В августе 1901 года в Иркутске случилось невероятное: наступило 15 число, а в нескольких городских училищах не начались занятия. Для города, где на учебные заведения завещались миллионы, где на средства общества открывались гимназии, институт, это был просто нонсенс. При ближайшем же рассмотрении оказалось: просто скверный анекдот – за всё лето в училищах не успели сделать ремонт.

До 1898 года за ремонт принадлежащих городу зданий отвечали в управе два человека. Новая дума, избранная 1899-м, учредила большое техническое бюро. После чего ремонтные работы вообще прекратились либо велись очень медленно.

Новое городское управление в короткий срок расстроило отлаженные механизмы городского хозяйства. Очистка печных труб и ретирад, прежде проводившаяся по конкурсу, вообще прекратилась. Попасть в больницу, даже и умирающему, сделалось невозможным без специальной справки управы. Прежде полицмейстер запросто встречался с городским головой и нередко решал проблемы между переменами блюд на каком-нибудь званом обеде, ныне же господин полицмейстер писал городскому голове безответные письма. Управа отказала полиции выдать сведения об извозчиках – в ту пору, когда город был в панике от жестоких преступлений, в которых замешаны были извозчики.

История с бегством понтонов

26 декабря 1899 года, когда Ангара по всем признакам приготовилась встать, в Иркутске начали снимать понтонный мост. Гласный Кравец, направленный от управы наблюдать за рабочими, посмотрел-посмотрел да и уехал. Его примеру последовал и член управы Глушков, после чего и рабочие разом направились обедать, никого не оставив на берегу. Обедали они долго, памятуя, что как-никак второй день Рождества на дворе. А когда вернулись, от понтонов не было и следа. Часть из них прибилась к Верхоленской горе, часть — к деревне Жилкино, остальные, основательно потрепав, выбросило у Суховской.

Городская управа подготовила на заседание думы доклад и в нём предложила установить во всех трёх местах круглосуточную охрану и держать до весны, а уж там и подумать, как вернуть понтоны на место. Гласные подсчитали, во что это всё обойдётся, возмутились и вообще назначили комиссию по расследованию «бегства понтонов». Да только комиссия эта ни разу не собралась, ни копейки из двенадцати тысяч рублей, пущенных на ветер, не были возвращены. Спустя год история с понтонами повторилась – и снова никто не был наказан.

Вообще за весь четырёхлетний срок городская дума не рассмотрела ни одного финансового отчёта городской управы. А спросить было о чём. От прежней думы нынешним гласным достался весьма и весьма внушительный запасный капитал, но за короткий срок он странным образом истощился, уйдя неизвестно на что. В распоряжении думы были и большие благотворительные капиталы, проценты с которых (не менее 12 тысяч рублей годовых) должны были тратиться на пособия неимущим. И действительно, тратились, но как бестолково: умершим начислялись пособия «по болезни», не обделён был и «малолетний сирота» – женатый и вполне обеспеченный человек. При этом действительно нуждающиеся тщетно обивали пороги управы. Кому-то выдавалось по 120 рублей, кому-то – по рублю, а кому-то и вовсе ничего уже не доставалось.

Там, где требовалось срочное вливание денег, члены управы пускались в надуманную экономию: отказались от ремонта городских лавок, приносящих доход, не дали ссуду городскому ломбарду, отказали в ссуде (всего-то в 200 рублей) учительнице, собиравшейся открыть подготовительные классы. Зато отправили за границу брандмейстера Мякина, не удосужившись после спросить о поездке отчёт.

Сам себе голова

К концу думского срока, в 1901 году, даже обыватели поневоле задумались, а что, собственно, сделано за четыре года? Училище памяти Кладищевой отстроил, оборудовал и обеспечил предприниматель Александр Михайлович Сибиряков. Больница для хроников открыта на средства купчихи Медведниковой. Улица Большая мостится по настоянию генерал-губернатора. Ничего выдающегося дума не создала, а очень многое просто разрушила. Убытки, в которых была виновна сама, пыталась покрыть новыми налогами с горожан. Ввела налог на собак, на домашний скот, в несколько раз увеличила сбор с выгружаемой на городской земле рыбы, обещая в счёт этого благоустроить пристань, однако ж не благоустроила…

Между тем именно с этой думой в Иркутске связывали большие надежды, не случайно называли её «самой образованной и интеллигентной». Прежние гласные в большинстве своём были купцами, с домашним, нехитрым образованием, а то и вовсе без оного — теперь же пришли инженеры, юристы, педагоги, врачи с дипломами университетов. В Иркутске той поры, свято верившем в чудеса просвещения, это было знаком долгожданной победы. И новый городской голова Жарников казался весьма и весьма перспективным: готовясь к вступлению в должность, он приобрёл обширную литературу по устройству мостовых, освещению, канализации, водопроводу, ознакомился с опытом ведения городского хозяйства в европейской России и за рубежом.

Но большой бедой думы было именно то, что на первый взгляд и казалось в ней самым привлекательным: здесь практически не было исполнителей. Каждый гласный был сам себе голова, у каждого был свой проект. Неудивительно, что числом заседаний эта дума далеко превзошла предыдущие: гласные не упускали возможности поораторствовать.

Простейшие вопросы дебатировались часами, с удовольствием обсуждалось и то, что вовсе не входило в компетенцию думы. К примеру, два заседания подряд говорили об изменении воинского устава, три вечера посвятили разработке государственной лесной таксы. И так выросли в собственных глазах, что разбираться с безобразиями в местной больнице и богадельне показалось уже слишком мелким.

Борьба идей скоро перешла в борьбу друг с другом: гласные составляли оппозицию городскому голове, члены управы воевали с собственной канцелярией — отношения выяснялись на заседаниях, в специальных брошюрах и в суде. Наиболее благоразумные гласные, глядя на это, пожелали досрочно сложить с себя полномочия.

В атмосфере безвластия и обыватели распустились: в банях воцарилась грязь, утонули в навозе стоянки извозчиков. Водовозы, ещё недавно хлопотавшие, чтобы холст под крышкой сверкал белизной, теперь черпали воду чем придётся, погружая в неё и свои зачастую немытые руки. Сами бочки наполняли теперь уже не в Ангаре, а рядом с банными стоками, в Ушаковке – где уж было тут удивляться постоянным эпидемиям? Врачи били тревогу, но управа лишь отводила новые помещения для больных.

Как ныне власть употребить?

Трудно представить, чтобы подобное было возможно ещё тридцать лет назад, при генерал-губернаторе Синельникове. И даже десять лет назад, при губернаторе Светлицком. Иркутск издавна управлялся военными. Кто-то из них был помягче (как Лавинский), кто-то – жёсткий до жестокости (как Леццано), но и самые бархатные, блиставшие утончённостью вкуса и превосходными манерами, не затруднялись власть употребить. Одно их появление в Иркутске вызывало трепет, и не случайно, ведь это были люди, участвовавшие в боевых сражениях, подавлявшие восстания, привыкшие к силе приказа и несущие эту силу в себе.

Но к началу двадцатого века ситуация изменилась, управлять Иркутской губернией был назначен гражданский человек — действительный статский советник Моллериус. Аккуратный, ответственный, неравнодушный, он, однако же, действовал больше силою убеждения, то есть с бо-ольшою поправкою на демократию. Проверит, к примеру, богадельню, вскроет вопиющие безобразия – и ничего не изменит. Организует ревизию городской думы, обнаружит опять-таки вопиющие безобразия – и опять ничего.

Результаты ревизии с опозданием в три месяца были опубликованы в «Иркутских губернских ведомостях». Казалось, теперь уже и генерал-губернатор Восточной Сибири отреагирует, не сможет не отреагировать. Смог. Известно: генерал-губернатор Восточной Сибири тех лет господин Пантелеев охотно устраивал балы, но не очень охотно знакомился с вверенным ему краем и, кажется, так и не получил чёткого представления о его географии. Зато Пантелеев прекрасно умел устанавливать отношения и не портить их даже в интересах дела.

В ноябре-декабре 1901 года через Иркутск активно передвигались войска, а казармы были совершенно разбиты. Генерал-губернатор пять раз обращался в городскую управу, прося сделать ремонт. Прося, а не требуя и не спрашивая, куда делись 36 тысяч рублей, якобы ушедших на казармы. Власть слабела на глазах, и к концу 1901 года в Иркутске ощущались уже признаки скорых революционных перемен. Ибо революция загорается всюду, где тормозит эволюция.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой литературы и библиографии областной библиотекиим. Молчанова-Сибирского