А именно — его собственный взгляд на вещи, происходящие в нашем сегодняшнем образовании, науке. Увы, встречаясь на протяжении последних нескольких лет с учёными многих институтов Иркутского академгородка, видишь, что все они пребывают в тревоге за свой завтрашний день. Государство так и не определилось в этом важном вопросе. Владимир Львович убеждён: пока не заработают промышленность, производство — востребованность в научном поиске будет ничтожной. Именно рост экономики страны (а не выкачивание её сырьевых ресурсов и создание на этой основе видимого благополучия) — ключ к возрождению науки.

Любимое дело

Самобытен минеральный мир Прибайкалья. Уникальные минеральные образования в чём-то похожи на эндемические виды животных и растений, то есть виды, характерные только для определённой местности. Достаточно упомянуть чароит и лазурит. Это красивые поделочные камни, но первый почти нигде больше не встречается, а второй имеет совершенно необычную структуру и несколько модификаций, что отличает его от лазуритов других месторождений.

Причины и условия возникновения этих особенностей — предмет исследований небольшой лаборатории, где трудятся всего 14 человек. Здесь имеется необходимое оборудование, чтобы моделировать природные условия образования этих минералов.

— Моделируя процесс минералообразования, то есть создавая высокие температуры и давления, — отмечает Владимир Таусон, — мы и определяем параметры, от которых зависят те или иные характеристики минералов: структурное состояние, цвет, другие свойства.

Говоря о геохимии как о науке, Владимир Львович напоминает, что она изучает историю и поведение химических элементов Земли. У неё пока нет собственных базовых законов, той количественной основы, которая имеется у более старых точных наук. В геохимии в основном используются фундаментальные закономерности физики и химии. Однако их механическое применение, без учёта специфики объекта, может приводить к неверным выводам, и задача физической геохимии и геохимии твёрдого тела как раз в том, чтобы адаптировать, приспособить физико-химические законы к особенностям реальных минеральных систем. Наиболее изящны так называемые экспериментально-аналитические методы, использующие свойство определённой части полной концентрации микроэлемента подчиняться общим физико-химическим закономерностям распределения структурной примеси.

Насколько важны эти работы, можно оценить хотя бы из того, что золото, платина, элементы платиновой группы, редкоземельные элементы и многие другие относятся именно к микроэлементам. Наиболее благородные из них — золото и платина — потому и называются благородными, что имеют низкое «сродство» к основным компонентам геохимической среды — кислороду и сере. Поэтому они «предпочитают» находиться либо в самородном виде, т.е. в металлическом состоянии, либо в виде микроскопических включений и комплексов на дефектах кристаллической структуры или на поверхности минералов.

Без знания форм их нахождения, пределов, условий и механизмов вхождения в минералы затруднены как геохимические поисковые работы, так и переработка содержащего их минерального сырья, выбор той или иной технологической схемы обогащения руд. Разрабатываемые подходы и методы найдут широкое применение не только в научных исследованиях, но и на практике. В этом Владимир Таусон абсолютно уверен.

… Увлёкшись, он рассказывает о нанотехнологии, о новых возможностях, которые она предоставляет не только геохимии, но и другим наукам…

И только моё шутливое напоминание о том, что в школе по химии я имел твёрдую тройку (и то лишь из жалости), остановило его красноречие… Хотя слушать Владимира было, не скрою, чрезвычайно интересно.

— Выходит, наука продолжается, Владимир Львович?

— Но за счёт чего? Этому оборудованию, что так успокоительно гудит, сто лет в обед. Всё устарело, а денег ни на что не дают. Вот в мае нам добавили зарплату — и на том спасибо. И тут же была сделана пакость: учёным добавили, а тем, с кем мы работаем бок о бок, годами в одном коллективе — инженерам, — ни рубля. Ну как я могу после этого людям в глаза смотреть?

— Чем вы всё это объясните?

— Да тут никакой глубокой философии нет: нас продолжают держать на голодном пайке. Ничего хорошего пока не предвидится. Правда, есть во всём этом даже некий плюс.

— ??!!

— Такая обстановка побуждает бороться за гранты. Они просто спасают нас. Но, с другой стороны, государство должно само понимать: достойно ли оно той науки, которую имеет? Мне кажется, не достойно. Ведь сколько учёных уехали за рубеж! И они уже не будут учёными — там они работают таксистами, прислугой, короче, кто где «пристроился». К сожалению, наукой в стране сейчас управляют непрофессионально. Об этом уже не раз говорили учёные, в том числе и со страниц вашей газеты. Пока сдвигов не видно.

Что касается того, чем мы занимаемся сейчас… Мы уже говорили о грантах. Около шести лет назад лаборатория и институт впервые получили данные о зондовых микроскопах, которые дают возможность изучить вещество на наноуровне. Это широкий круг вопросов, здесь много специфики, и я не буду утомлять ею читателя. Но мы купили первыми в Иркутске такой прибор, и после этого нам удалось получить большой грант от Роснауки на приобретение «нанометрической» техники. Мы выиграли этот грант в напряжённой борьбе, но боролись не зря. Тут есть и фундаментальная составляющая, т.е. мы пытаемся понять, какие факторы влияют на поверхности минералов. Задач много, и это не единственное наше направление. Мы пытаемся работать группами специалистов, иногда ищем их сами, в других институтах, иногда они нас находят. Главный вопрос тут в том, насколько наши интересы совпадают.

Интересной была проблема, например, алюминиевых порошков, их использование. А замдиректора по качеству завода порошковой металлургии (ИркАЗ) Вера Скитина настолько заинтересовалась нашими совместными разработками и настолько они были успешны, что она даже защитила кандидатскую диссертацию по этой тематике в госуниверситете. Потом с порошками начались некоторые трудности, Скитина уехала в Москву, и сейчас, похоже, эти исследования прекратились.

О частных успехах, удачах и неудачах говорить можно долго. Но общегосударственная проблема вытекает из общего отношения к науке, её взаимосвязи с промышленностью, с заводами и фабриками. Понимаете, искать кого-то, кому мы были бы нужны, — не совсем наша проблема. Или, может, совсем не наша. Тот же Интернет вроде бы даёт возможность поиска таких партнёров, контактов. Но зачастую это фикция, и многое там предлагается для отвода глаз. Поэтому мы вынуждены искать конкретных людей, конкретные производства, которым изучаемые нами технологии были бы интересны. Странно, но такой всплеск наблюдался несколько лет назад. Сегодня опять всё затормозилось, и я не вижу причин, почему это произошло.

Почём нынче открытие?

— Владимир Львович, я хорошо помню слова министра науки Фурсенко (и не только его), что наука должна быть окупаема. Вроде бы и справедливый тезис, но в чём-то он сомнительный. Когда и в чём она должна окупиться? Предсказуем ли здесь результат? И как, например, быть с фундаментальной наукой?

— Вы знаете, самоокупаемость науки — вещь и в самом деле небесспорная. Тут сторонников и противников — тьма. Спорить можно до хрипоты. Вопрос просто повис в воздухе. Как можно говорить о самоокупаемости именно сегодня, когда стоят десятки, сотни производств по всей стране? Да я хоть завтра стану «самоокупаемым», вполне найду эту возможность. Зато как учёный не буду производить новые знания, получать новые данные, т.е. просто заброшу то, для чего учился. Возьмите любой институт, он хоть завтра будет делать какие-нибудь батареи, железные двери, изобретёт краску для напыления. Да что угодно, вплоть до сдачи в аренду площадей под офисы и магазины. Этого от нас ждут?

— Сколько же в результате учёных в нашей стране «выпало в осадок», Владимир Львович? Я помню некоторые цифры: при Ельцине Россия насчитывала 2 млн. учёных. Уехало за рубеж приблизительно 800 тысяч человек.

— Сюда добавьте и «внутреннюю эмиграцию»: очень много учёных в 90-е годы ушли туда, где элементарно платили зарплату. Сейчас, по моим подсчётам, пусть и приблизительным, учёных в России не более трёхсот тысяч человек. Это очень немного, особенно если учесть, что активно работающих из них процентов 20; некоторых «держат» в институтах, потому что на одну пенсию их семьи просто не проживут. Молодых сейчас в науку не затянешь, они прекрасно знают, что их ждёт. Отсюда и их отношение к науке. Вот я сейчас читаю курс экспериментальной геохимии в ИГУ, работаю с аспирантами. Заметил одну печальную тенденцию: «напрягаться» молодые сегодня не склонны. Инфантилизм явный: ты сделай за него то-то и то-то, обоснуй выводы, ну и так далее. А ведь чтобы стать настоящим учёным, надо изучить труды «предков», перевернуть горы литературы. И ещё вопрос, что из тебя получится. А он в аспирантском возрасте ручки-ножки свесил: сделайте, люди добрые, за меня что-нибудь. Я помню, когда у нас с женой родилась дочь, я сидел до обеда дома, ждал, когда меня сменит жена; потом шёл в институт и работал до глубокой ночи. И никогда не считал, что за меня кто-то должен вкалывать.

— Владимир Львович, вот на стене вашей лаборатории я вижу чей-то портрет. К сожалению, не знаю, чей, но, похоже, это не ваш знаменитый отец — один из основателей, первый директор института, чей барельеф установлен на фасаде института.

— Это портрет бывшего заведующего вот этой самой лабораторией Леонида Чернышёва, моего наставника, к сожалению, давно ушедшего из жизни. Это человек, которого мы все чтили и глубоко уважали за подлинную преданность и бескорыстное служение науке. Я попал к нему ещё студентом, он учил нас работать и очень много сделал в становлении меня как учёного.

— Казалось бы, слова эти, по идее, должны быть сказаны в адрес вашего отца. Он ведь тоже был геохимик?

— Да, а мама — геолог-нефтяник. Я у отца не учился. Отец привил жизненные принципы, что не менее важно. И он очень многое определил во мне на стадии выбора. Он вообще очень хорошо понимал, как правильно сделать тот или иной выбор, в том числе научного направления. Хотя иногда и ошибался. Многим выбор казался действительно странным, но в конце концов оказывалось, что отец был прав.

— Есть такое мнение: дескать, природа на детях отдыхает…

— Это полная чепуха, лысенковщина. И семейственностью я бы не назвал династическую приверженность детей дорогам отцов. (Кроме тех случаев, когда папаша просто устраивает сыночку тёплое место). А династия — это совсем неплохо. В том числе и на генном уровне. Конечно же, выбор профессии, своей дороги — едва ли не самое мучительное, даже драматическое в жизни человека. Кто может о себе с железной уверенностью сказать: вот я попал в «яблочко». Даже при несомненных успехах. Ну, а со мной и с моим другом вообще вышло смешно. В школе мы оба одинаково любили и физику, и химию. Я вроде бы склонялся пойти на физмат в ИГУ. Судьбу решать вручили монетке. Будет орёл — иду на физику, решка — на химию. Кинули. Мне выпала решка. И я стал химиком, а друг — физиком.

— На оба эти факультета конкурс в ИГУ, я помню, был огромный. Пробивались, как правило, только отличники.

— Увы, сейчас многое изменилось. Я с грустью, с недоумением узнаю, что нынче на химфаке конкурса не было. Хотя, понятно, всё это вещи одного круга — отношение к науке, образованию. Аспирантов у меня перебывало множество, а задержались в науке единицы.

— И всё же не так всё плохо складывается в вашей биографии, ну, скажем точнее, в научной карьере. В довольно молодом возрасте вы стали доктором наук, лауреатом весьма престижной и редкой в учёной среде премии правительства Российской Федерации за обоснование теоретических вопросов при получении кристаллического кремния. А о выигранных вашей лабораторией грантах вообще можно говорить особо: на 7-8 учёных лаборатории приходится 6 выигранных только в последнее время грантов — это же блестящий результат!

— Это всё так, конечно. Да и не надо меня понимать как человека, решившего «поплакаться в жилетку» корреспонденту. За эти годы мы действительно неплохо поработали — я имею в виду и в целом Институт геохимии, и конкретные дела своих коллег. У меня возникло, несмотря на некий нигилизм, твёрдое ощущение, что я член мирового научного сообщества, что не одинок в мире. Этому очень способствуют и международные связи, поездки и, конечно же, Интернет. Вот приходит сообщение от студента из Канады: дескать, прочёл он на английском языке краткое сообщение о моих научных разработках, заинтересовался. Нельзя ли получить материал поподробнее? Пожалуйста, отвечаю, сегодня это вполне возможно. Но в ответ на вашу просьбу выполните мою — и излагаю её суть. Вот это и есть научная интеграция. В мини-капле, разумеется. Но в принципе таких связей всё больше и больше, что не может не радовать, — пусть не всякий обмен информацией и возможен, как вы понимаете.

Но если по большому счёту… Понимаете, каждая страна пропорционально числу своих жителей должна вкладывать что-то своё в мировую копилку. Мы два-три десятка лет назад выполняли эту функцию, всегда считались страной высокого образовательного ценза. Сейчас, на мой взгляд, происходит некая деформация ценностей, и связано это прежде всего со снижением интеллектуального уровня. Мы говорим о всеобщем вкладе в мировую копилку. Так вот, согласно официальной статистике, даже в Италии с 90 миллионами населения этот вклад выше нашего.

Если мы сейчас не забьём во все колокола, смиримся с этим фактом, то я не знаю, что нас ожидает завтра.

На снимке: Владимир Таусон