Я познакомилась с ней случайно. Раздался телефонный звонок, и на том конце провода жёстко прозвучало: «Вот вы все сейчас агитируете за усыновление ребят, но это неправильно — сироте лучше оставаться в детском доме и не губить себя надеждой. Я знаю это по собственному опыту…»

Женский голос был тускл, но не дрябл, хотя за моим приглашением зайти в редакцию последовал отказ: мол, ходить по улице уже трудно; и чем мне к вам, лучше вы ко мне. Вот, собственно, и весь повод моего визита в более чем скромную, но с тщанием прибранную однокомнатную квартирку в Иркутском доме ветеранов. Однако повод поводом, а история жизни, совсем не героической, волею случая раскрученная вспять и вскользь зацепившаяся за одно горькое воспоминание детства, внезапно обрела объёмность исторического свидетельства. Воспоминание же вот какое. Девочка, войной вброшенная в страшный, по малости лет не ведомый ей взрослый мир, в детском доме считалась «ничейной»: ни кто она, ни откуда — не помнила. Знала только имя своё — Нина. Вывезенную из блокадного Ленинграда на Большую землю, её «взяли в дочери» люди, жестокость которых, как она, повзрослев, начала понимать, была изощрённой и потому особенно страшной. Обронила в колодец ведро — не пускали в дом, пока кто-то из посторонних взрослых не вытащил его и не помог донести до двери. Ранними утрами готовилась еда; скудная, конечно, но ей, вечно голодной, казавшаяся волшебной. Потом бралась особая палочка, и ею отмерялось «расстояние» от поверхности сваренной каши до краёв кастрюльки. Однажды, оголодав, она без спроса взяла ложку и вечером была уличена в «преступлении»: уровень еды в кастрюльке явно стал ниже.

Знаете, что оказалось страшнее всего, что камнем легло на сердце и давит до сих пор? Не обожжённая ладошка правой детской руки, которую мачеха в наказание приложила к раскалённой плите, а именно эта самая палочка — мерило неизбежной кары. «Палочка» — как зарубка на всю дальнейшую жизнь. Вот откуда у Нины Сергеевны не изжитый страх перед чужой семьёй; вот откуда её благодарность детским домам, по которым довелось ей мыкаться вплоть до поступления в горно-техническое училище маленького уральского городка Осы, что в Пермской области, где прошло её неприкаянное детство. Но тут же всплывает другой вопрос: если бы в нём, в этом открытом всем ветрам детстве, не было ничего, кроме «палочки», никакого ей противовеса, смогла бы в таком случае эта женщина, немало натерпевшаяся на своём веку, состояться как личность? Быть строителем, чинить машины в ремонтных мастерских, словом, весь свой сорокалетний трудовой стаж заниматься «непрестижным», рядовым делом, сохранив при этом достоинство, естественность и душевную отзывчивость…

Мы, вспоминая Великую Отечественную, не очень-то сейчас, по прошествии шести десятилетий, утруждаем себя размышлениями об истоках победы. Забронзовел привычный расклад аргументов: выстоять помогли мужество и обострившееся в смертельной опасности чувство Родины. Ускользает, а то и вовсе остаётся в тени ещё одна составляющая нравственного превосходства над противником: ДОБРОТА. Пробивающаяся сквозь лишения, перебарывающая личное отчаяние, поднимающаяся над голодом, над подлостью (её хватает во все времена) людская доброта. Пятилетняя девочка в схваченном голодом Ленинграде, она словно сошла со страниц «Блокадной книги» Алеся Адамовича и Даниила Гранина. Её вынес из квартиры и определил в детский приют «кто-то», нашедший силы открывать одну за другой двери коченеющих домов и спасать из каменных склепов малышей. И ещё «кто-то» 31 декабря сорок первого года в подвале, под бомбёжкой устроил для таких же, как эта пятилетняя девочка, настоящую ёлку: Нина Сергеевна до сих пор помнит, какое тепло шло от зажжённых нескольких свечек. «Кто-то» по Ладоге, но не на машине, а на катере (скорее всего, это было уже летом 42-го) вывез приютскую малышню на Большую землю, и ещё «кто-то» завёл спасённых ребятишек в барак, где на столе был аккуратными ломтиками нарезан чёрный хлеб…

Доброта, не персонифицированная, но всё равно не анонимная, не обезличенная, а просто разлитая меж людьми, — мы так редко вспоминаем о ней, будто она нынче в избытке. Между тем, если сейчас чего недостаёт нам особенно остро, так именно её — ненавязчивой, не кричащей о себе, не унижающей слабых очередями и хамством присутственных мест. Доброта как нравственный опыт не столь и давнего прошлого… Задержать бы его крупицы, переняв от уходящей натуры. Вот и Нине Сергеевне кажется, что она убережёт нынешних сирот (сколько их по современной России, не знает никто) от душевной травмы, подобной той, что испытала сама, если убедит нынешних взрослых не спешить с усыновлением и, прежде чем забирать приглянувшееся дитя из детского дома, поманив его надеждой, не единожды проверить себя на искренность и щедрость родительских чувств. Пережитое лично ею подсказывает: так вернее. Может быть потому, что сразу после войны на Урале, в частности, в Пермской области, был заведён обычай: приходили к тогдашним обездоленным войной детям тогдашние пережившие войну взрослые и, ничего не суля, не торопясь оформлять документы, просто разбирали ребят по домам — на выходные, на каникулы, да и просто так, без повода. И не маячила над тарелками мерой съеденного «палочка»; и отношения завязывались как-то сами по себе — доверительные и благодарные. Её саму вместе с детдомовской подружкой именно так приветили и обогрели пермяки Вера Михайловна и Михаил Андреевич Гусевы; их дом был открыт для двух девчонок, пока они в нём нуждались. Супруги Гусевы давно ушли, а след их, смотрите, как далеко протянулся — почти через семьдесят лет её, Нины Сергеевны, жизни.

Впрочем, как выяснилось, она вовсе и не Сергеевна, а Васильевна. Потому что Василием звали её родного отца, ушедшего на фронт сразу, как началась война, и уцелевшего на ней. И не в одиночку она водила хоровод вокруг ёлки в подвальном детском приюте осаждённого Ленинграда, а держась за руку с родной сестрой — Региной. Во время бомбёжки поезда, увозившего горстку ленинградских малышей подальше от фронта, Нину контузило; её, потерявшую память, опять же «кто-то» подобрал на железнодорожной насыпи и донёс до госпиталя. А сестра поехала дальше, в Казахстан. Так они потеряли друг дружку. Встретиться с родными ей помогла Барто. Не только талантливая детская поэтесса, стихи которой давно стали классикой, Агния Львовна долго, до последних своих дней, никем не уполномоченная, следуя только своему душевному порыву, вела на «Маяке» передачу «Найти человека». Тысячи раскиданных войной людей обращались к ней, как это сделала Нина. По отчиму — Сергеевна, по мужу — Лыскова, а по родному отцу — Амосова…

В год шестидесятилетия полного освобождения от блокады город, некогда спасший Нину Сергеевну, пригласил на своё торжество. В огромном зале она оказалась среди своих сверстников и сверстниц, съехавшихся из самых дальних мест — России и тех, что зовутся ныне ближним зарубежьем. Тёплые слова говорил, обращаясь к ним, президент; на память каждый получил и увёз с собой набор фильмов о городе на Неве. Встречей с Ленинградом — именно с Ленинградом, а не с Петербургом — отмечена, возможно, высшая точка на линии её жизни. Высшая, но, конечно же, не последняя. Уже перед самым моим уходом Нина Сергеевна из альбома достала любительское фото, с которого на меня в упор глянуло её продолжение: дочка Лена, внучка Катя и правнучка — девятимесячная Маша.

— Думаю, всё-таки был смысл меня спасать, — сказала она прощаясь…

Фото Дмитрия ДМИТРИЕВА