Бориса Савельева я знаю много лет. И меня всегда удивляло, что такой неисправимый романтик и прожектёр чувствует себя вполне комфортно в мрачном лагерном ведомстве. Когда три года назад он перешёл из аппарата ГУФСИН на должность начальника самого страшного в «зоне» учреждения — следственного изолятора, я не могла понять его выбора. Пока он сам не объяснил: «Уж больно дурная репутация у этого заведения. Попробую сделать из тюрьмы «конфетку». «Мечтать не вредно», — подумала тогда. Но, побывав недавно в следственном изоляторе, была поражена увиденными переменами.

— Я думаю, Борис Павлович, что никто не мечтает с детства стать тюремщиком. И вы, наверное, не исключение. Может быть, вы пошли по стопам родителей?

— Отец у меня был геологом, а мама работала в роддоме. И о службе в уголовно-исполнительной системе я, естественно, никогда и не помышлял — не имел вообще никакого представления об этой стороне жизни. Просто, когда работал на заводе радиоприёмников, был внештатным сотрудником милиции по борьбе с хищениями социалистической собственности. Меня это очень увлекло, я даже создал спецдружину ОБХСС — единственную, кстати, в России. По одному из дел как-то пришлось посетить колонию № 6 на Синюшке, рядом с заводом, где меня и убедили, что в уголовно-исполнительной системе, на более трудном и ответственном поприще, я, как молодой коммунист, буду нужнее. Так я и попал в тюремное ведомство.

— И никогда не жалели об этом шаге?

— Никогда. Это сейчас принято больше выгодой руководствоваться, чем чувством долга. Но я всегда искренне считал себя очень нужным человеком: мне доверено работать с браком общества, и от меня зависит, будут ли люди, отбывшие срок наказания, способны жить добросовестно. Мало того, нам, молодым, в своё время внушали: если видишь в осуждённом преступника — вообще не можешь работать в уголовно-исполнительной системе. Права такого не имеешь.

— А кого же ещё можно увидеть в преступнике, если не преступника?

— Человека. Злодеями ведь не рождаются. Ко всем подследственным и осуждённым я обращаюсь только по имени-отчеству и общаюсь с ними как с равными, уважительно. У меня, например, личный водитель до недавнего времени был из осуждённых. Жена как-то спрашивает: «За что его посадили?». Я только плечами пожал: не знаю, не интересовался. Ну она немножко повозмущалась, конечно: «Как не знаешь? Он же тебя возит!».

Осуждённые, кстати, сразу чувствуют фальшь, неискренность, скрытую ненависть — у них ведь большой жизненный опыт.

Вообще-то я считаю, что в тюрьме невозможно никого перевоспитать — и пытаться даже не стоит. Другое дело — помочь осуждённому найти в себе скрытые положительные качества, на которые он мог бы опереться. Думаю, человек способен измениться только в процессе самовоспитания, внутренней душевной работы. Если вы не жалеете для него тепла и доброты, он на них непременно откликнется.

Я бы решила, что Борис Павлович сейчас неискренен, если бы не знала его раньше. Мы знакомы уже почти двадцать лет. Мне всегда казалось странным, что при таком длительном стаже общения с преступниками в нём ничего нет от тюремщика — ни в характере, ни в поведении, ни в речи.

— Скажите честно, какое прозвище вам дали заключённые? Они ведь всем их придумывают — и эта характеристика обычно бывает очень меткой.

— Действительно, всем дают прозвища, но для меня, видимо, сделали исключение. А что касается профессиональной деформации — если у человека есть внутренний стержень и твёрдые нравственные принципы, ему подобные изменения не грозят.

— А сами вы какое качество своего характера считаете главным?

— Доброту и любовь к людям. Когда мне кто-нибудь причиняет неприятности, мне обычно хочется помочь этому человеку, доброе что-то для него сделать. Он тогда и сам поймёт, что неправ.

— К заключённым это тоже относится?

— Ну их-то любить — и Богу угодно. Помните библейскую притчу о пастухе, который оставляет 99 овец ради того, чтобы найти одну заблудившуюся? И если ему удаётся найти её, то радуется о ней больше, чем обо всём стаде.

— А те заблудшие овцы, которых вам доводилось пасти за 30 лет работы в лагерной системе, — известно что-нибудь об их дальнейшей судьбе?

— Часто встречаю, например, тех, кто отбывал наказание в шестой колонии, когда я работал там инструктором по политико-воспитательной работе. Они узнают меня на улице, останавливают, рассказывают, как живут, чего достигли. Не всем, конечно, есть чем похвастать. Некоторые превращаются в бомжей, спиваются. Но эти обычно чувствуют неловкость при встрече, извиняются, пытаются объяснить, почему жизнь не сложилась. Есть и такие, кто возвращается в СИЗО по второму, третьему кругу. Они обычно жалуются, что на свободе никому не нужны.

Поверьте, эти люди очень ценят доброе к ним отношение. Мне приходят письма с воли, поздравления с праздниками. Один из бывших подследственных недавно подарил свою картину, а на обратной стороне написал: «Дай бог вам здоровья! Столько добра и тепла я получил от вас. Со мной никто за всю жизнь так не разговаривал».

А ведь сейчас арестовывают только за тяжкие и особо тяжкие преступления. Другие в СИЗО не сидят.

— А часто вы с ними ведёте беседы? И о чём? Жалуются, поди?

— Приём веду практически каждый день. Бывает, что жалуются — и на следствие, и на сотрудников, иногда просят юридическую помощь оказать. Но зачастую человеку просто поговорить с кем-то хочется по душам, поделиться своими проблемами. Я три года работаю в СИЗО начальником, за это время арестанты стали вести себя с сотрудниками по-другому: страха перед администрацией у них теперь нет.

— Говорят, зона бывает или красная, где вся власть у администрации, или чёрная — если заключённые подчиняются смотрящему, поставленному верхушкой организованного криминального сообщества. Ваша тюрьма какая?

— Да что вы, как в семнадцатом году, всех людей делите на красных и белых! Или там чёрных. Разные они. Смотрящий в следственном изоляторе есть, конечно, но влияние его, мягко говоря, ограничено: он находится в изоляции, содержится в одиночной камере, так что лишён возможности диктовать и командовать.

Как-то, лет десять назад, отработала одну смену надзирателем в СИЗО, чтобы написать честный репортаж. Помню, как во время дежурства меня трясло даже в телогрейке: хотя на дворе стоял май, в корпусе было сыро, холодно, темно, под ногами шмыгали крысы. А потом из камер стали выводить для просчёта заключённых — 70 человек с девяти квадратных метров, и некоторые начали падать в обморок, потому что затхлый воздух тюремного коридора показался беднягам свежим. Это были настоящие камеры пыток.

— Больше всего меня тогда поразило, что жизнь за тюремными стенами, оказывается, невыносимо тяжела не только для преступников, но и для тех, кто их там караулит и воспитывает, получая за это совершенно неадекватную оплату. Вы из тех людей, кто сам засадил себя в тюрьму. Не хочется уйти из этого мрачного здания?

— Да, я помню, как вас после смены чуть ли не на руках выносили. Работать в тюрьме, и правда, тяжело. Тем более быть здесь начальником — постоянно находишься в напряжении. Меня знакомые зовут самоубийцей. Но жить спокойно, по-моему, просто скучно. Одни вон на Эльбрус лезут, чтобы только не закиснуть, другие — в тюрьму работать идут. Когда удаётся взять два выходных, я чувствую себя даже как-то не в своей тарелке: привык уже к бешеным нервным перегрузкам, не хватает напряжения.

— Вы часто применяете спецсредства, чтобы усмирить заключённых, вышедших из повиновения?

— Только если возникает угроза жизни и здоровью сотрудников. Теперь такое бывает гораздо реже, но всё-таки случается. Те, кто собирается делать карьеру в криминальном сообществе, набирают в тюрьме очки путём неповиновения администрации. А против тяжёлых условий содержания и жестокого обращения подследственные уже не выступают. Тюрьма ведь разгрузилась. Прошли те времена, когда арестанты спали в три смены, хлебали пустую баланду и страдали от чесотки. Теперь на полторы тысячи мест приходится чуть больше двух тысяч человек — а раньше доходило до шести. Прежних нар, или, как их называют сами подследственные, шконок, осталось не больше сотни, и те скоро заменим кроватями. А питаются мои подопечные сегодня, пожалуй, лучше, чем солдаты на срочной службе.

Но зачем я вам всё это рассказываю — сами можете оценить изменения.

За три года Савельев тюрьму превратил в образцовую гостиницу. Плиточки, цветочки, лампы дневного света, даже решётки — и те расписные: с розочками и лебедями. Не говоря уж о двухкомнатных номерах и душевых кабинках.

— Вы обещали сделать из этой тюрьмы «конфетку». Сами-то довольны?

— Ну, до «конфетки» ещё очень далеко. Пока лишь первоочередные задачи решали. Отопление не работало, трубы оказались забиты — пришлось заменить всю систему. Окна были заварены металлическими жалюзи и затыкались ватой из матрацев — поставили рамы со стёклами. Крыша текла, стены грибком были покрыты, в женских камерах потолки обрушились — всё пришлось менять, вплоть до перекрытий. От старой тюрьмы один остов оставался. А ещё вентиляция, канализация, котловое оборудование… Теперь, наконец, дошло до цветочков и плиточек, и то не во всех корпусах.

— Кто финансирует эти работы? Лет пять-шесть назад газеты писали о бесчисленном количестве фестивалей и конкурсов, которые вы организовывали за счёт средств областного бюджета, работая замом по воспитательной работе, к слову, в федеральной службе.

— Да, 70 процентов мероприятий раньше финансировалось комитетом по молодёжной политике области. Но, прежде чем обратиться к его председателю, я в каждом лагере создал свой комитет молодёжи. Для сотрудников нашей системы тогда проводилось очень много праздников, особенно семейных, — я постарался восстановить традиции, которые создавались ещё политотделом в годы советской власти. У нас был, например, конкурс на лучшего ученика среди детей работников исправительных учреждений. Победителя принимали учиться на юрфак госуниверситета на бюджетной основе. Сейчас некоторые из этих неформальных, объединяющих сотрудников традиций заброшены, а жаль. Люди, которые трудятся на таком важном для общества посту, должны чувствовать внимание к себе. Денег на работу с молодёжью раньше по крайней мере не жалели — были бы желающие её организовать. А вот найти средства на ремонт тюрьмы, увы, куда сложнее. Сметная стоимость работ на 2006 год — 15 миллионов рублей. Мы из федерального бюджета получили нынче 2,5 миллиона, хватило только с прошлогодними долгами рассчитаться. Так что приходится самим деньги зарабатывать.

— Коммерция в тюрьме?

— Да, открыли производственные участки, кафе для родственников заключённых, аптеку, расширяем магазин. Планов полно: шиномонтажная мастерская для грузовых машин, цех по производству искусственного камня, киоски на трамвайной остановке и т.д. Не буду всё перечислять, сами потом увидите. Да и не главное это…

— А что же тогда для вас главное?

— Мечтаю создать реабилитационную систему для бывших заключённых. Вы сами сто раз писали: на свободе их никто не ждёт с распростёртыми объятиями — жить негде, работать не берут, семьи распадаются. Помочь людям надо, чтобы не совершали преступления от безысходности.

Иначе от исправительных учреждений толку мало.

— Придумали, как?

— На мэра областного центра хочу выйти. Если нам выделят заброшенное предприятие стройиндустрии, типа бывшего завода ЖБИ, можно будет трудоустроить тех, кто отбыл наказание. Жильё бы они сами для себя построили. Знаете, сколько у нас тут за решёткой прекрасных специалистов и организаторов, способных возглавить цеха, держать дисциплину? Я по своему СИЗО вижу, как довольны люди, занятые на ремонтных работах, как они ценят, что востребованы.

— Сколько вас знаю, всегда ваша голова полна необыкновенных идей и прожектов. Открыть в тюрьме музей Колчака тоже вы придумали?

— Ещё десять лет назад, когда работал заместителем начальника СИЗО. Но командир сказал тогда: «Нас не поймут». Естественно, когда я стал в тюрьме хозяином, вернулся к этой идее, краеведческий музей её поддержал. Выиграли грант, заказали восковые фигуры адмирала и тюремного надзирателя в Санкт-Петербурге, сделали отдельный вход в камеру, где сидел Колчак. Всё почти готово, скоро откроемся.

— Сколько лет вам нужно, чтобы осуществить в тюрьме всё задуманное?

— Ещё года три — и вы увидите, каким станет тюремный замок. Он ведь так назывался, когда был построен. Кстати, я пришёл на свою нынешнюю должность как раз в тот день, когда тюрьме исполнилось 200 лет. Мы решили ежегодно отмечать день рождения нашего учреждения, чтобы работники имели собственный праздник. Не только заключённым создаём человеческие условия, сотрудникам тоже стало полегче, надеюсь. Кое-что и для них уже сделано: тренажёрный зал, кабинет психологической разгрузки, актовый зал, столовая. Не говоря уж о том, что и рабочие места преобразились.

— А как семья относится к тому, что вы решили «замуровать» себя на такой срок в тюрьме?

— Отрицательно. Особенно супруга. Дома я практически не бываю, выходных почти нет. В этом году не выбрал даже времени съездить на дачу, грядки вскопать. Соседи жалуются, что травой всё заросло.

— А дети не пошли по вашим стопам?

— Сын окончил Восточно-Сибирский институт МВД и работает, действительно, в нашей системе. А дочка только нынче защитила диплом педуниверситета. По специальности она психолог, но её больше привлекает рекламный бизнес. А по характеру она на меня похожа: лёгких путей не ищет, предпочитает трудности превозмогать. Тему дипломной работы, например, выбрала такую, что источники пришлось искать в США, Канаде, странах Европы по Интернету — она владеет несколькими иностранными языками.

— В чём вы выиграли, когда променяли спокойную должность в управлении кадров ГУФСИН на неудобное, мягко говоря, кресло начальника тюрьмы?

— Я перешёл на нижестоящую и более ответственную должность — уж какая тут корысть! Зачем, спрашиваете? Во-первых, тогдашний начальник ГУФСИН генерал Гроник очень просил меня возглавить СИЗО — это было в то время самое слабое звено в системе. Трудно было ему отказать, мы ведь вместе начинали работать в шестой колонии. А во-вторых, сам решил, что будет правильно под конец службы взяться за трудное дело. Хотелось самому убедиться, что жизнь прожил не зря, добрый след после себя оставил.

Фото Дмитрия ДМИТРИЕВА

Борис Павлович Савельев родился 23 декабря 1952 года в Иркутске. В 1970 году устроился слесарем-сборщиком на завод радиоприёмников. 1971-1973 гг. — служба в армии (артиллерийские войска Дальневосточного военного округа). После вернулся на завод. В пенитенциарную систему пришёл в 1978 году. Служил инструктором по политико-воспитательной работе в колонии № 6, инструктором политотдела управления исправительно-трудовых учреждений областного УВД. В 1986 году окончил Высшую Хабаровскую школу МВД РФ. 1987-1990 гг. — старший инструктор по работе с личным составом в ангарской колонии № 15. В 1990 году перешёл на службу в областное УВД, но уже в 1991 году вернулся в уголовно-исполнительную систему — на должность заместителя начальника иркутского следственного изолятора № 1. В 1995 году переведён в областное управление исполнения наказаний заместителем начальника спецотдела. 1999-2003 гг. — заместитель начальника управления кадров и воспитательной работы областной службы исполнения наказаний. С 9 июля 2003 года по сей день — начальник иркутского СИЗО № 1.

Женат. Взрослые сын и дочь.