Первыми забили большие кабинетные часы, а столовые чуть приотстали, соблюдая «субординацию». Музыкальный ящик, заказанный к Рождеству и ещё не вполне готовый, тоже тренькнул, сливаясь с общим хором часов, под который засверкали ключи, цепочки, брелоки — в купеческом доме наступил новый, 1886 год.

Конидий Флегонтович, в долгих ярмарочных разъездах помышлявший об отдыхе, рисовавший прелесть святочных вечеров, добрался-таки к 31 декабря до Иркутска. Выспался, отогрелся, поел любимых пирогов — и почувствовал, что… устаёт от безделья. Предстоящие праздники пред-ставлялись уже чередой скучных дней, бестолковых, бессмысленных. Конидий Флегонтович давно, может быть, лет тридцать уже разлюбил этот вынужденный досуг. Стоило отстраниться от дел, как сейчас же подступала непонятная тоска. И сегодня, в самый разгар семейного праздника, он сказался уставшим и ушёл в кабинет, в полудрёме слышал, как часы били два, а потом три раза. Спать уже не хотелось, и Конидий Флегонтович, перекрестившись, стал ходить по комнате.

Почему-то вспомнилось, что на Большой, в магазине купца Куркутова, средь бела дня украли дорогие серебряные вещи. Конидий Флегонтович живо представил, как воры проникли через смежную с магазином комнату приказчика Никифорова. А кто воры-то: караульный соседнего магазина и два его родственника, прежде служившие здесь! «Все ищут добра, но уж очень разного, — думал Конидий Флегонтович, — человеку учёному университет подавай, мне, купцу, — дорогу железную до океана, да ещё и с отворотом в Пекин, а крестьянину Ваньке да мещанину Алёшке надо стенку магазинную разобрать, схватить ложки серебряные и бежать — не зная, куда и зачем. — Конидий Флегонтович остановился у окна, всматриваясь в темноту и смутно чувствуя подступающую тоску. — Упаси меня, Господи, сохрани и помилуй!» — взмолился он и, как за соломинку, ухватился за счёты.

В их привычном постукивании находил он успокоение. И теперь, усевшись удобней, возвращался к привычному ходу мыслей — о том, что после праздников будет застой в торговле, что ямщики подвели — с бо-ольшим опозданьем товар привезли, да ещё и подмоченный и помятый… Сколько высчитать с них? По пять копеек с пуда за каждый просроченный день иль по десять? Ежели по десять, ямщиков разоришь, а своего всё равно не вернёшь; но спускать-то нельзя, так что будет по десять! — Конидий Флегонтович решительно зашагал по комнате и сказал:

— А мы вот что: мы в самый праздник в Верхнеудинск на ярмарку выедем — и на дорогах спокойней, и поспеем прежде других.

Ярмарка в Верхнеудинске (ныне Улан-Удэ) разгоралась числа с 25 января, но уже с 15-го начинали тянуться обозы, овёс и сено подскакивали в цене, а к домам, где квартировали купцы, собирались монахини за дарами и девицы, желающие наняться в стряпухи и горничные. Все надеялись заработать, но никто не загадывал — знали: ярмарка разгуляется, если деньги будут у крестьян и бурят.

«Мой взгляд идёт на то, что нынешняя зима поприбыльнее обернётся, — просчитывал Конидий Флегонтович, — надобно и товара наготовить побольше, и подмоченным не побрезговать, а сказать, чтобы высушили да вычистили. Если всё же не сбудется с рук — передать его весь в лотерею аллегри: для приюта арестантских детей!».

Часы пробили пять, но спать по-прежнему не хотелось, и Конидий Флегонтович принялся за скопившиеся газеты. Писали, что вновь прибывший в Иркутск Евгений Рудольф Шленский, прусский подданный, ищет места садовника. Шленский? Это старый знакомый, однако же для совета можно и пригласить. Вот, к примеру, из Томска предлагают испанскую землянику с ананасовым вкусом — один рубль пятьдесят копеек за сотню кустов. А ещё очень рекомендуют землянику непрерывного плодоношения — по цене два рубля пятьдесят копеек за сотню кустов. Так какую же взять? Или вот ещё: в том же Томске предлагают 120 сортов картофеля, чрезвычайно вкусных и урожайных, — как же здесь разобраться, который лучше? Кстати, надо отправить объявление; вот сейчас же и написать: «В мой магазин на улице Большой скоро поступит в продажу везниковская маринованная вишня из своего сада». Конидий Флегонтович вспомнил вкус вишнёвого пирога и с удовольствием взялся за ещё один номер газеты. Тот, в котором механик-сахаровар Юлий Бахманн, швейцарский подданный, утверждал, что устройство в Сибири сахарного завода может быть ещё более прибыльно, чем в России. Дочитав до этого места, Конидий Флегонтович вздохнул и подумал о том, что в Иркутской губернии всего прибыльнее винокуренные заводы. Их годовой оборот в три раза превышает оборот железоделательного производства. И тем паче несравним с оборотами солеваренных, кожевенных, фарфорофаянсовых, суконных заводов! Что значат их 30–60 тысяч в год против винного миллиона? Этот винный миллион отбивает охоту к невинным промыслам. Неожиданный каламбур заставил Конидия Флегонтовича улыбнуться, и он вспомнил о том, что в Германии некто Фромм задумал добыть вино из лесных ягод, преимущественно из черники. Его опыты удались: черничное вино розлива 1882 и 1883 г. оказалось хорошего качества и так полезно, что введено в лазаретах взамен французского красного вина. И в Сибири много черники, думал Конидий Флегонтович, и по виду она схожа с германской. Эх, нашёлся бы денежный молодой человек да решился бы дать такой ход своему капиталу!

Почему же и не найтись? Есть в Иркутске капитальные люди, настоящие люди, из тех, которые дают ток всей общественной жизни. Вот недавно в коммерческом собрании говорили: даже высшая администрация поддаётся обаянию негоциантов, и не токмо чиновники, но и сами святые отцы кормятся от их щедрот и им служат. Слушать было приятно, конечно, только это ведь после рюмки-другой да под гром оркестра г-на Редрова. А на трезвую голову да наедине мысли вовсе не гордые и совсем не весёлые. У него, купца первой гильдии, сыновья — потомственные коммерсанты, а вот ведь: не выходит из них капитальных людей — не ту линию взяли, не в ту пошли родову! Это разве ж ему не обидно, особливо если посмотреть, что какие-то там учёные из копейки вытягивают рубли. Газеты пишут: западный и восточный (иркутский) отделы Географического общества получают субсидию в 2 тысячи годовых, но при этом западный нанимает квартиру, а наш, восточный, владеет роскошным зданием и капиталом без малого в семь тысяч рублей. В Иркутске даже стулья в прокат отдают и одних членских взносов собирают за тысячу; а ещё здесь статьи собирают в книжки — и опять-таки продают; открывают лектории — на одних только лекциях г-на Раевского заработали на сейсмометр! Конидий Флегонтович невольно вздохнул, подумав, сколько сам он заработает в эту зиму, и снова начал рассчитывать и прибрасывать: если провизор Юргенс уверяет, будто мыло борно-тимоловое выводит веснушки, прыщи, избавляет от пота, значит, он и запросит не менее половины рубля за кусок. Взять на пробу? Да при случае передать: плохо, мол, составляют провизорам объявления — неинтересно читать. В таком деле можно бы и самому приложиться.

Конидий Флегонтович продолжал ходить, но в походке его появляется вдруг мягкость и даже вкрадчивость, и слова, теснившиеся внутри, запросились на бумагу. Конидий Флегонтович распорядился, чтобы подали самовар, и уже после чая со сливками, покраснев и размякнув, стал писать: «Я, в бытность мою в нынешнем лете в Крыму, приобрёл большую партию южнобережских крымских виноградных вин известных фирм и преимущественно садов Кастель. Предлагая вниманию публики означенные вина, имею честь присовокупить, что они выбраны мною лично, совершенно выдержанные и лучшего достоинства. При покупке их непосредственно у крымских виноделов, заинтересованных в распространении вин в Восточной Сибири, я воспользовался значительной уступкой в ценах. Кроме того, вина отправлены были в Сибирь наиболее выгодным провозом, что даёт мне возможность продать их по сравнительно невысоким ценам и сделать, по возможности, общедоступными». Конидий Флегонтович облегченно вздыхает — и с удовольствием отправляется спать.

Просыпается бодрым и с мыслью о том, что дорога всегда помогала ему, поможет и теперь. За чаем он перечитывает объявление — и ничего не вычёркивает. И смотрит весёлым взглядом на большие часы. А они продолжают отстукивать начало первого дня нового, 1886 года.