25 февраля мы могли бы собраться за дружеским столом по поводу 70-летия журналиста, писателя, надёжного друга и товарища Бориса Соломоновича Ротенфельда. А сядем 3 марта за поминальный стол – это будет первая годовщина его ухода в иной мир после тяжёлой многолетней болезни, которую так и не научились лечить.

Он всегда говорил мне: «Не горюйте!» Думаю, многим это говорил, – хотел поддержать, утешить. Как маленький факел этой фразы, передаю эстафету наказа и говорю: «Надо жить!»

И сейчас очень больно, а тогда, при прощании с ним, я предложила выпустить книгу воспоминаний. Фонд А. Вампилова принял решение собрать воспоминания родных и друзей о нём и издать такую книгу к его 70-летию. Она называется «Пароль – «Боря».

Галина СОЛУЯНОВА

Олег КОРНИЛЬЦЕВ, писатель:

Скажи, кто твои друзья?

С Борисом я познакомился через своих друзей – писателей Валентину Ивановну Марину и Дмитрия Гавриловича Сергеева. В обоих домах часто упоминали его имя. Они дружили, и я, естественно, был заочно к нему расположен. К тому же его публикации в «Советской молодёжи» мне нравились. Через какое-то время там же, у Валентины Ивановны, у Дмитрия Гаврилыча, мы стали встречаться, но сблизились не сразу.

Борис – скромный и глубокий человек. Именно скромность, а не скрытность и не застенчивость, делали его неудобным для взаимных душевных излияний, которыми я, возможно, злоупотреблял. Но вот как-то случилось обмолвиться, что мой папа родом из Забайкалья, из казацкой семьи. Как Борис разулыбался!

– Галя тоже казачка из Забайкалья!

Галя – его жена.

Выяснилось, что он может немало порассказать из истории Забайкалья, забайкальского казачества. Я слушал и диву давался: в этой области я был истинный невежда – лишь обрывки семейных преданий, дальше Бабушкина на восток не заезжал. Борис – по рождению не сибиряк, не иркутянин – прекрасно знал историю Сибири, Иркутска, знал массу подробностей и тут, вопреки своей обычной сдержанности, мог говорить горячо и много. Иногда его слегка заносило в назидательность, но ведь он видел, что за Митрофанушка перед ним.

Его последняя книга «Эти встречи с оттенком печали» с подзаголовком «Иркутск 20 век» – тоже очерки по истории культурной жизни Иркутска. Тоненький томик вместил массу фактического материала, точные даты. Но это не сухой справочник. Это анализ и сопереживание. Ирония и печаль. Прекрасно назвал он книгу. Хорошо, что Борис ещё успел подержать её в руках.

Итак, мы изредка встречались по случаю праздников у Димы Сергеева, у Валентины Ивановны, и, как прежде, я больше узнавал о Борисе из их рассказов.

Они любили его. Дмитрий Гаврилович с удовольствием повествовал о совместных походах за ягодой. (У Сергеевых и Ротенфельдов были дачи в Большой Глубокой). Вспоминал и поход по Кругобайкальской железной дороге. В те годы она не была таким избитым туристским маршрутом. Путешествовали Дима, Борис, Фёдор Боровский… Неплохая компания, даже завидно.

А Валентина Ивановна по-матерински переживала за Бориса, особенно когда случались у него житейские передряги и неурядицы.

– Жалко мне Бориса, – сокрушалась Валентина Ивановна. – Так жалко Бориса!

Изредка мы встречались в редакции «Молодёжки». Я приносил какой-нибудь материал, он быстро просматривал его и уходил с листами, а когда возвращался, кивал, что всё в порядке. В такие минуты он был сдержанно-приветлив, я видел, что он очень занят, и никогда не пытался вступать в продолжительную беседу.

Случилась у нас в этом сотрудничестве обидная неудача. Я записал рассказ Анатолия Васильевича Косова, жителя Ангарска, полного кавалера ордена Славы. Обширное повествование о жизни Анатолия Васильевича с малых лет, при этом старательно сохранил особенности его живой речи и уж, конечно, все подробности, как воевал, что пережил и претерпел на войне этот человек. Борис узнал о моей работе от Дмитрия Гаврилыча, захотел напечатать. Я радовался – рассказ солдата прочитают десятки тысяч. Но у Косова была полная, страшная правда о войне, без утайки. Цензура не пропустила. Борис досадовал на себя: «Я ещё рукопись положил в свою папку! На ней моя фамилия. А ко мне у них отношение подозрительное!»

Не забыл. Лет через восемь, уже в девяностые годы, попросил рукопись. Она была напечатана в нескольких номерах.

Он был предан дружбе. Когда Валентина Ивановна ослабела глазами и не могла читать, Борис организовал – друзья скинулись, купили ей хороший радиоприёмник. В то время Валентина Ивановна работала над своим последним романом «Чернотроп». Буквы на клавишах печатной машинки она ещё различала и так, всё держа в памяти, написала роман. Но ведь надо было хотя бы раз прочитать ей вслух, чтобы она могла отредактировать. Читали по главам Лариса Ланкина, Лина Иоффе, ещё одна женщина из социальной службы, с которой Валентина Ивановна очень сдружилась, совсем немного я, и, конечно же, читал Борис. Вышел хороший роман, пользовался спросом в библиотеках.

Но были и такие, кто забыл дорогу к дому старого человека.

Слышал, что он был упорен в спорах до упрямства. Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть. В будни Союза писателей я, житель Ангарска, особенно не лез: какое решение принято, во благо оно или во вред, иркутянам видней. А в порядочности Бориса я не сомневался. Спорить о литературных пристрастиях? Не в том возрасте мы уже были. По-моему, он читал всё новое, что выходило у Валентина Распутина. Об одних вещах говорил как о важном и радостном событии, а что-то считал неудачным. У нас был очень разный жизненный опыт, но одно – общее: оба во время войны оказались в эвакуации. Семья Бориса из Киева попала на Волгу, в Саратов. Как-то сидели у него дома, он рассказывал о саратовской жизни, что запомнилось малолетке. Конечно, они тогда голодали, меняли вещи на еду. Всё это было мне знакомо. Говорил Борис, как всегда, довольно скупо, со сдержанным чувством, и вдруг встал и ушёл в глубь квартиры. Я слышал: что-то ищет, спрашивает у Гали. Вернулся, неся на ладони потемнелый механизм карманных часов. Заглядывал в него, как в колодец смотрят.

– Это дедушкины часы. У них был золотой корпус, проели.

А однажды он принёс мне совершенно королевский подарок.

Он знал: я живу вдвоём с папой, ему за девяносто, больше чем на сутки-другие оставить его не решаюсь. Как-то в субботу выбрался к Ротенфельдам. Они хлебосолы – засиделись за столом. Среди разговора посетовал, что одичал в городе, сто лет без тайги.

– А поедем на рыбалку, – предложил Борис, словно прогуляться до ларька за сигаретами. (Сравнение хромает – Борис не курил. – О.К.).

– Хорошо бы! – Я предвкушал: сейчас помечтаем, поврём о своих рыбацких подвигах. Оказалось, предложение Бориса вполне конкретно. Но это же столько дел, суеты! Придётся утрясать на службе. Сегодня папа здоров, а через неделю? Надо экипировку разыскивать по углам, по чуланам, в порядок приводить, уж не говоря о снастях. Я только прикинул… Тут выяснилось: напрасно терзаюсь – ехать завтра утром, так что всё равно не успею.

– Ничего не надо, всё есть – спецодежда, удочки. Езжай домой, папу предупредишь, а утром сюда.

И я решился. Даже продукты не стал запасать. Явился пижоном, словно собирались фланировать по набережной Ангары.

Вот скажи, кто твои друзья, и я скажу, кто ты. Когда-то, слушая рассказы о Борисе, я его таким образом вычислил. Эту мудрость вполне можно вывернуть: скажи, кто ты…

Мы у Ротенфельдов ещё утренним кофейком взбадривались, когда появился красивый загорелый мужчина, немного-словный и улыбчивый. Вообще-то Борис мне и раньше говорил, что рыбачит. А я, признаться, думал, а точнее сказать, чувствовал приблизительно следующее: «Ну какая у тебя, такого городского, рыбалка? Вот я, например, рос в глубине Западной Сибири, в селе на полуострове между рекой и озёрами. И в любую сторону ждали нас, ребятишек, ещё с десяток рыбных озёр. А шесть навигаций на Оби?! Вот где рыбалка!» Я понял, что это было весьма ложное чувство, буквально через двадцать минут, очутившись под мостом на Кае, куда мы приехали копать червей. Я добывал одного червячка, Борис за это время трёх, а Владимир Фёдорович, так звали друга Бориса, — пригоршню. Ещё через пару часов мы оказались где-то в падающей косогорами бурятской степи, у круглого озера, местами отороченного берёзками и тополями. Рядом горячо дышал сосновый бор. Из багажника появились удочки, бродни, рыбацкие шкеры, соломенные шляпы.

Разумеется, я наловил меньше всех. Зато озеро целый день обнимало мои бёдра в голенищах сапог, по дну бежали солнечные блики, в них играли мальки. Я сжёг плечи, наплавался, нанырялся за ракушками. Вот помер бы и не знал, что в Сибири они бывают с мою ладонь. Через год спохватился: а как называется озеро? Прозвучало бурятское слово, забыл тут же. «И ладно, – подумал я, — пусть всё останется как сон или, может, как счастье». А кто одарил меня этим, не забуду. Борис Соломонович Ротенфельд и Владимир Фёдорович Бублик. Хоть раз, хоть кого-нибудь я так осчастливил?

И ещё одной необыкновенной радостью дарили меня Ротенфельды. Когда у них ночевал, ранним утром я пробуждался в красивой комнате, где много воздуха, много хороших книг и на стенах работы их друга, художника Анатолия Аносова. Прекрасные в своей наивности цветы, лесная дорога, уводящая из-под туч к голубеющему небу, щедрая охапка черёмухи. Черёмуха обдавала свежестью и пахла для меня, цветы цвели, чтобы люди умилялись их прелестной жизнью, а дорога и лес в своём существовании и не знали обо мне. Ни на одной выставке подобного не испытал. Хорошо Толиным картинам в этом доме.

Борис удивлял меня, пожалуй, чаще любого из моих иркутских приятелей, но только сейчас, вспоминая, я сообразил это. Вот уж кто себя не преподносил! Поэтому неожиданны были и лекции о Забайкалье, и что он едва ли не через десяток лет напомнил о полузабытой мной, автором, рукописи. По-моему, в 89-м году, мы, шесть человек, летали в Москву на учредительный писательский съезд «Апреля». Довольно сумбурное собрание, полное споров, выяснений отношений, смешных и совсем несмешных происшествий, как многое, что в те годы происходило. Потом в Иркутске отчитывались перед теми, кто на съезде не был. Так же сумбурно повествовали о поразивших нас частностях. Борис молчал-молчал и наконец не вытерпел – коротко и просто изложил самую суть. Все участники съезда под общий смех от души благодарили:

– Спасибо, Борис. Вот теперь и мы поняли, где были, в чём участвовали!

Как-то Галя показала студенческую фотографию Бориса. Я поразился. Красавец. Счастливый. Талантливый! Уж о чубе молчу.

Высказал Гале свои восторги, взял фото и пошёл в комнату к Борису. Он был плох, уже не вставал. Взглянул на карточку.

– Я тогда Сталинскую стипендию получал.

Сталинская стипендия в пятидесятые годы – высшая стипендия в СССР. Давалась за особые успехи в учёбе, в общественной и научной работе. Была рублей семьсот – заработок квалифицированного рабочего. Крайняя редкость. В своей студенческой жизни видел всего одного сталинского стипендиата. И вот второй. Но ведь мы знались уже четверть века! Сколько раз я ночевал у Ротенфельдов на том же диване, с которого сейчас улыбался мне Борис. Сколько разговоров было переговорено. И вот на тебе, когда узнал!

– Почему-то получать деньги надо было в Москве. (Борис учился в Туле, в пединституте.) Поехали целой компанией, – вспоминал он. – Получил за несколько месяцев – гульнули! А потом взяли такси – и до Тулы.

Он перенёс три тяжелейшие операции. Болезнь не удостаивал – ни слова о ней.

На кладбище, когда положили цветы на холмик и молча стояли, в светоносной выси с прекрасным своим криком вольно и стремительно пролетел ворон, вещая птица. В этом крике – всегда радость молодости и неизъяснимая надежда.

Владимир ГОЛОВКО, г. Киев:

Мой одноклассник

Уходят школьные друзья. Кто-то раньше, кто-то позже. Вот нет и Бориса, Борьки Ротенфельда, Борьки Констриктора. Почему Констриктор? Не пойму до сих пор, а может, не помню. У нас класс был интересен ещё и тем, что почти все имели прозвища: Сахалин, Прыщ, Хава (это я), Шланг, Шицкин (это не фамилия), Бронька (это не имя), Безня и т. д.

Что я помню о Борисе? Во-первых, мы некоторое время жили в соседних домах: Троицкий переулок, у Бориса дом 4, у меня дом 6. Я часто бывал у них, помню его замечательную маму, тетю Рахиль, больного диабетом отца, старшего брата Веню. У нас в классе была группа из шести-семи хорошо учившихся ребят. Мы, как правило, приходили в школу с выполненными домашними заданиями, а многие у нас потом «скатывали».

Борис никогда ни одному двоечнику не отказывал. Если задача была трудная, наша «могучая кучка» ходила друг к другу за консультацией, поэтому мы часто общались и по этому поводу. С Борисом я вместе тренировался в баскетбол: мы играли за вторую мужскую (?!) команду гороно (детско-юношеская школа) на первенство Киева. Особых успехов не достигли, но эти тренировки, несомненно, принесли нам определённую пользу. И, наконец, знаменитое не только в нашей 25-й школе, но и в Киеве общество «Юный историк». Мы с Борисом поступили туда одновременно, парой. И нам дали задание: подготовить доклад об археологических раскопках академика Каргера на территории Киева.

Мы добросовестно месяца два ходили в Институт археологии Академии наук Украины. Там, обложившись фолиантами с отчётами археологических экспедиций, составляли свой доклад. И надо же такому случиться, что тетрадь с черновиками доклада я потерял. Моему мальчишескому горю не было предела. Но Борька… Борька ни словом меня не упрекнул. Я до сих пор чувствую свою вину, но до сих пор благодарен Борису за его такт и чуткость. А в Историческое общество нас всё равно приняли на основании устного доклада.

Безусловно, знакомство с археологией пригодилось Борису двадцать лет спустя, когда он снова, уже как корреспондент «Советской молодёжи», побывал в институте и беседовал с молодым учёным П. П. Толочко, ныне директором этого института, академиком, не изменившим своих научных взглядов в угоду политической конъюнктуре, депутатом Верховной Рады многих созывов. Ну и о девочках. Как же без этого, ведь школа-то мужская. Но вокруг полно женских: 13-я, 97-я, 33-я. Отношения были чистые, наивные. Примерно в восьмом классе образовалась компания из мальчиков – коммуна «Ликорохигоба» (Литцанский, Комиссаренко, Ротенфельд, Хижняк, Головко, Барабаш). Чем занимались? Встречались с девчонками и, самое смешное, соревновались в учёбе!

Дорогие родные и друзья Бориса, искренне соболезную вашему горю. Светлой памяти тебе, Борис!

Кстати, твою сказку о рубиновом мальчике я рассказывал своему сыну, моим трём внукам и надеюсь рассказать пра-внукам. Так что память о тебе есть и в них.

Игорь КОЦ, главный редактор газеты «Советский спорт»:

Чай для гениев пера

Взялся посчитать, сколько раз мы встречались с Ротенфельдом. И удивился: так мало? Семь раз с 80-го года по 83-й на объединённых бамовских выпусках «Молодёжки». Пару раз в Тынде. Однажды в Москве… А казалось: он всё время где-то рядом, на соседней улице. Только дорогу перейти. Мы и встречались раз в полгода как-то буднично, словно на пять минут покурить выходили: «О, подъехал, привет!» – «Привет». Как же я ждал этих встреч!

Компания была весёлая и расхристанная, как сама стройка века. Один бросал вёрстку и убегал в ночь, а под утро возникал как привидение, качающееся под дождём на качелях. Другого бдительно провожали в аэропорт, бережно заносили на регистрацию, и всё-таки в зале ожидания он терял рулон с драгоценными гранками. Третий… Как у Бори хватало терпения? Почему он ни разу никого из нас не выматерил? Сидел тихонько в очередной – якутской, иркутской, читинской – редакционной конурке и, скорбно вздыхая, черкал опусы молодых бамовских дарований.

Он, наверное, мог бы стать замечательным учителем старших классов. Самых безбашенных, которых нельзя приструнить силой. А можно только чувством юмора и твёрдостью слова, которое дал. Юмор у него был грустный, бабелевский. А чувство ответственности – гипертрофированное. Все ведь понимают, что, например, затея с объединёнными номерами мгновенно сдулась бы без Ротенфельда. Ну мог ведь он хоть однажды заболеть? Уехать в отпуск? Загулять?

Скажите это людям, близко его знавшим, – они рассмеются. Он не мог заболеть или загулять, скорее, Ангара рванула бы в Байкал. Боря был железным. Железнее даже бамовских рельсов, которые его пережили.

Мы встречались всего десять раз. Другие его знали ближе и глубже. А мне всё какие-то глупости вспоминаются.

Как в якутской столовой Совета Министров республики – звучит! – мы давились с ним пловом из перемороженной наваги.

Как ходил Боря к жадным редакторам Иркутска и Хабаровска, Благовещенска и Читы просильщиком – ему не могли отказать – за всю нашу голодную братию, желавшую получить гонорары за ещё не сочинённые заметки.

Как утром заваривал свой фирменный чай для перебравших гениев пера.

Как вдруг однажды проникновенно запел на Байкале, облокотившись на парапет: «А молодой жульман да с комсомолочкой…»

Почему, кстати, «Боря»? Не фамильярность, боже упаси, – авторитет его был непререкаем. Просто имя стало нарицательным. Символом того, что нас связало в те застойно-застольные годы. Паролем. Услышишь «Боря» – и сразу беспричинное беспокойство, от которого, пока не купишь билет, не избавишься: почему я здесь, почему я ещё не лечу в Иркутск, Благовещенск, Улан-Удэ…

Там нас ждал Борин чайник. И глоток свежего воздуха. Хотя это только сейчас понимаешь.

Юрий НОЖИКОВ, первый всенародно избранный губернатор Иркутской области:

Сила публициста

Я с журналистами и писателями всю жизнь не очень-то общался, я строил – по всей Сибири и по Уралу. «Братск-гэсстрой» был уже в конце моей строительной карьеры. Потом, когда в политику ушёл, ситуация, конечно, изменилась. Я же был публичным человеком, без прессы – ни на один шаг.

Я уже и сердился, и говорил: «Оставьте меня в покое!» – но журналисты добивались своего, это их работа! «Молодёжка», «Восточка», союзные газеты, телевидение… Везде выступал, и очень много.

В редакциях с журналистами встречался. Мы для них говорим, а они-то – для нас. Вопросы, иногда каверзные, критика. Иногда и больно бывало. Мой зам Владимир Яковенко не выдерживал, говорил: «Хочешь, я тебе всю прессу прижму?!»

Я не соглашался: «Ну, будут молчать. Мы разве этого с тобой добивались? Мы с ними должны по-другому разделываться – на интеллектуальном уровне. К тому же они дают нам возможность сказать людям, и не один раз, в чём мы правы».

Время было революционное, смена общественного строя. В это момент я уже общался с Борисом Ротенфельдом. Он был сторонником демократических преобразований, причём таким стремительным! Ни одного угла не спрямлял, делал углы выпуклыми. Он стремился к изменениям неукротимо. Другое дело, что из всего этого вышло.

Удивительной работоспособности был человек. Когда начали работать над моей книгой (Ю. Ножиков. Я это видел, или Жизнь российского губернатора, им самим написанная / Литературная запись Б. Ротенфельда. Иркутск, 1998), он меня замотал своим диктофоном! Ведь каждый божий день он меня пытал, особенно обо всём, что было связано с работой губернатора. Потом на два месяца скрылся куда-то, мне, говорит, нужно быть одному, чтобы всё расшифровать. Ну а потом мы очень много беседовали, спорили достаточно жёстко. У него по любому поводу было собственное мнение, да ведь и у меня тоже своя точка зрения. Я, конечно, с вниманием относился к этим разговорам, зная его позицию. В ней сила его была как публициста.

После выхода книги происходили уже личные встречи и разговоры, они были мне интересны. Я звонил ему буквально за несколько дней до его ухода, хотел посоветоваться, он уже не мог со мной говорить… Он был замечательный человек, надёжный. На него можно было опираться.