Эта песня родилась почти сразу после начала Великой Отечественной. Мелодия была узнаваема: её пели на мотив «Синенького платочка». Но текст! Его написал поэт Борис Ковынев, однако об этом мало кто знал да и сейчас мало кто знает. Тогда же казалось, будто его выдохнуло само время. В одну из самых коротких ночей 66 лет тому назад, когда бомбили не только Киев, но и всю западную границу Советского Союза. И песня прижилась настолько, что слова воспринимались как народные. Они помогали осмыслить случившееся и высказать к нему личное отношение. Во всяком случае, в моём школьном детстве, совпавшем с победной половиной сороковых – началом пятидесятых, мы пели её, отправляясь в пионерский лагерь на видавшей виды полуторке. И она звучала на улицах моего подчистую разрушенного города, с трудом отыскавшего для начальных классов несколько сохранившихся под развалинами подвалов. Звучала чаще под гармонь. И лишь однажды – под трофейный роскошный аккордеон. И этот случай отложился в памяти отдельной, словно курсивом выделенной из общего текста строкой.

На матово-перламутровом аккордеоне играл, сидя на самодельной тележке с колёсиками, безногий человек. Не в солдатской гимнастёрке, хотя война была ещё совсем рядом, а в обтрёпанном пиджачишке. Он разводил меха роскошного инструмента, из-за которого почти не был виден. Но мелодию вёл очень чисто, расположившись у наскоро сколоченной будки, над окном которой значилось – «Хлiб».

Его давали ещё по карточкам. И каждый грамм был уже семьёй загодя взвешен. Однако в шапке, брошенной на землю почти вровень с аккордеоном, лежали несколько кусочков. Тяжёлого, липкого, чёрного, самого вкусного на земле украинского «хлiба» 1946 года.

Сейчас эту песню не услыхать, разве что в каком сериале «про войну», где мельтешат переодетые в солдатскую (или командирскую) форму с первого взгляда узнаваемые актёры – так сказать, для «колорита» времени.

А время – мудрый целитель: согласитесь, невозможно жить с постоянно кровоточащей памятью. А время – хитрый льстец: не будете же вы спорить, что в угоду личному, но чаще общественному спокойствию оно так отполирует минувшее, так выбелит пережитое, что и следа не останется от песни о том, как «22 июня, ровно в четыре часа…». Останутся и ещё будут звучать по соответствующим датам прекрасные военные песни — и слава богу, если будут. Но вот этой, не прошедшей никакой цензуры, кроме народного признания, не будет. Уже пришли и ещё придут другие поколения массового читателя и зрителя, для которых Великая Отечественная война (вдумайтесь, какая уродливая трёхбуквенная химера – «ВОВ»!) будет отлита всего несколькими типографскими страницами да овеяна мифами трафаретных ТВ-серий.

Не в этом ли причина беззащитности исторической науки, призванной изучать время? Ей бы быть часовым, оберегающим объективный факт от всякого рода спекуляций, а она иной раз точнее барометра предсказывает изменение погоды. Политической. Вот и сейчас откуда ни возьмись объявился сонм учёных-историков, готовых по первому слову власти заново (и в какой уж раз!) переписать школьный учебник истории. Под предлогом, с которым спорить грешно: нужно воспитывать с детства патриотизм и гордость за свою страну. Что на самом деле маскируют эти очень правильные, высокие слова, мы узнаем чуть позже – когда новый учебник, тщательно отцензурованный, станет догмой для школьного учителя. Да и для преподавателя высшей школы – тоже. Но когда молодая уверенная в себе дама — один из авторов проекта нового пособия по воспитанию любви к Отчизне — говорит с голубого экрана на всю многомиллионную аудиторию о том, что «сталинские репрессии хотя и были жестоки, но необходимы»; или когда её более старший остепенённый коллега с не меньшим апломбом уверяет, что Афганистан, стоивший жизни тысячам наших соотечественников, был… «всего лишь ошибкой и ничем больше», — кое о чём уже можно догадаться. Вот только как бы не припоздниться…

…На исходе прошлого года я побывала в городе моего послевоенного голодного, но всё равно счастливого детства. Он стал иным – утопающим в рекламе, ультрасовременным. Промчавшиеся десятилетия омолодили и обогатили его. Он остался по-прежнему мною любимым. Но стал чужим. Может быть, потому, что я совсем не уверена, помнит ли он песню о том, как 22 июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили…