…Если тебе посчастливилось на своём веку более двадцати лет состоять в близком знакомстве с такой яркой личностью, как Виктор Петрович Астафьев, — считай, что тебе уже выпал, как говорят в Сибири, крупный фарт.

Златоуст из Овсянки для всех знавших его был несравненным мастером слова и в письменном жанре, и в устном. Как много мы, молодые в ту пору авторы, получали от его откровенных застольных бесед. Они всегда были насыщены серьёзными житейскими историями и весёлыми байками, стихами хороших поэтов и литературными анекдотами, афоризмами великих мудрецов и рождёнными экспромтом собственными «крылатыми словами», а нередко — и задушевными старинными песнями или ядрёными, забористыми частушками.

Он, пожалуй, преувеличивал, присочинял в своих устных рассказах, но дак это же для пущего впечатления, из художественных соображений. Чудодей слова, он купался в стихии народного языка, и правда, как рыба в воде. Царь-рыба! Бывало, поневоле заслушаешься, заворожённый сверкающим потоком-монологом, и подумаешь в восхищении: какая роскошь — общение с много-знающим, мудрым человеком.

Круг тех, кто был близко и душевно знаком с Астафьевым, огромен. Щедрое сердце сибиряка притягивало людей, как огонёк таёжной избушки в густеющих зимних сумерках, спасительный для путников огонёк…

Я и моя жена — журналистка и писательница Нелли Матханова — познакомились с Виктором Петровичем в июне 1974 года, что подтверждает автограф на большой книге прозы Астафьева, выпущенной Красноярским издательством, её-то и подарил он нам «в память о встрече в Иркутске». Как раз тогда в нашем достославном городе на Ангаре проходил общесибирский семинар молодых литераторов, одним из руководителей которого был прилетевший из Вологды знаменитый уже Астафьев.

Как помнится, у меня лично не было необходимости обсуждаться на семинаре, поскольку к тому времени я был автором трёх книжек и общее собрание Иркутской писательской организации проголосовало за мой приём в Союз писателей. Но когда кончились заседания и обсуждения, я с удовольствием отправился вместе с большой группой приезжих и местных литераторов отдыхать в порт Байкал. В этом посёлке у нас постепенно создавалось своё маленькое Переделкино, а мне выпала удача — там в уникально-живописном месте у истока Ангары первым из иркутских литераторов я приглядел и задёшево купил бревенчатую избёнку. Позднее мы с женой сагитировали стать дачниками-байкальцами своих пишущих коллег — Сергея Иоффе, Бориса Лапина, Валентина Распутина. Кстати, одна из лучших распутинских книг — повесть «Живи и помни» — была написана Валентином именно в том портовском посёлке, в бывшем домике стрелочника Кругобайкальской железной дороги. Необходимо ещё упомянуть и прозаика Глеба Пакулова, жившего на даче у тёщи и всегда готового ради рыбалки послать подальше не только свой письменный стол, а… всю советскую литературу.

Среди наставников иркутского семинара молодых самыми авторитетными и уважаемыми мастерами слова были, несомненно, Виктор Астафьев и Евгений Носов. Бывших фронтовиков связывали давние дружеские отношения. Оба известны были также как страстные природолюбы, а потому встречу с Байкалом они восприняли как омовение души и запомнили воистину на всю оставшуюся жизнь. И то сказать, они угодили на берега священного моря в лучшую пору молодого, солнцедарного лета, когда на гористых морянах сплошными коврами цветут ярко-небесные незабудки… а в берёзовых перелесках синими звёздами светятся колокольчики… а на таёжных прогалах горят, как светофоры, оранжевые жарки. И столько тончайших запахов разлито в свежем от байкальского бриза воздухе — до упоительного головокружения. В благодатные эти денёчки хочется человеку воздать хвалу Создателю за несравненную красоту, сотворённую им на земле-матушке.

«Ах, какие славные это были дни! Море цветов вокруг и беспредельные байкальские дали», — восхищался потом в письме из Курска Евгений Иванович Носов. А из Вологды подхватывал Астафьев на той же ноте восторга: «Недавно я жене и товарищу рассказывал, как всё цвело на Байкале. И уже самому не верится, что это было на самом деле и я всё это видел!».

Между прочим, в астафьевском письме было и нечто, касавшееся меня лично.

Виктор Петрович упомянул о моём сборнике очерков «Чистые кедрачи». И я был благодарен Мастеру за то, что он прочитал подаренную мной книжку, обратил внимание на мои таёжные очерки. Как люди, ещё не совсем оторвавшиеся от природы, мы сходились в своих убеждениях: кто не испытал на себе двух первобытных, могучих страстей — охоты и рыбалки, тот не может считать себя полноценным мужиком, будь он хоть суперсамец, не пропускающий ни одной встречной юбки…

Как-то о Николае Рубцове он заметил: мол, не надо бы трагически вырванного из жизни поэта возносить до небес и превращать в херувима. Думаю, Астафьеву тоже не нужен хрестоматийный глянец. Большой жизнелюб, он совсем не был похож на смиренного монаха с ангельскими манерами. Своевольному, шебутному нраву его более соответствовала роль заводилы, балагура и даже охальника. Бывали моменты, когда в нём вдруг проглядывал жиганистый детдомовец, способный отмочить такое, что могло покоробить уши не одним лишь благовоспитанным дамочкам-редактрисам. Однажды вечером на Байкале в мужской компании прочитал под весёлое настроение озорной стишок некоего графа пушкинских времён (не иначе как заронили в память Высшие литературные курсы в Москве). Стихотворение написано было безупречно классическим слогом: «Между неискушённой простотой и развращённостью — порой ни пяди…». Далее цитированию не подлежит. Коротко сказать, очень заблуждался только что вступивший в брак отец Василий, «человек святой», считая свою младую попадью невинной и чистой, как дитя…

После отъезда Астафьева долго ещё вспоминали мы на своих «мальчишниках» изящно-эротичную шутку поэта-графа.

Однако, каким бы доступным ни казался в общении прославленный писатель-земляк, никто из молодых авторов не позволял себе обращаться к Мастеру запанибрата.Только по имени-отчеству, только почтительно и уважительно, как мы относились ко всем нашим иркутским писателям-фронтовикам: Алексею Васильевичу Звереву, Владимиру Николаевичу Козловскому, Льву Архиповичу Кукуеву, Дмитрию Гавриловичу Сергееву, Леониду Леонтьевичу Огневскому. Светлая, святая память всем им, участникам великой войны! Каждый из них был эталоном мужества и жизненной стойкости. И, открыто презирая иных приспособленцев и карьеристов, никогда не забывали они девиз благо-родства и человеческого достоинства: «Честь имею!».

Второй приезд Виктора Петровича в Иркутск состоялся в июле 1978 года. На этот раз он появился вместе с женой Марьей Семёновной, которая, как выяснилось, родом была, как и я, с берегов уральской речки-красавицы Чусовой. Бывшей участнице войны, ей приходилось разворачиваться на семейном фронте за троих: она и ловкая, умелая хозяйка, у которой всё в руках горит, она и незаменимая помощница мужа по части бесконечной перепечатки рукописей, и, мало того, она тоже писала прозу, стараясь выйти из-под неизбежного влияния пленительного астафьевского стиля, выпустила в разных издательствах страны несколько книг под своей фамилией — Мария Корякина и вступила в Союз писателей. «Есть женщины в русских селеньях!» До сей поры, к счастью нашему, мужицкому, сохранились, сберегли себя.

В Иркутске, в спокойной домашней обстановке, у нас была возможность познакомиться поближе, семьями, потому что остановились они в нашей квартире. Благо, жили мы в самом центре, что было удобно гостям для прогулок по исторической, наиболее интересной части города.

В ту встречу Виктор Петрович подарил нам свою знаменитую книгу «Царь-рыба» с таким автографом: «Неле и Володе — дружески, с сибирским открытым сердцем, желая всего самого хорошего в жизни! В. Астафьев». А кроме текста нарисовал тут же «главного героя» повествования — огромного, с пильчатой хребтиной осетра. Этот автограф стал самым оригинальным и самым драгоценным в нашей домашней библиотеке.

Вот открыл наугад последнюю главу «Царь-рыбы» — и вздрогнул: «Говорят, что человеческая душа жива и бессмертна до тех пор, пока есть в оставшемся мире тот, кто её помнит и любит»…

Спустя несколько дней вместе с гостями приехали мы в порт Байкал, где Астафьевых нетерпеливо дожидался у накрытого, естественно, рыбного стола прозаик-рыболов Глеб Пакулов.

Помнится, в одну из совместных прогулок по ангарскому распадку, заросшему березняком и черёмушником, Виктор Петрович остановился, заинтересованный, перед высоким, с крепким стеблем и большими листьями растением, увенчанным крупной кистью с цветочками яркой сине-фиолетовой окраски. Дотошный знаток сибирской флоры, он удивился, что впервые видит такое чудо в тайге.

— Это что за цветок, похожий на дельфиниум? — спрашивает он. — Как называется, ребята, знаете?

— По латыни — аконит, — отвечаю я. — А по-нашему, простонародному — борец.

— Почему борец?

— А вот посмотрите — верхний лепесток у цветка выпуклый, в форме шлема.

Наклонив поближе к себе цветочную кисть, Астафьев подтверждает:

— И правда, походит на боевой шлем древних греков. Только не надо, не надо его ломать. Может, это редкий вид.

— Нет, — успокаиваю его. — Здесь они в каждом распадке встречаются.

— А у нас, на Енисее, я почему-то не видал таких. Надеюсь, этот борец — многолетник? — уточняет Астафьев.

— Ну, конечно, иначе бы так не назвали, — уверяю его. — Да, многолетник, зимостойкий сибиряк!..

И вот сейчас мне вдруг подумалось: а что же посадят на его могиле? Читавшему строгое и по-крестьянски обстоятельное завещание Астафьева совсем не сложно «расслышать» ещё один наказ жене:

— Маня, на могиле моей не устраивать никаких цветников и дендрариев! Посади куст рябины — и будя, она живучая, долго простоит. Станет качаться да шептаться со мной, пересказывать новости с этого света.

Почему же слышатся мне именно эти слова? А потому, что как раз о рябине упомянул он в своей самой последней, кладбищенской, зарисовке-затеси «Над древним покоем».

Песенная русская рябина только на вид тонкая, хрупкая, а на самом-то деле она — тоже «борец», ибо хорошо приспособлена для борьбы за существование: усохнет, упадёт старый ствол, а из обломка-пенька, глядишь, уже вытягиваются новые прутики. И как будто про неё, жизнестойкую, говорится в народе: гнётся, да не ломится…

В тот приезд Астафьевых на Байкал случилось немаловажное для меня событие. В пасмурный, моросливый день, когда гости не могли ни кататься по Ангаре, ни бродить по лесным дорожкам, Виктор Петрович прочёл мою рукопись недавно законченной повести про охотоведов-таёжников. На другой день я уже знал о его впечатлении, к счастью, благоприятном.

— Володя, ты написал нужную книгу! — намеренно громко, чтоб услыхали и в других комнатах большого пакуловского дома, высказал он своё мнение. — На что уж я тёртый калач в делах таёжных, а твою рукопись читал с интересом. Я уверен, и читателям книга понравится. Вот только о названии надо подумать, ты хочешь оставить «По чернотропу»?

— Журнальный вариант у меня печатается с таким названием. А вы какое предлагаете, Виктор Петрович?

— Подумай, не лучше ли назвать «Белая лайка»? Это звучит как символ чистой природы, чистых помыслов твоих героев-охотоведов.

— Да, пожалуй, «Белая лайка» звучит лучше, — сразу согласился я.

И уж совсем воодушевил меня Мастер, предложив:

— Если понадобится моя поддержка в издательстве, готов написать напутственное слово. С моим мнением пока что считаются…

И сдержал своё обещание Астафьев — «Белая лайка» с его предисловием вышла в московском издательстве «Современник». Позднее повесть трижды переиздавалась в Иркутске. Что и говорить, приятно считать себя одним из его литературных крестников.

Может, и не стоило бы вспоминать о столь незначительном факте в биографии одного из крупнейших писателей, если бы поддержка начинающих не была его постоянной заботой. После окончания ВЛК (Высших литературных курсов) Виктор Астафьев на протяжении сорока лет в единственном лице представлял некую постоянно действующую ШПМ — школу помощи молодым, или в другой расшифровке — школу писательского мастерства. Он написал десятки рекомендаций, предисловий, рецензий и напутствий. И в этом, безусловно, тоже проявлялись доброта его и великодушие. Мне иногда думается, что достаточно встретиться в жизни хотя бы с одним таким человеком, чтоб не разочароваться во всём человечестве.

В третий и, как оказалось, последний раз Астафьев приезжал в Иркутск в августе 1987 года — как участник международного форума по экологии.

Мы, конечно же, снова повезли его на Байкал. Запомнилось, как рыбачили втроём в истоке Ангары: Виктор Петрович с Глебом Пакуловым удили с моторной лодки, а я вышагивал по каменистому берегу, забрасывая спиннинг то на быстрине, то в водоворотных заводях. Нам не везло, рыбацкий сезон давно кончился, стояла пора глухого бесклёвья. Те, двое на лодке, как ни метались с моторным рёвом то вверх, то вниз по течению, так и не обрыбились.

А мне нечаянно выпал такой желанный фарт — изловил черноспинного красавца-харюзину весом килограмма на полтора. Клюнул он далеко, метрах эдак в тридцати от берега, и можете представить, с каким невероятным нервным напряжением я вываживал из напористой ангарской воды попавшего на крючок пленника, который дёргался и упирался изо всех сил. У меня всё еще дрожали поджилки, когда я нёс хариуса на кукане к дому Пакуловых и он подметал улицу своим широким рыжеватым хвостом.

Рыболовных дел мастер, Глеб даже не поверил в мой улов: где взял? где купил? А ты, говорю, разве видел, чтобы кто-нибудь на берегу продавал сейчас свежих хариусов? То-то и оно! Места надо знать, мужики, а то вы на своей моторке только распугивали рыбу.

Впервые за все рыбацкие сезоны я «обловил» Глеба, и он всё сомневался, недоумевал: как это мне удалось такого «мордоворота» вытащить? Если честно, говорю, Бурхан помог мне, Хозяин места, я его и так, и сяк умолял подарить мне сегодня удачу, дескать, ситуация сложилась исключительно ответственная, кровь из носа — а надо угостить нашего гостя, хорошего человека, большого ценителя и заступника природы. И в конце концов уговорил-таки владыку Ангары, подкинул он мне добычу от щедрот своих.

Автор «Царь-рыбы» только посмеивался, довольный, что это в его честь была добыта моя «большая рыба».

Шутки шутками, но из одного хариуса ( в локоть длиной — не менее) женщины сварили такую ушицу, что удалось накормить всю нашу компанию.

А засушенный мною на стекле большой радужный плавник, похожий на головной убор индейца, Астафьев увёз с собой, чтоб показать знакомым енисейским рыболовам, какие «мордовороты» ловятся в истоке Ангары.

В ту последнюю встречу Виктор Петрович подарил нашей семье на прощание сразу три книги: «Посох памяти», «Затеси» и «Печальный детектив».

«Жизнь проходит, а мысль остаётся, может быть, и от этой книжки что-то останется», — написал он на сборнике публицистики «Посох памяти».

Дарственная надпись на «Затесях» заканчивалась мудрым благопожеланием — «для жизни и любви».

Да, ради этого замечательный писатель жил, творил, будил лучшие чувства современников. Все до единой астафьевские книги предназначались ни для чего иного, как «для жизни и любви».

К счастью, судьба одарила его великой радостью читательской любви и общественного признания. Чем объяснялся всеобщий интерес к произведениям сибирского классика? Наверное, никто другой так глубоко не постиг многострадальную жизнь своего народа и так ярко не изобразил характеры «простых» людей. Многогранное и многоцветное творчество Астафьева — точно энциклопедия российской действительности в двадцатом, самом жестоком столетии. В его правдивую, пронзительную прозу вчитывались столь самозабвенно, что она живой плотью вошла в читательские души. Не от того ли, когда остановилось перетруженное, измученное сердце писателя, многие-многие по России испытали острую боль личной утраты, словно потеряли дорогого человека, родного для всех русских.

НА СНИМКЕ: В. Астафьев с иркутскими писателями (начало 80-х годов)

Источник: http://gorod-zlatoust.ru/