В природе наступало время «смены караула»: одни животные уходили на покой, для других подошла пора активности. И мой временный приют – немудрёный шалашик на выходе узкого распадка к Байкалу – тоже замирал до восхода солнца. Замирал, потому что я сейчас ухожу выше по долине безымянного распадка; там у меня устроен потайной солонец, на который после сегодняшнего дождика ну просто обязан прийти изюбрь, чтобы погрызть крепко посоленной земли. Солонец я устроил для продолжения наблюдений за местным сообществом этих животных.

В апреле-мае мои наблюдения ограничивались утренними и вечерними часами на марянах – горных полянах. Там появляется самая первая зелень, после зимней ветоши для изюбрей великое лакомство. Уважают её и медведи, которые тёмными двигающимися пятнами далеко видны на марянах. Но сейчас конец июня, травы поднялись и под пологом леса, и выше в горах, поэтому звери на маряны не выходят, да и само лакомство здесь уже подсохло. А вот на солонец звери приходят часто и потому доступны наблюдению. Самки в этом безлюдном ныне краю на солонец приходят даже днём.

На мысе Анютхэ солонец я нашёл в апреле, случайно. И тогда же немного подсолил его. Заложен он был давно, когда заповедника здесь ещё не было. Скрадок подгнил и свалился, да он мне и не нужен: я лягу на живот за этой валежиной, бодрствовать в темноте придётся всего часа четыре.

Темнота подбиралась медленно. Только село солнце и только запад начал темнеть, как там обозначилось новое освещение начавших было темнеть облаков. А осевая линия юго-западного отрога Байкальского хребта стала чётче рисоваться на фоне неба. Я догадался: за хребтом взошла низенькая в эту пору луна. Но меня и солонец за высоким крутым склоном ей не достать, она скоро закатится, и появление зверя можно ожидать в любое время. Вот стихли крики чаек вблизи на Байкале, они устроились на ночлег. Там недалеко от берега в воде лежит несколько больших плоских камней, такие места – лучший приют для ночлега этих птиц на всех побережьях Байкала.

На месте своего «лежака» со всех сторон на расстояние вытянутой руки я убрал сухие листья, веточки, гнилушки – чтобы не шуршать ими ночью при смене положения. И затих. Обычно через два-три часа полной неподвижности и тишины на солонце начинает одолевать дрёма, но в этот раз она подкралась, кажется, пораньше. Но тут же, как будто в некотором отдалении – вон там, у кучи еле различаемых обломков скалы, что-то явственно зашуршало, померещилось – даже сучочек треснул. Дрёма мгновенно слетела, слух и зрение обострились, и, неслышно повернув голову в ту сторону, я насторожился. Всё внимание туда, к камням, а источник шороха оказался у самого носа. За кустом, на котором лежали фотоаппарат и бинокль, сидела крошечная животинка – полёвка и что-то делала передними лапками. От моего движения головой она ушмыгнула с резким коротким шорохом. В ночной тишине он прямо с грохотом прокатился по лесу, как показалось. Прошло какое-то время, и меня посетил другой житель лесной темноты – сова. Прямо над солонцом стояла берёзка с голой, без листьев вершиной. Такие места, как наблюдательный пункт, очень уважают дневные пернатые хищники, а вот оказалось – и ночные тоже. Вот бы эта сова ринулась на полёвку, что сидела у моего носа, когда я дремал! Пожалуй, навсегда отбила бы охоту сидеть на солонцах под открытым небом. Тут недолго было подхватить и «медвежью болезнь»…

Долго ли, коротко ли, но стал я и не слышать даже, а как-то иначе ощущать поблизости чьё-то присутствие. Что-то, подолгу находясь на одном месте, как будто незримо и неслышно перемещалось. По опыту знаю: это подошёл какой-то зверь и, заподозрив опасность, осторожничает. Сейчас, если это изюбрь, он может шумно рвануть от солонца, но тотчас же, замерев, слушать: никто не обнаружился? И тогда смело выйдет отведать солёной земли, весною соль им особенно нужна.

Продолжая «шестым чувством» следить за чьим-то присутствием, я, изредка поглядывая на то место, где в настороженной темноте располагался участочек изрытой земли – солонец, кажется, начал снова клевать носом. Прошло сколько-то времени, и с участочка стали доноситься короткие неясные звуки, будто что-то на чьих-то зубах тихонько похрустывает. Я узнал этот звук: так изюбрь жуёт пропитанную солью землю. Вскоре зверь осмелел и отчётливо стал слышен стук задеваемых копытами камешков. Меня зверь учуять не может, ночной холод в эту пору струится с гор к Байкалу, моё положение за валежиной это учитывает. Вот заметить или услышать малейшее движение за ней – это с его зрением и тончайшим слухом ничего не стоит. И потому лежу я неподвижнее этой самой валежины. С вечера, чтобы, не ворочаясь, ночью разглядывать посетителя, в её толстой, пластами лежащей коре я проделал небольшой вылом-глазок. Стоит только беззвучно поднять голову, как солонец виден весь. Если, конечно, хоть какой-то свет в лесу будет. Полная темнота в июньской ночи не царствует и пары часов, если, конечно, нет облачности. А потому, чуть вскоре начало сереть рассветом, я на более тёмном фоне солонца стал различать светлое пятно. Пятно хрустело зубами и постукивало копытами. Светлело быстро, и вот я без особого напряжения разглядел огромного бычищу – самца изюбря. Он наклонится, наберёт в рот немного земли, резко поднимет голову и жуёт. На землю с лёгким шорохом падают мелкие камушки. Изюбрь пришёл на солонец в «час быка» – самое тёмное время ночи. Но теперь немного развиднелось, и, похоже, пора ему уходить. Зверь больше не наклоняется, не берёт землю. Он стоит в спокойной позе, мягко поворачивает голову в разные стороны, а вот и, повернувшись «лицом» к склону, медленно уходит. Склон крутой и длинный, там, выше, уже светло, и я долго вижу его, мелькающего среди деревьев.

Какие рожищи! Когда зверь отошёл на склон повыше – там светлее – рога его засияли серебром. Это те знаменитые панты, мягкие рога, поросшие светлой мелкой шёрсткой. Конец июня – время зрелых пантов. Обладатели серебряной короны, как бы осознавая это, ведут себя в эту пору очень осторожно. Не случайно этот зверь подбирался к солонцу так аккуратно. Но очень редко охотники видят самцов копытных животных с загнутым отростком: напуганный кем-то в пантовую пору, олень шарахнулся по лесу и надломил рог, криво потом сросшийся. Зверь, которого я в этот раз наблюдал, имел рога необычные: короткие, очень мощные, но корявые какие-то, не симметричные. Такие рога бывают обычно у старых животных, а значит, обладателю этой короны будет, наверное, лет пятнадцать. Короток век дикого животного…

Панты с глубокой древности известное на востоке ценное лекарственное средство, как теперь мы скажем – мощный биологический сложного состава стимулятор, накопленный в крови, наполняющей рога. Богатые люди в Китае дарили своим молодым на свадьбу панты (вываренные и высушенные), оправленные в серебро – залог детообильного семейства. Пить настойку отец семейства мог начинать, почувствовав уход зрелости. Панты столь ценное снадобье и столь дорогое, что изюбря, а на Дальнем Востоке и пятнистого оленя, дающего самые ценные панты, охотники и браконьеры к началу прошлого века довели до самой низкой численности. Пятнистый олень вообще оказался на грани исчезновения. На Алтае долгое время существовал даже потайной контрабандный путь, по которому вьючно на лошадях переправляли в Китай этот драгоценный товар. Алтайский марал тоже оказался на грани исчезновения, но там вскоре стали организовывать маральи питомники, а позже целые совхозы. В Восточном Прибайкалье отдельные хозяева держали изюбрей на подворье и ежегодно срезали у них панты.

Ныне, с нарушением устоявшейся в советское время системы охраны природы, снова возникла угроза подрыва численности изюбря, марала, пятнистого оленя – основных «поставщиков» высококачественных пантов. И тут особая надежда, пока власти решают, что делать с охраной природы, куда, в каком виде её приткнуть в системе государственных ценностей, на заповедники. Наш Байкало-Ленский заповедник достойно выполняет роль резервата, изюбрь у нас самый многочисленный из копытных зверей, венчанных серебряной короной.

Фото автора