе, а ведь нынче только первое марта!»

Его первым, очень ранним впечатлением был апрельский ураган 1888 года. В ясный тёплый день где-то на окраине Иркутска зародился вдруг вихрь, необыкновенно быстро прошёл к центру города, разрастаясь и составляя в диаметре уже 30 сажень. Столбы пыли, сильный шум и треск сопровождали его, железные крыши купеческих особняков громыхали, магазинные вывески срывались и ещё какое-то время летели, вертясь и словно бы пританцовывая, а крючки ставень жалобно повизгивали и хотели вырваться из петель. Перепуганная прислуга Понтовичей так растерялась, что не закрыла входную дверь, пыльный вихрь со свистом ворвался в комнату.

Когда немного стихло, виноватая нянька заглянула в комнату к Эдуарду. Младший из Понтовичей смотрел в окно и смеялся. «Вишь ты, вураганный какой!» – торопливо подумала нянька и пошла проверять самовар.

Ранней весной 1904 года ученик 7 класса иркутской гимназии Эдуард Понтович дал пощёчину инспектору Александровичу.

Порывы юности подобны ветру

Как известно, в иркутской классической гимназии в начале двадцатого века появились кружки социал-демократов и социалистов-революционеров. Общероссийские волнения не докатились бы до Иркутска так быстро, но в городе были очень активны ссыльные. Их агитаторы действовали повсюду, но вернее всего – среди образованной молодёжи.

Свой неясный, но энергичный протест иркутские гимназисты выражали, так сказать, подручными средствами – пропускали занятия, освистывали учителей. Директор гимназии господин Румов был достаточно мудрый человек и хороший педагог, его стараниями опасное время удалось бы миновать без потерь, но стечением обстоятельств именно в эту пору в иркутской гимназии появился господин Александрович – новый инспектор, неприятный, нетактичный и без каких-либо педагогических наклонностей. На него и направилась накопившаяся энергия гимназистов. Юные социал-демократы даже объединились с юными эсерами и приняли общее решение двух кружков: от лица возмущённых гимназистов дать пощёчину Александровичу. Естественно, встал вопрос, кто же именно это должен сделать. Выбор пал на Эдуарда Понтовича.

После пощёчины ученические волнения быстро пошли на убыль: Эдуард Понтович добровольно оставил гимназию, взяв место корректора в газете, редактор которой был не только ссыльным, но и отцом одного из младосоциал-демократов.

Прошло немногим более года, и Понтович получил аттестат, сдав экстерном выпускные экзамены. При этом ни директор гимназии, ни педагоги ничем не выказали раздражения – с молчаливого одобрения генерал-губернатора графа Кутайсова, конечно же, бывшего в курсе всех дел. Недавний бунтовщик был так растроган, что совершенно раскаялся и обратился к инспектору Александровичу с письмом-извинением.

Годы спустя, вспоминая давний гимназический эпизод, Понтович смущался и повторял: «Это всё весна…»

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой литературы и библиографии областной библиотеки имени Молчанова-Сибирского.