( Продолжение. Начало в номере «ВСП» от 14 марта )

У Марка Сергеева это произошло так: «Девятого мая сорок пятого года Маша Черкашина нашла меня на рассвете. «Соловей» с низким грудным контральто пропел мне песнь в одно слово, но слово это было святым и горячим: «Победа!» Я не сразу поверил Маше, тогда она сказала: «Включаю радио». Я услышал голос Левитана, радостную музыку, в состоянии аффекта выскочил в чуть теплящийся рассвет и выпустил пол-автоматного диска в небо.

Снизу, от офицерских домиков, бежал взволнованный Василий Васильевич Маньков, на ходу застёгивая пояс. Наш взводный лейтенант Тетенев, наш комроты старший лейтенант Беляев… Подбегая ко мне и узнав, в чём дело, каждый вырывал из кобуры пистолет и на радостях палил, потом солдаты, потом уже мы все в строю. А за горою палят, а за другой — стрельба, а за третьей… Солнце в тот день взошло раньше обычного».

Потом была дорога домой. В первый день ли, в первую неделю, месяц ли, неважно когда, важно, что он отправился к родной школе.

«…Я стоял у школы 23 февраля 1946 года — в День Советской Армии вернулся я в родной город, в университет, проехав через всю Маньчжурию от Чаньчуня в товарняке, везущем имущество связи, вытерпев в пути приключения, которых хватило бы не на одну приключенческую повесть, затем, получив аттестат и другие документы в месте нашей прежней дислокации, — на крыше вагона. Исхлёстанный февральской бесснежной, лупящей поднятыми в воздух камнями пургой добирался до Читы. Попасть на поезд до Иркутска было невозможно, тем более что с крыш здесь снимали. Тогда мои читинские однополчане, демобилизованные вместе со мной, те самые ребята, которым некогда писал я стихи для невест, увезли меня в первую Читу, к месту погрузки демобилизованных, взяли за руки и за ноги и перекинули через головы толпящихся у раздвижных дверей пульмановского вагона мужиков. Я упал на чьи-то спины, головы, руки, но крепкий солдатский мат поддержал меня, не дал плюхнуться на пол и зашибиться…».

Несмотря на то, что эта история уже давно носит хрестоматийный характер, она по-прежнему тревожит не только фронтовиков, но и нас, знающих о войне понаслышке, из документальных книг и кадров кино. Это история об иркутских тополях, посаженных одноклассниками накануне войны. Марк Сергеев вспоминал: «В начале июня, перед самыми каникулами сорок первого года, из лесу привезли саженцы, тоненькие прутики, которым суждено было стать могучими стволами, пошатывая камбиевые слои быстро летящих лет. Мы — мальчишки из десятого, двух девятых и трёх восьмых — взялись за лопаты, в суглинке, точно фронтовые защитные щели, затемнели ямы, на брустверы падал золотистый рассыпчатый грунт. Впрочем, это военное сравнение пришло лишь сейчас, тогда пылало мирное предвоенное солнце, синело чистое и надёжное небо, стелилась у ног нежная утренняя трава. И девочки подносили к каждому из нас годовалые топольки, ставили их корешком на дно ямы. Мы снова брались за лопаты. Возвращали на место прохладную землю, утрамбовывали её, поливали новосёлов ангарской водицей.

Растите, тополя!

И на экзаменационном сочинении многие выбрали «свободную тему» и написали, как мы через десять лет вернёмся к тополям геологами, инженерами, учителями…

Через двадцать дней нас собрала к тополям война…» («Зелёная лампа». 2000, май).

А в 1957 году М. Сергеев написал одно из самых пронзительных и известных своих стихотворений, с которым вошёл в многочисленные антологии, сборники и хрестоматии:

В тени их скрыта школьная ограда.

Они следят с улыбкой за тобой,

горнист из пионерского отряда,

так мастерски владеющий трубой.

Нас кронами укрыв, как шалашами,

они шумят под вешнею грозой…

Послушай: я их помню малышами,

обыкновенной тоненькой лозой.

Послушай: в небе стыл рассвет белесый,

проткнула землю первая трава, —

за ручки, важно, приведя из леса,

их посадили мы — десятый «А».

И ночью после бала выпускного

мы поклялись сюда опять прийти.

…И вот мы к тополям вернулись снова,

но впятером из двадцати шести.

Горнист из пионерского отряда,

послушай: клятв никто не нарушал.

Ты родился, должно быть, в сорок пятом

и, значит, сорок первого не знал.

И в том году схлестнулись с силой сила,

стояла насмерть русская земля.

За тыщи вёрст разбросаны могилы

тех, что сажали эти тополя.

Но будто бы друзья мои — солдаты,

стоят деревья в сомкнутом строю,

и в каждом я, как в юности когда-то,

своих друзей приметы узнаю.

И кажется, скажи сейчас хоть слово

перед шеренгой тополей живой —

и вдруг шагнёт вперёд правофланговый

и в трауре поникнет головой.

Как требуют параграфы устава,

начни по списку называть солдат:

— Клим Щербаков! — И тополь,

пятый справа,

ответит: пал в боях за Ленинград.

— Степан Черных! — И выйдет тополь

третий.

— Матвей Кузьмин! — Шагнёт

двадцать второй…

Нас было двадцать шесть на белом свете,

мы впятером с войны вернулись в строй.

Но остальные не уходят. Рядом

они стоят, бессмертны. Как земля.

Горнист из пионерского отряда,

взгляни, шумят над ветром тополя.

И если в час беды о нас ты вспомнишь,

твой горн тревожно протрубит подъём,

то мы придём, горнист, к тебе на помощь,

Живые или мёртвые — придём.

К военной теме он возвращался все годы. Когда мимолётом, когда основательно, теперь уже обременённый известностью и признанием, грузом идеологической ответственности и неофициальным званием местного мэтра и наставника молодёжи.

В этих его военных строчках, к счастью, уже нет выверенной идеологии. В них больше любви, лиризма и по-человечески грустных воспоминаний.

Ах, солдаты, солдаты,

Не медок ремесло.

Сколько нашего брата

По земле разнесло.

В чахлых рощицах ржавых

Нас роняла война,

И у той переправы,

Где вода холодна.

Ах, солдаты, солдаты,

В гимнастёрках народ,

Сколько нас, неженатых,

До невест не дойдёт…

Завершаются войны,

Над окопами сад.

Только память невольно

Всё назад, всё назад.

Командиры представили Марка Сергеева к боевой награде. Их было несколько, и самая главная — орден Великой Отечественной войны II степени.

Зимой 1946 года Марк Сергеев — вновь студент второго курса университета. Впрочем, учёбой в обычном смысле этого слова его студенчество назвать было сложно. Жена Ольга Августовна Гантваргер вспоминала: «Учился он странно: сдавал экзамены и зачёты с теми, с кем подружится, поэтому многие предметы были сданы за третий и даже четвёртый курс, а некоторые за второй не были сданы. Эта привычка сдавать экзамены безалаберно, мало готовясь к ним, сохранилась за ним до окончания учёбы. Но в конце концов, перейдя на заочное обучение (надо было работать, мать с отцом разошлись, была ещё сестрёнка), завершил курс наук, вместе с нами получил диплом».

Студенты, вернувшиеся с фронта, конечно же, отличались от той молодёжи, которая, к счастью, не испытала фронтовой жизни. Они были, безусловно, по-житейски опытнее, во многом определившиеся или знающие, чего хотят. Это давало право верховодить и вести за собой. Мы вообще плохо представляем себе это поколение — предтечу шестидесятников. А ведь именно они подготовили для них почву. Сам Марк тоже причислял себя к пятидесятникам, прошедшим горнило войны, не озлобившимся от фронтовых ужасов, не замкнувшимся в собственном мире. Они были романтиками и мечтателями ничуть не меньше, чем последующее поколение, которое вошло в историю вместе с хрущёвской оттепелью. У Марка есть стихотворение «Пятидесятникам». Не знаю точно, писалось ли оно по случаю конкретного юбилея, встречи. Оно не претендует на поэтический шедевр, но очень точно передаёт ощущения и мысли самого поэта о поколении.

Братцы, путь наш по жизни не краток —

Путь побед, и потерь, и пропаж…

Нашей дружбе — четвёртый десяток,

Это, знаете, всё-таки стаж!

Значит, есть в нас великая сила,

И её не сломали года,

Что связала нас всех и сдружила

Не на юность одну — навсегда!

Вместе радости, вместе невзгоды.

Чистотой они были сильны,

Наши пятидесятые годы,

Осенённые эхом войны.

И стояли под знаменем звонким

На великом ветру перемен

И герои войны, и девчонки

Бравых воинов, бравшие в плен.

Дорожили мы дружбой, как хлебом,

Как последним глоточком воды.

Прорастали и Братском, и ЛЭПом

В буднях Родины — наши труды.

Прорастали целинной пшеницей,

Урожаем, что вовремя сжат….

Нашей юности добрые птицы

И сегодня над нами кружат.

Птицы верности, птицы отваги,

Пусть в полёте не дрогнет крыло.

Комсомольские ярые стяги,

Нашей дружбы святое крыло.

Учёбу он совмещал с работой. Н.Казеровская, много лет дружившая с М. Сергеевым, утверждает, что в 50-х гг. он уже преподавал на историко-филологическом факультете украинский язык. Известно, что почти сразу же стал сотрудником военной газеты «Советский боец», редакция которой находилась рядом с университетом.

В этом году он познакомился с Ольгой Муценек, которая в 1948 году стала его женой.

Подрабатывали многие — для студентов-фронтовиков оказаться без рубля в кармане было невозможно. Многие очень быстро обзавелись семьями. Как подрабатывали? Да кто как мог: читали лекции, писали в газеты, вели какие-то дисциплины в школах. Марк эту свою часть жизни формулировал так: «Марка ноги кормят!»

Но, конечно, больше всего его времени занимала стезя литературная. Он много писал, много читал, был постоянным участником различных писательских встреч, выступлений, поездок. Первое обсуждение его стихов прошло на одном из заседаний Иркутской писательской организации. Дело происходило в редакции «Восточно-Сибирской правды», где тогда размещались писатели. Как вспоминал позднее Р. Смирнов, «в чём только не упрекали молодого автора — и в сгущении красок» (как будто сама война не сгущала их в изобилии!), и в «киплинговщине». Впрочем, это был стиль здешнего литературного бомонда. Доставалось всем, независимо от авторитета, известности, таланта, даже более опытному Юрию Левитанскому — поэту-фронтовику, который по воле судьбы тоже оказался в Иркутске. А Льва Стекольникова, ленинградца, офицера, прошедшего блокаду и фронт, упрекали в «чрезмерной приверженности теме природы (он несколько лет служил в Иркутске военным топографом). Больше всех досталось Елене Жилкиной, к которой с «лёгкой» (а точнее — тяжёлой) руки местного идеологического руководства да и кое-кого из «собратьев» по перу прочно приклеился ярлык «сибирской Ахматовой».

Об одном таком эпизоде, связанном с Юрием Левитанским, сам М. Сергеев вспоминал особо: «Поэзия Юрия Левитанского будоражила, заставляла по-иному взглянуть на мир. Помню грозную баталию в Союзе писателей, который к тому времени уже переехал из «Восточно-Сибирской правды» в собственный особняк на улице Пятой Армии. В новом цикле стихотворений Юрия был своеобразный импрессионистический этюд о Байкале. Мы привыкли к формулам «священное море», «седой Байкал», «могучий старик», а тут озеро-море виделось поэту то границей земли и глазури, то оно горело ежевикой и дикой малиной. Почему-то стихотворение это вызвало резкое неприятие у Анатолия Ольхона. Левитанский ему возражал, причём весьма спокойно, но не без иронии. Тогда Ольхон бросил: «Вы талантливый нахал», на что фронтовик отрекошетил: «А вы нахал неталантливый!» Но вот что интересно. Этот нелицеприятный диалог не привёл к непримиримой ссоре, как это бывает подчас. Мы все, участники «литературной пятницы», восприняли это как мимолётную словесную дуэль. Мы часто пользовались словесными рапирами, стараясь задеть друг друга. Помню, как-то я покритиковал некоторые стихи из прекрасного нового северного цикла Анатолия Ольхона (замечу, что тогда это было новое слово в сибирской поэзии), Ростислав Смирнов тут же передал мне листочек, на котором было четыре строчки:

Молчали долго, монотонно,

Но, наконец, набравшись сил,

Марк робко тявкнул на Ольхона

И, извинившись, укусил.

Я тут же послал ему ответ:

Порой пускаем шпильки зря мы,

Скажу тебе, мой друг, любя:

Коль пишешь злые эпиграммы —

Гляди сначала на себя.

(Продолжение в номере «ВСП» в следующую среду)

Фото Виталия БЕЛОКОЛОДОВА