(Продолжение. Начало в номере от 14 марта)

Альманах «Сибирь», как известно, долгое время делался на общественных началах. Редакторство в нём было номинальным. До 1969 года альманах не имел штата, работа по составлению номеров велась на общественных началах. А.М. Шастин в жестоком споре с партийным руководством области сумел добиться редакторской ставки. О «страстях», которые кипели вокруг «Сибири», можно судить хотя бы по письму А.М. Шастина Е. Антипину, тому самому всесильному партийному идеологу, в защиту которого в статье «Вокруг «Утиной охоты» выступил М. Сергеев.

«Уважаемый Евстафий Никитич!

Обстоятельства, которые мне представляются в достаточной степени важными, вынуждают меня обратиться к Вам с этой запиской. Дело в следующем. Бюро областного комитета партии, обсуждавшее в феврале этого года работу альманаха «Ангара» в связи с появлением на его страницах идейно ущербной повести писателей-москвичей бр. Стругацких «Сказка о Тройке», сделало справедливые выводы о работе редакционной коллегии издания и потребовало её укрепления, а также усиления внимания к идейно-художественной стороне публикуемых произведений.

Вполне естественно поэтому, что партийное бюро и бюро писательской организации детально рассмотрели этот вопрос и наметили возможный состав редколлегии, а также кандидатуры писателей, которым можно было бы поручить работу главного редактора. Ими были названы поэт М. Сергеев и автор этой записки.

Там же, на заседании бюро, я заявил о том, что не считаю возможным взять на себя эту ответственную и трудоёмкую работу, которая велась до последнего времени на общественных началах, поскольку уже имею достаточно важные партийные и общественные поручения. При этом я мотивировал свой отказ и тем, что, находясь на творческой работе, которая является смыслом самой жизни писателя, я имею вместе с тем всё необходимое для обеспечения жизни своей семьи и лишаюсь этого, взявшись за редактирование альманаxa, что, на мой взгляд, не может считаться общественным поручением, а должно рассматриваться как ответственная работа, требующая полной отдачи сил и внимания.

Эту же точку зрения я высказал в разговоре с Вами около месяца назад, встретив полное понимание и поддержку с Вашей стороны. Тогда же я получил заверения в том, что вопрос об оплате труда главного редактора, который писательской организации не удалось решить до сих пор, будет разрешён в ближайшее время, во всяком случае ещё до утверждения редколлегии альманаха на бюро обкома КПСС.

…Между тем утверждение редколлегии и редактора альманаха на бюро обкома КПСС было намечено на 8 апреля этогo года. Учитывая, что до сих пор остаются нерешёнными вопросы, основываясь на которых я мотивировал свой отказ от работы в качестве редактора, а также и то, что имелся прецедент с Ю. Самсоновым, после утверждения которого эти вопросы не получили своего разрешения в течение четырёх лет, я счёл необходимым сообщить зав. отделом культуры обкома КПСС Г. И. Утюжниковой, что считаю утверждение меня редактором альманаха на заседании бюро 8 апреля преждевременным. Г. И. Утюжникова согласилась со мной и сообщила, что переговорила по этому вопросу с Вами. Однако вчера она поставила меня в известность, что утверждение редколлегии и меня как редактора альманаха на заседании бюро областного комитета партии 8 апреля состоялось заочно.

Должен сказать, что подобный оборот дела не может не вызвать у меня чувства недоумения, которое, я верю, понятно Вам.

Я весьма сожалею, что всё складывается таким образом, и считаю своим долгом поставить Вас в известность, что не представляю для себя возможным приступить к работе редактора альманаха прежде, чем будут решены связанные с этим практические вопросы. Думаю, что имею для этого достаточно причин, которые будут Вами правильно поняты и правильно оценены.

С уважением А. Шастин. 10 апреля 1969 года».

Надеюсь, читатель не будет всерьёз принимать замечания Шастина относительно «идейно ущербной повести бр. Стругацких». Писать секретарю обкома партии по идеологии после недавнего разгрома редколлегии иначе было бессмысленно. А вот стиль и тон, как и манера общения с всесильным «Евстафием», заслуживают уважения. Мало кто смел так последовательно и принципиально отстаивать свои профессиональные интересы.

В конце концов ставку дали, Шастин возглавил альманах.

Странно, почему М. Сергеев в длинной исповедальной статье о том, как пробивали пьесу Вампилова «Утиная охота», «забыл» упомянуть Шастина. Юрий Самсонов, тот самый редактор «Ангары», который напечатал «Сказку о Тройке» (пожалуй, единственный друг А.М. Шастина по жизни), был более памятлив: «Худые или хорошие, но мы уберегли тогда от общего потопа свой ухоженный кусок литературной суши. Примерно через год новый главный редактор Анатолий Шастин сумел-таки напечатать «Утиную охоту»…».

Не думаю, чтобы Шастин, один из немногих, кто мог спорить с главным идеологом области, оказался в стороне от публикации, будучи в должности главного редактора альманаха. Публикация «Утиной охоты» и связанная с этим окололитературная возня выплеснулись на одном из партсобраний в откровенное противостояние. Ответсекретарём тогда был Л. Кукуев. Вот что вспоминал сам М. Сергеев: «Собрание началось с его (Кукуева. — С.Г.) доклада. После чего первым выступил Гавриил Кунгуров. Он был человеком умным, отлично владел спецификой кулуарной борьбы и, несомненно, понимал, что обрушиться на пьесу «Утиная охота» прямо нельзя — силы не равны. Поэтому атака была обращена на меня. Кунгуров с помощью неистового Виссариона Белинского не оставил камня на камне от моей концепции. Вместе с выдающимся критиком ХIХ века он обрушился на субъективные постулаты моего предисловия, превратив, как мне казалось, стройное построение в жалкий прах. Особенно подозрительной показалась формулировка «Первый путь прекрасен, но он был лёгок». Как негодовал Гавриил Филиппович: именно положительного героя писать труднее, чем отрицательного!».

Итог этого собрания для Кунгурова был самым удивительным — М. Сергеева избрали ответственным секретарём писательской организации.

Зная тотальный контроль КПСС над творческими союзами, мы, конечно, понимаем, что неожиданностью это стало только для Кунгурова и ряда других членов союза. Вопрос был, безусловно, заранее согласован в высоких аппаратных инстанциях. Марк Сергеев руководит союзом следующие 16 лет — практически четыре срока.

Биографическая работа — вещь собирательная. И, вероятно, нужно упомянуть ещё об одном эпизоде, который, возможно, остался зафиксированным в сухих протоколах собрания да в памяти тех деятелей культуры, которые присутствовали на одном из съездов работников культуры Иркутской области, и в закрытой рецензии на рукопись И. Дубовцевой «Театральные сезоны» самого Марка Сергеева.

Грустные признания выходят далеко за жанр обычной рецензии, но он вспомнил их к месту: «Иркутск предпочёл Делендика (автор пьесы «Четыре креста на солнце») Вампилову, «Прощание в июне» появилось у нас чуть ли не позже всех театров России и других республик, после резкой критики, которой с трибуны областного съезда работников культуры подверг театр автор этих строк».

Так ли это было на самом деле или не так, сказать сложно. Вероятность того, что именно после критического выступления Марка Сергеева Иркутский драматический театр взялся за постановку вампиловской пьесы, велика. Но рецензия была закрытая, не рассчитанная на «благодарную память потомков», и литературоведам ещё придётся вернуться к этому эпизоду.

Как относился Вампилов к Марку Сергееву, мы вряд ли сейчас узнаем до конца. По крайней мере, в опубликованных бумагах драматурга, его письмах нет ни одного упоминания о Марке. Ну а то, что опубликовал Б. Лапин, вряд ли может характеризовать их отношения по-настоящему. Речь идёт вот об этих нескольких абзацах, или, как называл эти строки сам Лапин, документальных новеллках, которые Вампилов в числе других написал в разное время и по разным поводам.

«О М.Д. Гантваргере (Сергееве), который всегда с удовольствием нёс две-три общественные нагрузки, активно работал в нескольких жанрах литературы и ещё активнее подрабатывал на телевидении, на радио, в кино, театре и т.д.

— Куда ни зайдёшь, он всегда там, везде выступает, всюду председательствует, будто существует в нескольких экземплярах».

Тут не обойтись без воспоминаний другого иркутского литератора, Бориса Ротенфельда, который писал: «Был Марк фигурой драматической, даже трагической. Некоторых (и в числе немалом) раздражали его вездесущность и многогранность, подозревали в том некую корысть; а это было просто свойство характера и желание сделать как можно больше. Иронизировали даже приятели… Не понимали, не стремились понять, что, сверх всего прочего, за этим стоит каторжный труд — он улыбался, а глаза были покрасневшие, усталые, мне казалось — вечно недосыпал…

He понимали также, не желали понять, что Марк — ради нашего спасения и блага, стараясь смягчить, самортизировать наши безоглядно смелые писания и выходки, вынужден был иметь близкие, по виду даже приятельские отношения с властью. Мы, белоручки и чистюли, независимые и гордые, посмеивались над этим. А когда припирало, было плохо — с житейскими ли, с другими делами — бежали к Марку за выручкой и спасением.

Что получал Марк в благодарность? Не только непонимание, но и — нередко — удары в спину. Последний — и, наверное, самый страшный удар — он получил в последние годы, в открывшуюся «гласность», от некоторых из тех, кому он помогал и кого пестовал… Лишь после этого написал он горькое письмо в писательскую организацию и вышел из неё вслед за другими».

Тут я с уважаемым публицистом мог бы поспорить, не ради доказательства обратного. Каждый всё равно остался бы при своём. По мне, не был Марк фигурой драматической и уж тем более трагической. Если, конечно, не рассматривать драму как череду личных удач и неудач, потерь и находок, которые сопровождают каждого человека всю его жизнь. В обыденной жизни своей Марк особенно ничем не жертвовал, да и рисковал относительно. Ну, как рисковали все или многие по разным поводам. А уж до трагизма жизнь его явно не дотягивала, слава богу. Было в ней не более и не менее всего того, что сопутствует каждому творческому человеку. Не будем забывать, он был поэтом! Жизнь Марка, на мой взгляд, наоборот, была очень насыщенной позитивом. В творческом плане он сделал почти всё, что задумал. Почти всё задуманное издано и переиздано неоднократно. Это последнее, между прочим, делало его материально благополучным. Для страны, в которой жил, имел положение твёрдое, с будущим и мог позволить себе то, что большинство не только россиян, но и людей ближнего круга себе позволить не могли.

Он был в кругу семьи любим и почитаем, у него было столько врагов, сколько и друзей. И он мог смело заявить, что в этой жизни дышал полной грудью.

Вот всё, что известно на сегодняшний день о взаимоотношениях М. Сергеева с А. Вампиловым.

Вероятно, было бы уместным понять, как складывались его отношения с другой ключевой фигурой иркутского писательского сообщества — неформальным лидером, безусловно, одной из самых ярких звёзд писательского мира СССР Валентином Распутиным. Об этом известно ещё меньше.

Есть в воспоминаниях Геннадия Николаева такие строчки: «Помню участие Марка, когда на семью Валентина Распутина обрушилось горе — смерть их маленького сына Романа. Надеюсь, Валентин Григорьевич не забыл этого сердечного участия. А потом, после поминок, мы с Марком ходили в обком партии, добивались для писателя Распутина, гордости Иркутска, улучшения его жилищных условий. А помог, как ни странно, заведующий сектором печати и член редколлегии альманаха «Ангара» И. К. Говорин — Распутины вскоре получили просторную квартиру на набережной Ангары…».

Подробности этого дела мне неизвестны. Зато известна другая история о том, как три писателя — М. Сергеев, А. Шастин и Ю. Самсонов — сражались за публикацию повести В. Распутина «Деньги для Марии».

Ю.С. Самсонов рассказал об этой истории достаточно подробно: «Она (повесть. — С.Г.) шла в четвёртом номере 1967 года. Я пришёл в издательство, чтобы заняться своим пятым номером, а мне говорят: ищи замену. Уже можно не спрашивать — цензуре никто не указ. Сама кому хочешь укажет, может не вдаваться в объяснения: обжалованию не подлежит, сопротивление бесполезно.

Что ж, говорю, посмотрим…

Нечего, отвечают, смотреть: ты ищи. Надо четыре печатных листа.

Я забрал корректуру, унёс, прочитал повесть залпом и влюбился в неё без памяти: там видно, до чего же Распутин боится сфальшивить хоть словечком, хоть запятой, и это читателю передаётся — не за одну Марию маешься, не за Кузьму, а и за Валентина: вдруг всё же сорвется? Нет, всё тонко, точно, чисто, как птица пропела… И это — снимать?!

Перезвонились с Марком Сергеевым — он был ответсекретарём, с Анатолием Шастиным — секретарём партбюро, договорились идти в обком…

В восемь утра мы уже были в кабинете у секретаря по идеологии Евстафия Никитича Антипина. Я сказал, что запрет такой повести равен убийству и что повесть Распутина сделает знаменитым, а Евстафий Никитич, как помню, ответил: «Откуда вы это знаете?» Нажимали мы дружно, а кончилось всё странновато: Антипин разъяснил, что мы пришли не по адресу, что нам надо разбираться по этому делу с начальником обллита Николаем Григорьевичем Козыдло…».

Повесть «Деньги для Марии» Самсонов, Сергеев и Шастин отстояли.

Уже на излёте 80-х годов свой 72-й рассказ из цикла «С Иркутском связанные судьбы» Марк Сергеев посвятил Валентину Распутину.

Любопытно, что ещё в 1960 году поэт пишет пронзительное стихотворение «Деревня Матёра». Произведение В. Распутина «Прощание с Матёрой» появится гораздо позже. Затопление иркутских деревень уже случилось, а братских только надвигалось. И как точно и страстно звучали, да и сегодня звучат, эти поэтические строки.

Острова с носами острыми,

избы тесные впритык…

Но Матёра не на острове —

под Матёрой — материк.

В ней дома стоят кондовые —

Не дома, а терема,

Точно пряники медовые,

в ней расписаны дома.

Все с узорными балясами,

с полосатыми воротами —

рушниками опоясаны,

ясной радугой обмотаны.

Не для славы, не для почести,

не для красного словца —

те дома, как тяга к творчеству, —

от конька и до крыльца.

Здесь хозяева не ленятся

резать тёс, узор точить.

А по берегу — в поленницы

солнца сложены лучи.

И по-сказочному пёстрая —

Словно Китеж-град возник —

та Матёра не на острове —

под Матёрой — материк.

Материк. Тайга с валежником,

гордых рек лихой разбег,

та земля, где стать художником

может каждый человек.

Судя по тексту, который сохранился в личном архиве М. Сергеева, в своей привязанности и отношении к теперь уже всемирно известному писателю он не изменился, он всецело и безоговорочно был «влюблён» в Распутина.

Любопытно, что в этом материале М. Сергеев рассказал историю появления известного распутинского рассказа «Я забыл спросить у Лёшки». Столь редкое явление — вторжение в писательскую «мастерскую» — и малодоступность документа, в которой изложена эта история, требуют процитировать слова Марка подробно.

«У меня хранится уникальная коллекция газет. Это труды выездной редакции газет «Восточно-Сибирская правда» и «Советская молодёжь» в одну из уборочных кампаний начала шестидесятых годов.

Редакцию нашу выездную возглавлял Валерий Павлович Никольский, в те годы — заведующий отделом культуры «Восточно-Сибирской правды», ныне её главный редактор, Валентин Распутин представлял «Советскую молодёжь», Константин Артемьев — организацию художников, я — Союз писателей. Мы работали азартно, ярко, носились по накалённым от страдного напряжения полям Аларского и Нукутского районов, сочиняли оды передовикам и филиппики нерадивым, спали мало, работали и в общем для всех «номере» сельской гостиницы, на ходу «газика», на подножке комбайна, в чаду пункта «Заготзерно», вершащего суд, проверяющего зерно на влажность и чистоту. С листа — в номер, утром в поле — вечером в газете, такова была наша продукция. И вот сегодня, просматривая наши спецвыпуски, я вижу, что у каждой был свой стиль. И уже в первых очерках Распутина в «Советской молодёжи», в коротких репортажах нашей боевой-выездной, виден его характер, его внутреннее напряжение, биение дарования. Собственно, из одного из таких очерков, привезённых из командировки, начался тот Распутин, которого мы сейчас знаем. В редакции ему сказали: «Это, пожалуй, не очерк. Это, пожалуй, рассказ». Подлинный трагический случай на лесосеке поразил молодого журналиста; так ярко стояли в глазах у него и лесосека, и два парня, несущие сквозь тайгу третьего, смертельно раненного ударом ветки, и весь этот мучительный день, что стали первым рассказом «Я забыл спросить у Лёшки».

(Продолжение в следующую среду)