(Продолжение. Начало в номере от 14 марта)

Перестройку в том виде, в каком она случилась, он целиком не принял, как и большинство людей его поколения. Что-то одобрял, с чем-то был не согласен. Местных иркутских чиновников нередко критиковал, но первого иркутского губернатора Юрия Ножикова поддерживал. Любопытные строки мы находим в письме М. Сергеева курганскому исследователю Б.Н. Карсонову.

На календаре 30 марта 1993 года. Марк описывает события как очевидец: «Только я вернулся из Москвы… Я улетал в тот день, когда под окном гостиницы, где я жил, бушевали толпы, у музея Ленина стояли большевики, протягивая миру газету «Правда» и портреты вождей, а из перехода между метро и музеем шли толпы с Васильевского спуска (выход с Красной площади в сторону Моховой был закрыт), несли плакатики со словом «Ельцин» и двумя «светящимися» сердцами – с одной стороны слова и с другой. Возник скандал, потасовка…

Лучше бы этого не видел. Как в водопроводном кране — один раз бы включил, но услышал гнусавый голос и тут же вырубил. Правда, тут же придумал анекдот:

Хасбулатов: (кричит в микрофон) им-пич-МЕНТ! Им-пич-МЕНТ!

Борис, нашего губернатора снял не по делу. Вот уже правитель наш наловчился рубить сук, на котором сидит. Лучше бы уж рубил сук как таковых! Дело в том, что Ю.А. Ножиков – самый достойный защитник Ельцина; 19 августа, в день начала путча, он собрал в Иркутске митинг, более того, на заседании Совета и администрации заявил: это – путч, пусть каждый скажет своё мнение; я против этого путча и понимаю, что если он победит – мне будет плохо… Я поэтому никого не агитирую и не принуждаю – искренне выскажитесь: за кого вы?

Но в последнее время он вступил в противоречия с Президентом по соображениям не политическим, а потому, что Президент достаточно часто принимает непродуманные решения. Так, он издал указ о передаче всей энергетики в ведение министерства, т.е., по существу, предложил возвратиться к старой системе центрораспределения. Когда строили Иркутскую, Братскую, Усть-Илимскую, Богучанскую ГЭС – затопили все возделанные с 17 века крестьянами земли, уничтожили чернозём, и губерния наша, кормившая себя века и продававшая хлеб другим регионам, оказалась без хлеба: распахали бурятские степи, на которых паслись стада, выкорчевали тайгу – можно подумать, что на таком подзоле можно вырастить пшеницу такую же, как на погибшей, ушедшей под водохранилище ангарской и илимской пашне! Поэтому наши энергоресурсы – тот обменный товар, который помогает нам покупать для жителей области, самой тяжёлой, как и Урал, в экологическом отношении, продукты сельского хозяйства, в первую очередь хлеб и сахар, а также какое-то количество мяса. Но не только в этом дело, а ещё и в том, что мы свою электроэнергию, уголь, бензин будем покупать у Москвы, со всеми накладными расходами. Между тем в домах братчан, усть-илимцев, иркутян и прочих стоят электроплиты. Жизнь сразу станет резко дороже, люди начнут или бастовать, или разъезжаться туда, где и воздух чище, и радиации нет, и хлебушко подешевле. Ельцин не хочет этого понять. Против президентского указа восстала вся область: энергетики, строители, шахтёры, учёные, вся администрация, областной совет, руководители крупных предприятий. Даже представитель Президента в Иркутской области…».

Марк, как и многие иркутские писатели, несмотря на внешнюю обустроенность, вероятно, испытывал чувство одиночества. Начавшаяся перестройка, как и следовало ожидать, разметала их всех, не спрося разрешения.

Марк Сергеев так и остался один на один со своей трагедией всеобщей любви на развалинах воспоминаний о всеобщем писательском братстве, Анатолий Шастин вообще ушёл от мирской суеты, напрочь откинув любые попытки вписаться в создаваемый новый экономический строй. Он больше не желал тратить и минуты уходящей жизни на всю эту постсоветскую вакханалию.

И как тут не вспомнить эпизод, о котором вспоминал иркутский поэт С. Иоффе. Дело было летом, на Байкале, в 1990 году на писательских дачах Иоффе, Лапина и Пакулова. Собрались местные и не местные литераторы. Произошёл там разговор между В. Распутиным, В. Астафьевым и Е. Носовым, который С. Иоффе привёл по памяти в своём дневнике: «Задавал тон, позволял себе резкости, вызывал на спор Распутин:

– Почему бы не начать серьёзный разговор о наших бедах? Неужели писать не о чем?

Нет, не ко всем обращался – упрекал прежде всего Астафьева и Носова, им предъявлял счёт:

– Вот вы «Последний поклон» написали, Виктор Петрович, хорошо, конечно, да не то… Или «Не имей десять рублей». Что там говорить, сильная вещь, Евгений Иванович, но этого мало…

Среди всех молодых и не очень, кто сидел за столом, такое было позволено лишь Распутину. И он уже тогда знал об особом своём положении и пользовался им без стеснения. Был уверен: не оборвут, не загонят, как мальчишку, в угол, станут оправдываться. И они оправдывались, объясняли.

Носов:

— Это всё, что можно сказать в наших условиях…

Астафьев:

— Чтобы писать абсолютную правду, нужна абсолютная свобода. А мы к ней не готовы. Дай нашему обществу такую свободу, начнётся резня, первыми честные писатели будут растерзаны…

Сейчас, когда я перечитываю эти строки из старого блокнота, по радио передают ужасающие сообщения о погромах в Баку. Выходит, пророчески прав был Астафьев, и нашему дикому, раздираемому низменными страстями обществу даже основательно урезанная, ограниченная свобода – противопоказана?! Мы готовим почву для будущего, мы – черви… Придёт человек, который начнёт строить справедливое общество, но будет это не скоро, лет через восемьдесят…».

Теперь более чем очевидно – всё, что сказал В.П. Астафьев тогда, подтвердилось до последней буковки. А применительно к Иркутской писательской организации и до последней точки. Там случился такой раздрай, что никакие миротворцы вроде М. Сергеева ничего сделать не могли. Братство «Иркутской стенки» было навсегда забыто.

Теперь в Иркутске, кажется, целых три союза существует. И все живут, творят по своим взглядам и настроениям. Может быть, это и есть истина и основа творческого миропорядка?

В 60-70 гг. одним из замечательных явлений местной литературной жизни было создание ТОМ — творческого объединения молодых. Как тут опять не вспомнить знаменитое ИЛХО – Иркутское литературно-художественное объединение. История ТОМа тоже не написана, хотя именно это объединение стало предтечей «Иркутской стенки». Во всяком случае, именно в ТОМе складывались взгляды будущих известных писателей и поэтов. А. Кобенков по этому поводу писал: «ТОМ, возникший как альтернатива официальной литературе и объединивший фронтовика Дмитрия Сергеева и фрондирующего Юлия Файбышенко, ещё только переходящего из прозы в драматургию Александра Вампилова и успевшего написать лишь «Деньги для Марии» Распутина, мнящего себя сибирским Есениным Петра Реутского и работавшего на тогдашнюю «Юность» Вячеслава Шугаева – так вот, шумный и красивый ТОМ ещё не распался; Распутин дружил с Дмитрием Сергеевым, Шугаев – с Сергеем Иоффе. Геннадий Машкин – с Юрием Самсоновым, Пётр Реутский – с Евгением Раппопортом; все друг друга читали, выручали, знали наизусть; все жалели американских негров, верили в дружбу с китайцами, брезговали антисемитами…» («Знамя», 2001, №1).

Какой насыщенной, сплочённой и незаорганизованной была иркутская литературная жизнь в конце 60-х – начале 70-х! Не потому ли она стала такой щедрой на писательские таланты.

И у М. Сергеева это время проходит динамично, интересно, содержательно. 70-е насыщены творческими поездками. В 1973-м он в Венгрии, в следующем году в Германии и Румынии, 1979-й – Монголия. А между ними Москва и Тюмень, Тобольск и Чита и многочисленные поездки по городам и весям Иркутской области. Он принимал участие в десятках писательских десантов, творческих поездках, семинарах и конференциях. Обо всех не расскажешь даже несколькими абзацами. Остановимся лишь на поездке в 1977 году в Париж. Делегация была представительной: Константин Симонов и Евгений Евтушенко, Олжас Сулейменов, Виталий Коротич, Булат Окуджава и Роберт Рождественский, Размик Давинян.

Марк среди этих имён не потерялся. Наоборот, он очень хорошо вписался в этот сонм избранных российских стихотворцев, имена которых прекрасно знали на Западе.

«Тихие голоса Марка Сергеева и Размика Давиняна… Любителей поэзии всегда восхищает это удивительное мгновение, когда губы начинают шевелиться. Пространство затихает, чтобы был слышен стих. Что находится в этом языке, который «ворочает камни» и на котором шепчет Размик Давинян? Что в украинском языке Виталия Коротича, делающем видимым сверкающее гранение стиха? Или в этом удивительном мире образов и метафор, который составляет всю мощь и силу поэзии Олжаса Сулейменова? Затем вышли Булат Окуджава и Владимир Высоцкий со своими гитарами. С первого раза стал понятен лиризм и неуловимо едкий юмор. Благодаря им французы открыли для себя, если это не было сделано раньше, силу небольшого остроумного литературного произведения, крика и интонации тихого голоса».

В конце 70-х – начале 80-х годов он работал над документальной повестью «Знаменитые стихотворения» для издательства «Педагогика». Вероятно, рукопись так и не была опубликована, поскольку ни в одном библиографическом указателе работ М. Сергеева такой книги не значится.

Идея между тем была блестящая – он рассказывал молодым читателям о лучших, по его мысли, стихотворениях, о том, что такое высокая поэзия, как складываются образы и строки и что такое плохой литературный вкус.

Но для нас важно услышать имена поэтов, стихи которых М. Сергеев включил в свою работу, а следовательно, считал очень важными для себя.

Первым стихотворением и автором, вписанным в книжную канву, был Вадим Шефнер. Оно звучит от лица девочки, родители которой жили и работали на большой стройке, но пока ещё в маленьком и глухом населённом пункте.

«В маленькой, нелепой и случайно скомплектованной библиотеке постройкома она отыскивала тоненькие книжечки, пролистывала их, одни тут же возвращала, другие носила в школьном своём портфеле месяцами, и порой, когда поздним вечером гурьбой возвращались старшеклассники из школы, она — это случалось обычно в конце восьмикилометрового пути, когда ребята переставали уже прыгать, толкаться и пинать снежки, — начинала вдруг негромко читать:

Я сожалею, что и ты

Когда-нибудь уйдёшь навеки

Из мира, где цветут цветы

И в берега стучатся реки.

Вставать не будешь по утрам

И спать, укладываясь поздно,

Через стекло оконных рам

Не будешь вглядываться в звёзды.

Ведь, как и прежде, в высоте,

В земные всматриваясь дали,

Светиться будут звёзды те,

Что мы с тобой вдвоём видали.

«Стихи рождаются в минуты больших душевных потрясений. Причины тут могут быть разные…». В поэтическом мире М. Сергеева — поэт Евгений Винокуров. Его стихи он приводит как пример высшего внутреннего потрясения, связанного с грозными испытаниями или величайшими событиями в жизни страны.

Я эти песни написал не сразу.

Я с ними по осенней мерзлоте,

С неначатыми,

По-пластунски лазал

Сквозь чёрные поля на животе.

Мне эти темы подсказали ноги,

Уставшие в походах от дорог.

Добытые с тяжёлым потом строки

Я, как себя, от смерти не берёг.

Их ритм простой мне был напет

метелью,

Задувшею костёр,

И в полночь ту

Я песни грел у сердца,

под шинелью,

Одной огромной верой в теплоту.

Они бывали в деле и меж делом

Всегда со мной, как кровь моя

и плоть.

Я эти песни выдумал всем телом,

Решившим все невзгоды

побороть.

И здесь же пушкинские строки из стихотворения «К Чаадаеву»:

Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг! Отчизне посвятим

Души прекрасные порывы.

Не мог обойти М. Сергеев Павла Антокольского, который передал сложный процесс создания стихотворения.

Всё доскажу. Меня не

переспоришь!

Ворвутся в окна крики людных сборищ,

Неотразимых лозунгов слова,

Рёв рупоров, и самолётов клёкот,

И трубных маршей гул,

и так далёко,

Так отовсюду слышится Москва.

Багряными знамёнами сверкая,

Пойду я рядом в праздничной

гульбе,

Иди за мной!

– Так кто же ты такая?

– Я буду песней. Я пришла к тебе.

Маяковский, Байрон, Ярослав Смеляков и Лермонтов, Блок, Межелайтис, Багрицкий и Николай Тихонов, Владимир Луговой, Субботин и Гудзенко, Симонов, Друнина, Межиров, Орлов…

А как же обойтись без Иосифа Уткина и Джека Алтаузена, Роберта Рождественского и Александра Твардовского…

Как, по какому принципу отбирал он своих поэтов для такой важной и столь необходимой книги? По субъективным пристрастиям, по общепринятым характеристикам, по неизбежным идеологемам? Нет, он думает о памяти народной. «К счастью, в памяти народной остаётся только подлинная, не умирающая поэзия. А современникам подчас трудно определить, что остаётся на века, что побудет-побудет модным да и отойдёт в область преданий.

Но высокая гражданственность поэзии будет жить всегда. И каждое время будет рождать своего поэта-гражданина, и многих – не одного.

И вечный бой! Покой нам только снится».

Перебирая «Подорожник» Валентина Курбатова, я обнаружил в нём много имён, которые включил в свою книгу Марк Сергеев, и много хороших слов об этих замечательных литераторах, составивших гордость отечественной поэзии.

Как и прежде, Марк востребован как автор и редактор. Провинциальные редакции и столичные издательства шлют письма-предложения прислать рукопись, принять участие в сборнике, выступить составителем. Нередко он отказывался от той или иной работы – не хватало творческих сил и времени. Из письма Курамжиной Ирины Александровны, сотрудницы центрального книжного издательства «Малыш», 20 сентября 1984 г.: «Крайне огорчена, что не хотите сделать книжку об Иркутске. Не верю, что не получается. Не очень хочется – это вернее. Чтобы разжечь в Вас творческий огонь, сообщу, что вышла очень неплохая книжка В. Крупина «Отцовское поле» (а ведь это вы меня с ним познакомили), вторая по счёту, а в будущем году выйдет третья. А в 1986 г. – объёмная. А недавно вышла долгожданная книга В. Распутина «Земля Родины». А вы, дорогой Марк Давидович, могли бы увидеть две подарочные книги за те годы (годы!), что мы с вами знакомы. Не сочтите за назойливость, но взываю от всей души: давайте напишем книжку! Давайте, давайте, давайте…

Марк Давидович, а если совсем серьёзно, то, конечно, жаль чувствовать, что Вы от нас уходите. Зачем? Почему? Куда? И надо ли это делать?

Продолжаю ждать рукопись. Всего Вам самого доброго. И. Курамжина».

При такой востребованности сложнее всего, как это ни странно, дела шли в родном издательстве. Тому было множество причин, в том числе и конкуренция – иркутская писательская организация была сильной, творческой, именитой, а планы всегда оказывались лимитированными.

Конфликты с Восточно-Сибирским книжным издательством случались и у других писателей, особенно в годы перестройки, когда книжное дело всё более коммерциализировалось. Конечно, имели место и обыкновенные личностные мотивы. Нередко отодвигались книги одних авторов и в планы включались незапланированные рукописи, бывали и отказы, причём нередко это касалось уже маститых литераторов. Рынок диктовал свои условия и правила, увы, это не всегда шло на пользу читателю и литературе. Известный российский писатель, братчанин Геннадий Михасенко, 27 января 1994 г. писал М. Сергееву: «У меня, слава богу, всё в порядке, тьфу-тьфу-тьфу, конечно, и со здоровьем, и с творчеством. Только одно обидно: родное В.-С. изда-во начисто отказалось от меня – на дух не надо им моих рукописей, и новых, и старых, как будто у них там хороших детских писателей пруд пруди. Ну, да ладно, и то переживём…».

Кстати сказать, сам Марк при всей его внешней лояльности, мягкости и компромиссности слишком уж явных обид не прощал никому. Так случилось накануне его юбилея.

(Продолжение в номере «ВСП» в следующую среду)