Сентябрьским утром 1831 года иркутский чиновник по фамилии Голубев появился в архиерейском дворе. Принадлежность к службе генерал-губернатора стала пропуском, и нежданный гость всё-таки был допущен к преосвященному Иринею, архиепископу Иркутскому.

Рекомендовавшись чиновником по особым поручениям при начальнике края, Голубев объявил, что имеет намерение препроводить главу Иркутской епархии в Вологду, в монастырь. Изумлённый архиепископ взял паузу и держал её сколько мог, а затем схватил Голубева за руку и лично доставил на гауптвахту. Там он затребовал к себе коменданта Иркутска — самым что ни на есть решительным образом.

Голубев, как могло показаться, повредился умом (случай, кстати, нередкий в Сибири), однако все свидетельства говорили о том, что душевным расстройством страдал не он, а именно преосвященный Ириней. В этом к осени 1831 года убедились уже не только в Иркутске, но и в святейшем синоде и издали указ об отрешении Иринея от управления Иркутской епархией. Постановлено было поместить его в монастырь близ Вологды, а в Иркутск направить архиепископа Мелетия из Перми. Но дорога в те поры была долгая, дело же не терпело отлагательства — и поэтому высшая церковная власть обратилась за помощью к власти местной и мирской.

Не в силах руку даже приподнять

Получив бумагу из Санкт-Петербурга, генерал-губернатор Восточной Сибири, тайный советник Александр Степанович Лавинский чрезвычайно огорчился. Да, конечно, он предполагал и такой поворот событий, но в тайне-то уповал, что прибудет из Петербурга жандарм и возьмёт ответственность на себя. С них, столичных, ведь и спроса нет, их сегодня видно, а завтра только блеск остался до ослепления — ему же, генерал-губернатору всей Восточной Сибири, репутацию портить совсем не хочется. А испортить недолго: хоть болезнь Иринея и очевидна, все старательно «не замечают» её. Потому и «не замечают», что власть тут особая, не мирская: когда средь зимы ударяет гром и сверкает молния, когда кукушка вдруг объявится в городском саду на заснеженной ветке и закукует, горожане бегут не к нему, губернатору, а к епископу — и всегда находят у него утешение. И что бы нынче ни проповедовал Ириней, от него всё так же исходит сила, даже, кажется, большая, чем всегда. Во время литургии, в высшее из мгновений её, и губернатору так приятно «покачиваться на волнах» и в безмятежности думать, что всё в руках Божьих, а значит, епископовых.

Когда он, Лавинский, отправляется в Санкт-Петербург, то в церквях звонят, за городом, в Вознесенском монастыре, ожидает обед, а летней порой ещё и прогулка в монастырскую рощу, где в специальной палатке приготовлены угощение и дары. По возвращении в кафедральном соборе совершается благодарственный молебен. Любые начинания власти, даже и небольшие, с готовностью освящаются и тем самым как бы возвышаются. Всё, всё иркутское духовенство демонстрирует уважение к губернской власти — как же можно на больного епископа приподнять свою грешную руку?

А кроме того (что скрывать!), не хочется рисковать своим собственным положением, достигнутым, видит Бог, нелегко — десятилетним служением в этом отдалённом и холодном краю. По всем признакам срок подходит к концу, не за горами уже место в сенате или отставка, с мундиром и полным жалованьем. А иначе к чему все жертвы, и вообще, если выйдет осечка с карьерой, Александра Степановича не поймёт ни супруга, ни дочь — фрейлина Их Императорских Высочеств. В общем, дело надо вести с осторожностью и дальним прицелом: бумагам из Петербурга дать неукоснительный ход, но такой, чтоб исполнить их и в то же самое время не исполнить вовсе.

Направляя к преосвященному Иринею чиновника Голубева, то есть закручивая интригу, Лавинский готов был в любой момент и сам появиться на сцене. А сигнал тревоги последовал почти сразу же: засадив чиновника на гауптвахту, преосвященный построил находящихся там солдат и стал проповедовать, да так страстно и громко, что сейчас же собрались любопытные. Когда генерал-губернатор Лавинский прибыл к месту событий, собралась уже целая толпа, недоуменно внимающая епископу. А дивиться было чему, слушая его речи. Лавинский употребил всё своё обаяние, чтобы отвлечь разгорячённого проповедника, но тщетно: преосвященный желал слушать только коменданта Иркутска Астафия Харитоновича Покровского. Пришлось поставить перед ним и Покровского, и только тогда епископ согласился немного передохнуть в своей келье.

Народ долго ещё не расходился с площади, и настроение у Лавинского было препакостное, но при этом он чувствовал облегчение — оттого, что мог отправить теперь в Петербург заранее приготовленное донесение. И отправил немедля.

Приятное известие: к нам едет… Гоголь

Через два с половиной месяца (срок короткий по тем временам) подоспела подмога из Петербурга. В этой трагикомической ситуации столица разыграла партию с Гоголем — имея ввиду гвардии полковника, руководителя «группы захвата» из трёх человек. Но главным оружием, конечно же, было письмо к Иринею митрополита Серафима, составленное так удачно и убедительно, что уже через несколько дней преосвященный совершенно настроился на отъезд из Иркутска. Сопровождали его только двое — подполковник корпуса жандармов и фельдъ-егерь; что же до господина Гоголя, то он задержался в Иркутске ревизовать войска.

Всё закончилось самым лучшим образом, если не считать трёх неловких недель, когда новый глава епархии уже прибыл в Иркутск и вёл службы, а старый при этом ещё не складывал свою власть. Впрочем, это уж не наши дела, не мирские — епископов разбирать.

Тут другое важнее: история с преосвященным Иринеем показала, насколько далеко ушли иркутяне от не столь ещё давних времён, когда в Сибири была одна, ничем не ограниченная власть — воевод. А они имели страшное право — единолично отправлять человека на казнь. Это право, усугублявшееся удалённостью от центра и отсутствием путей сообщения, приводило к страшным злоупотреблениям. Не случайно в 1695 году вышел указ, передавший право «вершить казнь исключительно Высшему суду, даже над возмутителями против державы». Однако власть воевод ещё долго оставалась неограниченной, ослабевая постепенно — тем более, чем быстрее шла почта до столиц. Параллельно с этим и так же постепенно укреплялась власть церкви.

«Чинить всякое удовольствие»

Три года, с 1758 по 1760-й, следователь по винокурным делам Крылов держал в страхе Иркутск, обирая и истязая купцов (один из них, Иван Бичевин, не выдержав пыток, умер). Граждане искали защиты у архиепископа Софрония, но все его увещевания не действовали на Крылова. А вице-губернатор (губернатор в ту пору был один на Сибирь) не вмешивался, и дело дошло до того, что Крылов арестовал и его, отстранил от должности и сам занял её! Лишь после этого архиепископ Софроний написал о творящемся беззаконии митрополиту, через него обратившись к императрице. Реакция («арестовать, сковать, отправить в Москву!») последовала незамедлительно.

Долготерпению же городской и губернской власти было своё объяснение: дело в том, что изначально следователь Крылов прикрывался связью с обер-прокурором (а по совместительству сибирским винным откупщиком) Глебовым. Кроме того, перед отправкой в Иркутск он запасся бумагой от сената, наставлявшей ему, Крылову, «всякое удовольствие и скорое отправление чинить».

Сплетающиеся ветви

В общей зависимости от центра ветви местной власти тянулись одна к другой, ища большей опоры и уверенности. В условиях отдалённости от столиц это помогало им, кроме прочего, поддерживать достаточно высокий уровень общения. Ведь и губернская власть, и губернское высшее духовенство принадлежали одному кругу образованных людей, получивших хорошее воспитание. К примеру, управлявший Иркутской епархией с 1838 года архиепископ Нил прежде, в миру, был известен как Николай Фёдорович Исакович, слушавший курс высших наук в академии, чрезвычайно любознательный и интересный собеседник. Он привёз в Иркутск много книг, а за пятнадцать лет служения здесь его келья наполнилась тысячами минералов. Отдыхая от переводов церковных текстов на монгольский язык, преосвященный с удовольствием переходил в соседние комнаты, где на специальных столах установлены были дагерротип, электрическая, гальваническая машины. А какие учёные разговоры шли на званых обедах, в дни ангела преосвященных! Впрочем, не менее упоительными беседами славились и обеды, даваемые губернаторами.

Совместное преломленье хлебов, конечно, объединяет. Лет через семьдесят всех их «уничтожат как класс». Впрочем, это нескоро ещё — пусть отобедают.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела краеведческой литературы и библиографии областной библиотеки имени Молчанова-Сибирского.