Пользуясь случаем, хотелось бы чуточку побольше задержаться на «хлебосдаче». Дело в том, на протяжении последних двух десятилетий вокруг этого вопроса столько накручено, наворочено. Пишут о том, как выгребали, без семян порою оставляли, причём рассказывают о временах более поздних, когда хлебная проблема уже не была столь острой. Так, в 1960-1970-е годы в хозяйствах оставалось 60-66 процентов валового сбора зерна. Что касается середины 50-х годов, то иные критики видят только первую часть проблемы – сдачу зерна. Но они не знают или знать не хотят, какой драгоценностью была в начале 50-х буханка чёрного в городской семье, как стояли наши матери по ночам в очередях за мукой, которую давали перед Новым годом да в преддверии майских и октябрьских праздников. Это у нас, в маленьком городке, такое наблюдалось, а у кого-то было и похуже. Поэтому урезали деревню в самообеспечении зерном очень сильно.

Рассказывает Михаил Гусельников:

— Пришла осень. Только уборку завершили – вызываю главного бухгалтера. Хороший был специалист, крепкий мужчина, бурят. Правда, слабость одну имел. «Срочно составь ведомость по оплате! На каждый трудодень начислять по два килограмма хлеба!» Он посмотрел на меня внимательно и отвечает:

— Составить-то я составлю, только подписывать не буду. Тебя в тюрьму посадят и меня потащат. А я туда не хочу.

Но дело своё сделал, и я зову бригадиров. «Вот вам ведомости. Кто не получит сегодня – пусть сами с вами разбираются».

Представляю недоумение и удивление на лицах. Наверное, бегом бежали по деревне, дабы поскорее оповестить колхозников. И закипела работа на току. А председатель домой пошёл. В то время существовал такой порядок: лишь при перевыполнении плана сдачи хлеба на столько-то процентов можно было гораздо больше зерна выделять для натуроплаты. Но планы были напряжёнными. Точнее, при той урожайности планы были очень напряжёнными. Хотя и не свирепствовал на иркутских просторах ни немец, ни японец, а в 1950 году урожайность зерновых составила лишь 7,9 центнера, в то время как в 1940-м – 9,2 центнера. Это в среднем по области, в таёжной приленской зоне продуктивность пашни всегда была ниже. Не был исключением и колхоз, руководил которым Гусельников. По сути, Михаил Ильич приказал раздать на трудодни ту часть хлеба, которую должны были сдать государству. То есть он осознанно шёл на нарушение закона.

О многом передумал молодой председатель, прежде чем решиться на такой шаг. Какой бы суровый, строгий ни был он, но душа болела при виде того, как жили колхозники. И в то же время понимал: за такое самоуправство по головке не погладят. Но он же не о себе заботился. Ничего. Снимут – рядом с Иркутском можно устроиться. Там Ангарск начинали строить. На севере к строительству Братской ГЭС приступают. Словом, дальше Сибири не сошлют.

Успокаивать-то себя успокаивал, а на душе кошки скребли. В двенадцать ночи не выдержал. Пошёл на ток. Кипит работа. Единственную колхозную полуторку грузили и туда-сюда гоняли. Но раздали хлеб по трудо-дням, развезли.

Через несколько дней встречает Гусельникова секретарь парткома Манзурской МТС Николай Иванович Пустовалов. «Прекрасный был человек. Мы с ним до конца его жизни дружили. Его машинно-тракторная станция наш колхоз обслуживала, а сам Пустовалов контролировал сдачу зерна». Поздравил с окончанием уборки и…

— Ну что, пора хлеб государству сдавать. У тебя на току лежит … — и Пустовалов называет показатели валового сбора.

— Лежало.

— Как это «лежало»?

— А я колхозникам по два кило на трудодень раздал.

— Шутишь?! Да знаешь, что за это тебе будет?! – задыхался от гнева секретарь парткома.

Бюро райкома не заставило себя долго ждать. Жёстко проработали. Вынесли строгий выговор с занесением в учётную карточку.

Не самое страшное наказание. Свою роль сыграло, наверное, то, что был он «тридцатитысячником», всего себя работе отдавал, дело в хозяйстве налаживал. Да и первый секретарь райкома Евгений Иванович Шишкин – человек душевный, сам себя целиком работе отдавал, переживал за тяжёлое состояние села. Понимал: то была не просто какая-то выходка нового председателя. О колхозниках он думал.

Согласно рассказу бывшего секретаря райкома партии Ивана Фёдоровича Пономарёва, в 1956 году Куйтунский район выполнил свой план сдачи зерна на 100%. Но приезжает секретарь обкома Б. Е. Щербина и требует дополнительной сдачи хлеба. И тогда район сверх плана засыпает в закрома Родины ещё 20 тысяч тонн. (Взято из книги «Они ковали победу»). Можно представить, как после таких волевых нажимов ужимались фуражные фонды колхозов, размеры натуральной оплаты. Я помню то время. Уже не приходилось вставать пораньше утром и вместе со стайкой твоих сверстников бежать к магазину, чтобы при открытии его в числе первых ворваться и взять кирпичик желанного. По крайней мере, до обеда можно было спокойно купить буханку печёного. Такие положительные перемены связаны были с освоением целинных и залежных земель. И не только. Мощное давление оказывалось и на давно сложившиеся хозяйства.

— В середине 50-х годов в Новосибирске проводилось крупное совещание работников сельского хозяйства Сибири и Дальнего Востока, — рассказывал мне бывший первый секретарь Качугского райкома Евгений Иванович Шишкин. – После совещания собрался неширокий круг участников, прежде всего партийные работники. Лёгкое вино, закуска. Но говорим только о деле. Никита Сергеевич Хрущёв, который проводил то совещание, и здесь ведёт дело. Опрашивает, кто сколько может дополнительно сдать зерна. Дошло до Хворостухина. Алексей Иванович сообщил, сколько хлеба засыпали в закрома Родины, сколько на семена оставили, что-то на нужды животноводства выделили и на трудодни. Словом, ничего сверх плана сдать не можем. Нет резервов. Никита Сергеевич усмехнулся в ответ на это и сказал:

— Ну что ж, я предлагаю выпить за бедную Иркутскую область.

Через несколько лет Хворостухина отправили послом в Монголию.

О тех перипетиях Гусельников, разумеется, не ведал. У него было своё поле деятельности, и оно становилось всё более плодотворным.

— Если бы вы знали, как изменились потом люди, как повысилась дисциплина. Все приказания выполнялись беспрекословно, — говорит Гусельников. – Через четыре года после вынесения «строгача» меня награждают… орденом Ленина.

Такая высокая оценка позволила ему более активно требовать отправки на учёбу в сов-партшколу. Добился своего.

После окончания совпартшколы в Улан-Удэ уже увереннее чувствовал себя Михаил Ильич Гусельников. Имел право. В лихую годину в кустах не отсиживался, сам в бой рвался, имеет боевые награды, за мирный труд орден Ленина получил, лежащий колхоз поднял и в передовые вывел. И, как многие из его поколения, опалённого войной, отличался не только дисциплинированностью, но и независимостью. Вернувшись в Иркутск с дипломом, он отправился в своё родное управление внутренних дел. Его там не ждали, но обрадовались. Ясно, что такого грамотного да тёртого жизнью терять не хотелось. Гусельников тоже был не против того, чтобы вновь надеть милицейскую форму. Но о его возвращении проведал первый секретарь Качугского райкома партии Заблудько.

«Интересный был человек, активный. В хозяйство приедет — всё посмотрит. За пять дел отругает, за пять похвалит. А потом как бы спохватится: «Ну ты что, первого секретаря голодом хочешь заморить? Нет, я к тебе домой не напрашиваюсь». Теперь, будучи в Иркутске по делам, Заблудько нет-нет да заглянет к нему. Сядут за стол. Жена картошки наварит, огурчики выложит, они бутылочку откроют. И начинается разговор по душам.

— Ну почему не хочешь ехать в деревню? Смотри, какое внимание сельскому хозяйству уделяется. Хрущёв машинно-тракторные станции разогнал, и вся техника теперь твоя. Сам всем будешь командовать.

— Ага, «твоя». Никита даром, что ли, трактора да комбайны дал? Их же продали. А колхозы расплатились? То-то и оно-то. Нет, они в долгу перед государством. Теперь захочу я чуть больше на оплату труда выделить, а меня цап за руку. Нет, в деревню лучше не зови.

Оба они, Заблудько и Гусельников, имели некоторое сходство. Решительные, азартные, языкастые. Секретарь райкома вообще отличался находчивостью, за словом в карман не лез и вообще легко выходил из самых сложных ситуаций. Как-то пришла к нему на приём жена одного из председателей колхоза и стала жаловаться на мужа. Ведёт себя, мол, нехорошо, пьёт.

— Что ты говоришь?! А я и не зна-а-л, что пьёт он у тебя, — удивлённо говорил Заблудько. – Ну вот что. Ты напишешь заявление, мы на бюро райкома рассмотрим его, исключим твоего мужа из партии, а затем снимем с работы.

Разумеется, никакого письменного заявления в райком не поступило.

И вот сошлись в Иркутске два острых на слово человека. Гусельников на учёте в Качуге не состоял, первому секретарю не подчинялся и потому на иные его предложения вернуться на берега Лены в выражениях не стеснялся. А Заблудько, уже позже обсуждая, очевидно, кадровые вопросы в обкоме, скорее всего проговорился. Вызывают Гусельникова. «Ты почему так с секретарём райкома себя ведёшь? Почему материшь его? Смотри». Хотел честно сказать, что это, мол, за бутылочкой, да вовремя спохватился. За такие вещи уже секретарю поддали бы.

Впрочем, пока спорили да рядили с Заблудько, кадровики МВД активно решали его трудо-устройство. Но направили его туда, куда он никак ехать не хотел, – в Зиму. Там открылась исправительная колония, должен был появиться новый контингент, а Михаил Ильич знал, что это такое. Однако приказы не обсуждаются. Пришлось ехать.

Прошёл год службы. Обустроился, в курс дела вошёл, некоторый порядок навёл, с новой жизнью почти свыкся. И тут приезжает первый секретарь обкома. Как всегда, встречается с руководителями предприятий, хозяйств. Здоровается с теми, кого знает, знакомится с незнакомыми, и вдруг его взор останавливается на Гусельникове.

— А ты что делаешь здесь?

— Работаю начальником милиции, Семён Николаевич!

— Како-ой ещё милиции?!

— Зиминской, Семён Николаевич!

— Вот это фокус. Мы их учим, воспитываем, в партшколы отправляем, а они в милицию! Надо же. Топор под лавкой нашёл. Да где?! В Зиминской милиции!

Утром звонок из обкома партии:

– Срочно выезжай в Иркутск.

— Без разрешения своего начальства покинуть район не могу. Позвоните начальнику управления Дербенёву.

— Никуда я звонить не буду. Сам связывайся! – отрезал секретарь обкома по сельскому хозяйству Егоров. – Не разрешит выезд – скажешь мне.

После недолгого спора с Егоровым пришлось выходить на Дербенёва.

— Да они что думают там? – взорвался начальник УВД. – У нас что, начальники райотделов на дороге валяются?!

Зная, о чём будет разговор в обкоме, Гусельников чуть ли не умолял своего руководителя побеседовать с первым секретарём, убедить не дёргать с обжитого места. А Дербенёв от тех предложений ещё пуще заходился в ругани.

«Вижу, боится он Щетинина, — говорит Гусельников. – Ещё бы! Тогда у первого секретаря власти было побольше, наверное, чем у нынешних губернаторов».

Как и предполагал Михаил Ильич, разговор в обкоме партии у Егорова касался одной темы: надо возвращаться в село, продолжать налаживать производство. Какие только отговорки не находил Гусельников, на что только не ссылался – результат нулевой. В конце концов, почувствовав, что перед ним ещё тот орешек, Егоров заключил: «Ладно, завтра у нас бюро обкома, давай там и рассмотрим твой вопрос».

«Что такое бюро обкома, я уже знал. Там могут выслушать и сказать: какие есть предложения в связи с тем, что товарищ Гусельников не намерен выполнять решение обкома? А предложение могло быть одно: исключить из партии. Кто «за»?» Быть исключённым за такое дело – всё равно что быть выброшенным из общественной и политической жизни.

На следующий день снова появляется Гусельников в обкоме. «Ну, что-то решил? Или на бюро пойдём?» – «Я же сказал, что еду». – «Ну и правильно. Иди в сельхозуправление, там Кузнецов тебя ждёт». Михаил Никитич Кузнецов знал Гусельникова и был рад его возвращению в сельское хозяйство. Попросил оформить какие-то документы в отделе кадров и, не мешкая, выезжать в Качуг: «Машина уже подготовлена для тебя».

Продолжение следует