Именно к такому типу источников относятся мемуары Наума Коржавина — известного советского поэта, вошедшего в литературу с плеядой, называемой «фронтовое поколение», т.е. те, кто, по выражению Давида Самойлова, «в сорок первом шли в солдаты и в гуманисты в сорок пятом». Но Коржавин не был фронтовиком. В 1947 г. Эммануил Мандель, 22-летний студент Литературного института, хлебнувший уже и эвакуационного лиха и военного завода на Урале, стихи которого одобрили Сельвинский и Паустовский, а Эренбург даже процитировал их в знаменитых мемуарах «Люди, годы, жизнь», оказался во внутренней тюрьме Лубянки, но после восьми месяцев заключения отделался «лишь» тремя годами сибирской ссылки.

Впрочем, если вспомнить его юношеские опыты, то нельзя не заключить, что «компетентные органы», даже в военные годы больше занятые инакомыслием, чем борьбой с фашистами, адекватно отреагировали, скажем, на стихи 43-го года:

Восемнадцать лет

Мне каждое слово

Будет уликою

Минимум

На десять лет.

Иду по Москве,

Переполненной шпиками,

Как настоящий поэт.

Не надо слежек!

К чему шатания?

А папки бумаг?

Дефицитные жаль!

Я сам,

Всем своим существованием —

Компрометирующий материал.

В относительно «вегетарианские» 60-е Коржавин — один из идейных «властителей дум», о нём вспоминает в своём «Дневнике» 62-го года Корней Чуковский — патриарх советской литературы: «Третьего дня выступал вместе с Винокуровым, Коржавиным, Корниловым…Я прочитал «Тараканище», «Чудо-дерево», они читали свои стихи. Удачно ли, не знаю…». Коржавин печатается в знаменитых «Тарусских страницах», в 1963 г. выходит его единственный сборник «Годы». После процессов первых диссидентов его опять перестают печатать, в 1973 г. он (вслед за Иосифом Бродским) эмигрирует в США. На Родине его снова издают только в начале 90-х.

Однако, в отличие от Бродского, русскоязычный поэт еврейской национальности «лавров» на чужбине отнюдь не снискал. Наоборот, как он горько вспоминает, «…в первые годы эмиграции…меня стирала в порошок эмигрировавшая часть тусовки…совместно с американскими русистами, т.е. тусовкой академической…». За что? Именно на этот вопрос и отвечает Коржавин в своих воспоминаниях об эпохе 30-х — 50-х. Прежде всего, за его идейную позицию. Ирония судьбы: именно годы «сталинщины» — тюрьма, лагерные пересылки, спецпоселения — и сделали выходца из традиционалистской киевской еврейской среды «русским патриотом и …государственником», сторонником, по выражению философа-эмигранта Георгия Федотова, «империи свободы».

В «Воспоминаниях» каждый найдёт своё. Кого-то больше заинтересуют психологические портреты Владимира Луговского, Михаила Светлова, Ильи Сельвинского. Но нам показалась наиболее важной история «погружения в глубину» России. Уральский и сибирский периоды жизни были для еврейского юноши годами постижения глубинной России, иногда пренебрежительно называемой провинциальной, через огромное разнообразие встреченных личностей: «…молодые инженеры Павел Опилев и его жена Катя…Оба они светились какой-то чисто русской, неотъемлемой, почти совсем не сознающей себя чистотой и благородством…» или сатирически — сочувственным портретом пьяного колхозного председателя в сибирской деревне Чумаки Каинского района, обнищавшей за годы коллективизации и войны: «…Советская власть называется! Твою мать! Такую власть к хренам собачьим надо. Колхозы понаделали, а теперь живи! Счастливая жизнь! Вся деревня на тебя волком смотрит — за такое счастье…».

Однако понимание чудовищности сталинского режима нисколько не повлияло на абсолютно здравое понимание страны: «Воевала…Россия, это не значит, что другие народы не воевали, но воевали они прежде всего за русские ценности…». И среди эвакуационного ужаса, и в глухом тупике ссыльнопоселенческих будней автор подчёркивает именно доброту и участливость русских людей, которые, как ни часты были антисемитские выпады (в основном среди мелких бюрократов), не обращали особого внимания на национальность, по вековой традиции сочувствия именно притесняемым и униженным.

Именно это ставят в вину Коржавину и нынешние либералы. Так, известный критик Михаил Золотоносов пытается сделать из автора «Воспоминаний» некий гибрид конформиста-сталиниста и (естественно) антисемита. Московско-питерские «демократы-западники», конечно, не могут простить поэту ни неприятных свидетельств: «Я никогда не забуду, что на вечере в ЦДРИ, посвящённом памяти Фёдора Абрамова, из всей российской либеральной интеллигенции присутствовали только три человека: её организатор и ведущий Борис Можаев…, вдова Абрамова Люся и аз многогрешный…, но Люся приехала из Питера, а я и вовсе из Бостона — так что, выходит, всю московскую либеральную элиту представлял один Можаев! Какие же веяния и аналогии запудрили мозги всех остальных, на каком основании сочли они возможным презреть память большого русского писателя и гражданина? С тех пор никаким репутациям я не доверяю. Это относится и к репутации <Петра> Проскурина. Кстати Булат Окуджава, знавший Проскурина по Калуге, счёл возможным посвятить ему одно из своих стихотворений. Разумеется, и это ничего не доказывает. Но ведь я ничего не утверждаю. Я только рассказываю о том, как в 1951 году жил в Калуге, где и когда мы с ним только и встречались, точнее, встретились — раз или два. Тогда он произвёл на меня хорошее впечатление: умный, серьёзный, вдумчивый, доброжелательный. Общаться с ним было приятно. Не так у меня много было таких встреч, чтобы эту забыть»; ни очень злободневных наблюдений: «в сущности, тусовка бывает всегда…и во всём, но не всегда она овладевает столь тотально «командными высотами… а реальным результатом освобождения России от тоталитаризма стала власть беспредела и той же тусовки как его эстетического выражения…». А особенно бескомпромиссной критики либерального «идеала»: «…после натовских бомбёжек Югославии обнажился тот простой факт, что на свете больше нет Запада, как некоей сущности и морального фактора. Нет и вообще, и для России… Неспособность Запада, особенно Соединённых Штатов, защитить от имеющей право голоса охлократии своё образование и элементарные ценности (такие, как женственность, иерархия биологических отношений, правосудие, превратившееся в собственность адвокатов) не может не сказаться на устойчивости западной цивилизации. Будем надеяться, что это преходящая болезнь. Только перенимать её не надо — у нас своих болезней хватает».

И уж, конечно, нынешний т.н. «национально-патриотический лагерь» также не сможет спокойно отнестись к констатации очевидного факта, звучащего как приговор всяческим Прохановым и компании Сергея Кара-Мурзы, пытающимся ещё раз «взяться левой рукой за правое ухо» и «перелицевать» русскую историю ХХ столетия: «Беда нынешнего русского национализма (а без подъёма национального чувства Россия не возродится) в том, что он никак не может изрыгнуть из себя Сталина, хотя, естественно, всегда спотыкается на коллективизации…Обычно выходят из положения «по-нашему, по-простому» — объявляют, что это инициатива Кагановича, с которым Сталин тогда ещё ничего поделать не мог. Это само по себе чушь…». Наум Коржавин, в отличие от философа Александра Зиновьева, «антисталинист», но не «кающийся».

В чём-то судьба Коржавина очень напоминает таких разных людей, как Александр Галич и Александр Солженицын. Он не стал бойцом ни одного из «двух станов», а попытался выработать своё собственное понимание России и «русской судьбы» (у Солженицына это получилось, у Галича — нет), близкое к историко-философским исканиям знаменитого русского мыслителя первой эмиграции Петра Струве, — синтезу демократических ценностей, выработанных на Западе (и сильно эрозированным ныне), и русской идее великой страны со своей самостоятельной системой ценностей, о чём и пытались совсем недавно (в предельно тактичной форме) напомнить Западу деятели Русской православной церкви.

Именно эти размышления 80-летнего Коржавина, живущего вне России, но с Россией — единственным объектом его раздумий и волнений, — необычайно актуальны для нас сегодня: «…опыт наших ослеплений и прозрений, опыт освобождения подневольной мысли интересен не только для нас…я твёрдо уверен, что он пригодится России…»