(Продолжение. Начало в номере от 14 марта)

В этой книге о жизни иркутского поэта М. Сергеева мне меньше всего хотелось бы новой свары, даже если бы она, как это водится, вызвала повышенный интерес у читающей публики. Наоборот, я просто мечтал бы, если это конечно возможно, примирить их всех: ушедших — между собой и, слава богу, здравствующих тоже между собой, а также ушедших и здравствующих. Вдруг сейчас, когда многое уже перетёрлось, стерпелось, сжилось, самое время для этого шага, вдруг это тот первый шаг, который всегда кто-то должен сделать.

Впрочем, может быть, это всего лишь исследовательские фантазии, по «итогам» которых по старой доброй отечественной традиции «лупить» биографа будут и те, и другие…

А как примирить? Может быть, ещё раз (может быть, сто двадцать пятый) напомнить, сколь много связующих нитей, жизненных коллизий, тёплых и счастливых слов, трагических событий было, в которых все они главные участники, действующие лица и исполнители. Об этом можно не думать; кто стыдится, может стыдливо умалчивать; в ненависти, которую уже не поколебать ничем, тоже вряд ли явится просвет. Но слов из песни не выкинешь. И всё, что говорилось и делалось общего, светлого, созидательного, так и останется в истории.

Может быть, пытаться и пытаться прояснять взаимоотношения, докапываться до истины, снимать всё наносное. Не видится мне другого пути.

Приступаю к этому с ближних берегов, лучше всего мне известных. Перво-наперво о взаимоотношениях А. Шастина и М. Сергеева.

Всё начиналось с крепкой дружбы – творческой, семейной, идеологической, если хотите. Оба активные, удачливые, публичные люди в молодости. По воспоминаниям знакомых и близких, между ними была самая настоящая человеческая близость, которая возникает между деятельными, удачливыми, твёрдо стоящими на земле людьми. Добавьте сюда семейные и деловые контакты жён. Елена Ивановна Шастина приняла Ольгу Августовну, жену М. Сергеева, на работу на кафедру русской литературы и фольклора Иркутского государственного пединститута.

Ну почему разладились отношения между этими двумя хорошими людьми? Причин могло быть сколько угодно. Марк, к примеру, был по сути своей конформист, он трагически не любил конфликтов, ему легче было пройти длинный и зачастую болезненный путь компромиссов, чем вступать в полемику, а тем более, в открытую борьбу. Шастин был более ортодоксален, резок, упрям, свои взгляды, возможно ошибочные, отстаивал до конца.

Публичная известность Марка Давидовича была несравненно выше. Но он и уделял этому значительно больше времени и усилий, чем последний.

Не будем сбрасывать со счетов и тот факт, что Марк Сергеев в творчестве оказался более плодовит, чем коллега. Его книги издавались чаще, и география была более обширной. Судя по личному архиву, Марк Давидович работал с удовольствием, легко. Шастин писал трудно, абзац-другой в день. Он правил тексты, что называется, день и ночь, и многие крупные писатели России считали его замечательным стилистом. И это истинная правда. Но не это стало причиной разлада. В 1976 году Марк, любивший общественные мероприятия, устраивал творческий вечер по случаю своего пятидесятилетия и тридцатилетия творческой деятельности. Вечер вёл Анатолий Михайлович. Именно Шастин читал со сцены юбилейный панегирик: «…Мы с признательностью и уважением отдаём должное нашему товарищу за эту многотрудную работу, которую он несёт со всей ответственностью и старанием…». И мне почему-то кажется, делал это искренне. Ибо зная характер Шастина, думаю: вряд ли бы он согласился вести вечер противного ему человека.

У меня сохранилась замечательная фотография – Марк Сергеев и Анатолий Шастин на военных сборах в Забайкалье. Проходили они в газете «На боевом посту». Чудная была газета. Все писатели, прибранные на переподготовку на месяц-другой, писали для неё.

В архиве Шастина я нашёл небольшую открытку со стихами Марка по случаю дня рождения Анатолия Михайловича:

Да минуют тебя невзгоды,

Печаль и грустная дума.

Это не фунт изюма.

Это – уже навеки:

Что понято, что узрелось,

Это уже в человеке

Заматерела зрелость.

И значит: в делах и буднях –

Удачи тебе и счастья,

На радость друзьям и людям

Живи, Анатолий Шастин.

В общем, на творческой ниве разногласий не было. Как всегда, причина расстроенных отношений в делах сугубо земных. Разрыв обозначился, когда стало понятно, что очередного переизбрания Марка на должность ответсекретаря иркутской писательской организации больше не будет. За почти два десятилетия руководства организацией появились у Марка и явные враги, и явные недоброжелатели. И хотя в целом все признавали его заслуги и успешное во многом ведение дел, все просто подустали и желали перемен. Это бывает не только в маленькой профессиональной организации. Такое сплошь и рядом встречается и в больших коллективах. Тем более что были и явные просчёты и ошибки.

Реальной кандидатурой на должность ответсекретаря стал сам Анатолий Михайлович. На этом настаивали и Распутин, и целый ряд писателей, которые в местной организации играли первые роли: Зверев, Самсонов, Марина, Лапин, Реутский… и Москва. Да и Марк понимал: для него самого Шастин – не самый худший вариант. Но, увы, думать – это одно, понимать – другое, совершать поступки – третье.

Выборы Шастина на должность ответсекретаря писательской организации стали тем барьером, который М. Сергеев внутренне переступить уже не мог. Отдав столько сил и душевности писательской организации, он предполагал, что писательская братия оценит и поддержит его и в дальнейшем. Увы, этого не произошло. То же самое случится и с А. Шастиным, когда он примет решение покинуть чиновничью работу в местной писательской организации.

Марк свою отставку переживал куда как более серьёзно, чем Анатолий Михайлович. Он возвращался к этому вопросу неоднократно. В одном из писем середины 80-х гг., адресованных, вероятно, омичу Александру Романенко, он писал: «У нас много перемен, далеко не все в лучшую сторону: есть тут у нас товарищи, нанёсшие большой урон и издательству, и писательской организации, вбив клин между Бурыкиным, директором издательства, и Филипповым, который ушёл, став руководителем писательской организации. Но и здесь происходит, а точнее уже произошла переориентация на провинциальное мышление. Возник и вспух шовинизм, если не сказать больше, так что все вопросы решать стало тяжело. Снова рвётся к престолу Анатолий Шастин, уже много сделавший в годы своего руководства, чтобы сломать всё доброе, соединявшее литераторов в прекрасную, самую сильную в России организацию. Увы, её уже нет, есть ещё инерция, есть большие имена, возникшие в те годы, когда я почти двадцать лет возглавлял союз. Организация посерела. Валентин Распутин подал заявление о выходе из состава редколлегии альманаха «Сибирь», так что стало даже пустячное дело решать трудно». В другом письме он называл Анатолия Михайловича «главным мастером интриги».

Ах, если бы Марк знал и поверил, что на должность ответсекретаря Анатолий Шастин не рвался. Он ведь по собственной инициативе впоследствии оставил эту аппаратную работу.

И разве нужно удивляться, что впоследствии всепамятливый М. Сергеев вдруг забывает, кто помогал ему отвоёвывать произведения многих иркутских литераторов? Значит, делал это сознательно? Но ведь будучи составителем «Сибирской антологии» для эстонского республиканского издательства, вероятно, в последний момент включил А. Шастина в список предполагаемых авторов. Его фамилия вписана карандашом в самом конце списка.

Страсти людские – предположения слабые. Марк Давидович, не «рвался Шастин к престолу», не было такого. И интриги не плёл, точнее, не делал ничего более того, что делают все нормальные чиновные начальники. Это правда жизни, если хочешь принести для организации пользу.

Расклад был совершенно иной. Нужно было срочно менять Филиппова, хорошего поэта, который при всём трагизме своей личной жизни действительно был эпицентром нескончаемых скандалов в писательском коллективе. Все «писательские лагеря» искали компромиссную кандидатуру. Главным инициатором возвращения Шастина являлся В. Распутин. Я знаю это из первых уст. Валентин Григорьевич понимал: в предстоящих перестроечных катаклизмах союзу опять понадобится дельный администратор, хороший рачительный хозяйственник, каковым Шастин являлся безусловно. Дом Бревновых, о котором писал Марк Сергеев, ставший домом литераторов, пробил ведь именно Шастин! Самому Марку за 20 лет этого сделать не удалось.

И квартиры для писателей, и прочие земные радости в период секретарства Шастина не были пустыми разговорами. Он много чего добился для иркутских литераторов.

Но и Шастин стать ответсекретарём в 90-е уже не мог. Совсем иные ветры бушевали в писательском сообществе. Он предчувствовал это, вероятно, даже понимал. Но мнение Валентина Распутина было для него очень важным, тем более что имелось ещё и мнение большого союза.

Так и случилось — Шастин в ответсекретари не прошёл.

А ведь между Марком и Анатолием было много общего, и по многим позициям они сходились однозначно: оба негативно относились к разжиганию национальной неприязни со стороны некоторых иркутских писателей, оба вышли из иркутской писательской организации и редколлегии альманаха «Сибирь» в знак протеста против публикации антисемитских произведений. М. Сергеев писал в письме В. Болохову: «В прошлом году (1991, – С.Г.) вышло всего два номера вместо шести – три года назад писатели поспорили с издательством, ушли из него и стали издавать альманах сами. Но тут же оказались в сложной ситуации: нужно покупать бумагу, а денег нет. На 1992 г. оказалось аж 153 подписчика. Альманах потерял уважение у сибиряков, его поддерживает небольшая группа, которая везде называется «Память», а у нас «Верность». Единственное, что привлекает ещё к «Сибири» — публикации Валентина Распутина. В нынешнем году прошлогодние номера вышли. Но я уже передал стихи Ваши в другое издание. Да оно и к лучшему: в последних номерах прошлого года перепечатана из «Кубани» фальшивка Нилуса, вряд ли Вам было бы интересно такое соседство». Оба впоследствии оказались в содружестве писателей «Апрель»…

Выходит, причиной разлада стали обстоятельства. Обстоятельства разбросали их из-за обострившегося восприятия времени. Революционная пора 80-90-х ХХ века, которую каждому из них было дано пережить по-своему, сделала то, что сделала. Они не стали ярыми врагами, но и друзьями прежними быть уже не могли. Каждый давно шёл своим путём и жил своей жизнью. Шастин по большей части затворнической, частной, он уже старался не реагировать на калейдоскопы общественных потрясений, политических скандалов… Сергеев, наоборот, пытался встроиться в эти калейдоскопы, отгородиться от улицы не мог, он был слишком публичным человеком. В одном из писем Александру Романенко 5 апреля 1987 года М. Сергеев писал: «Что до меня, то ты прав – я уже давно дед… Дома у меня всё как обычно. Как всегда, вкручен в тысячи дел, верчусь. Хотя уже стукнуло шестьдесят и на седьмом десятке нужно было бы, как грустно писал Горький, «жить скромней, не ломать в саду камней и не думать по ночам о возмездье сволочам» (неплохой был поэт). Каждое утро встаю и говорю себе: «Ну, Сергеев, угомонись» – и на целых полчаса угоманиваюсь, а потом, как говаривал М. Зощенко, «жизнь диктует свои условия»…

Анатолий Шастин и Марк Сергеев были удивительно похожи по судьбам, семейной истории, литературным пристрастиям, взглядам на писательскую работу и предначертание писателя, если хотите. И своим одиночеством, и, кажется, тайной нелюбовью к себе со стороны тех, кого по наивности (а почему ещё?) считали своими товарищами, тоже были похожи. И. Файерштейн, автор воспоминаний «Не забудьте включить телевизор», оставила вот эти строки о Марке: «…Порой мне казалось: его безгранично любили все, он мог обаять каждого. Я даже как-то неосторожно высказала сомнение: «Тебя все любят. Это хорошо?» Он улыбнулся мне своей мудро-грустной улыбкой и ответил: «Если бы ты жила в Иркутске, ты бы знала, что это не так».

В конце 80-х – начале 90-х гг. М. Сергеева только ленивый не обвинял в беспринципности по отношению к тому расколу, что происходил в писательских союзах России повсеместно и в Иркутске в частности. С обывательской точки зрения так оно и было. Казалось, такая простая коллизия – понять человека. Но никто не хотел этого делать, никто не хотел вникнуть в то, что у человека иная идея, иная жизнь, иные мысли и боль тоже своя.

Союз писателей в Иркутске раскололся достаточно быстро, но что горше всего, развод проходил громко, скандально, я бы сказал, эпатажно. Раскол, что бы ни говорили, был всего лишь внешним проявлением момента. Он был всегда и зрел давно, потому и оформился так быстро и так неожиданно для многих непосвящённых. В итоге расклад получился совершенно неожиданный.

«Иркутская стенка» дала явную трещину. Юрий Самсонов и Дмитрий Сергеев, Марк Сергеев оказались по одну её сторону. А Валентин Распутин, Альберт Гурулёв, Евгений Суворов по другую. В один союз ушли Е. Жилкина, В. Марина и А. Кобенков, в другой – А. Зверев, С. Китайский и В. Козлов…

Где та граница, которая стала водоразделом, что за сила разметала хороших иркутских литераторов?

В. Распутин в статье «Мой манифест», словно бы испугавшись нечаянного признания, что к бывшим оппонентам стал терпимее, что многое видится иначе, вновь отвердевает в своих исконных взглядах: «Одновременно существовала и другая, и третья, и четвёртая литература, частью полезная, талантливая и всё-таки сторонняя, большей частью составляющая произведения печатного станка — требовательная, навязчивая, пресмыкающаяся и злая. Как всё, что не имеет чести быть родным и на этом основании требует отменить родственность».

«Большевики» (их было больше) остались в старом общем доме. «Меньшевики» во главе с Д. Сергеевым долго «слонялись» по различным аудиториям, пока наконец тоже не получили маленький домик в центре Иркутска.

Учитывая нередко оскорбительный тон «большевиков», их по большей части огульную критику всего, что сделали и делали «меньшевики», на каком-то этапе явно антисемитский окрас этой критики, М. Сергеев, по идее, должен был бы порвать с ними. Но он чего-то тянул, пытался выполнять роль миротворца, курсировал между двух домов, словно пытался вычислить золотую середину истины. А те и другие не очень-то ценили эту его половинчатость, и ему нередко доставалось, что называется, и справа, и слева.

Все, кто думал о его «мягкотелости», «неразборчивости» и прочих «не», — заблуждались. Заблуждался и я. Только сейчас понимаю, насколько линейно мыслил. Там, откуда его так усиленно пытались изгнать, было его прошлое, воспоминания об «Иркутской стенке», том братстве разных талантливых людей, которые свято верили в доброту слова и его великую всепобеждающую силу. Возможно, на излёте жизни он хотел проверить её на прочность. Может быть, думал, что во имя тех прошлых вёсен они смогут сделать то, что не смогли писатели ни в одной российской провинции – договориться, а то и вовсе примириться, забыв про распри, как про недоразумения, во имя настоящих народных идеалов. Может быть, в годину лихолетья думал прислониться, укрыться здесь от ненастья. Ведь не чужой он… Увы, ничего из этого не вышло, да и выйти не могло. Не перебродила ещё в душах взбаламученная жизнь, не осела взвесь взаимных обвинений, не видели они друг в друге спасителей. Одно лишь непонимание и было важнейшим аргументом, и фактом, естественно…

Вероятно, М. Сергеев так медленно и неохотно рвал эту родовую нить с товарищами по писательскому труду и в силу сугубо личностных причин, проще говоря, в силу характера. Михаил Вишняков в своих воспоминаниях заметил: «В будущем я не раз замечал эту черту Марка Давидовича терпеливо и уважительно, даже толерантно, воспринимать индивидуальность личности, непохожесть, порой агрессивность иного мировоззрения и восприятия литературных ценностей. Пожалуй, никто другой не смог бы выставить известную «иркутскую стенку» в российской литературе последующего десятилетия, какую сформировал и возглавил Марк Сергеев. Он изящно, неотступно, доказательно и энергично вёл иркутскую молодёжь к признанию на читинском совещании, ставшем всероссийским Олимпом на целую неделю. Именно в Чите получили крещение и известность Александр Вампилов и Валентин Распутин, здесь завязались узы и узлы на всю оставшуюся жизнь».

(Продолжение в номере «ВСП» в следующую среду)