Его встреча с журналистами и предшествующее ей наше посещение Иркутского следственного изолятора N1 не были чем-то экстраординарным, призванным пустить пыль в глаза в наскоро сооружённой «потемкинской» деревне. Во-первых, потому, что как ни старайся, а «загримировать» обветшалое, мотающее свой срок уже двести лет здание под современное, соответствующее принятым в 21 веке нормам содержания подследственных, невозможно: его стены перенасыщены устоявшимся вязким тюремным духом. А, во-вторых, как сказал начальник СИЗО полковник внутренней службы Борис Савельев, взявший на себя многочасовую обязанность проводника по этажам и камерам, «мы не ведём следствия, не выносим приговор и не караем. Наша обязанность — принять человека, накормить и, пока он у нас, обеспечить сносные условия существования. Тем, кто несёт здесь службу, что-либо скрывать или приукрашивать нет причины».

Но что, собственно, можно «приукрасить» в СИЗО, который сам по себе уже есть кара, замкнутое пространство, гнобящее психику? Сделав первые шаги его узкими коридорами, мы услышали только одно признание: встретиться сможем лишь с теми, кому уже вынесено решение суда или кто ждёт либо ответ на кассационную жалобу, либо этап; у тех, кто под следствием, другой режим, но условия содержания фактически такие же. Подойдя к первой тяжёлой двери, получили только одно предупреждение: «Пожалуйста, не забудьте, что общаться будете не с примерными пионерами, а фотографировать находящихся в камере можно только с их личного разрешения». Всё остальное — в какую камеру зайти, о чём спросить, что увидеть — зависело лишь от нас, журналистов, и от присоединившихся к нам правозащитников — членов общественного совета при начальнике Главного управления службы исполнения наказаний. В этом «походе за правдой» что-то меня резануло своей несовместимостью: сырой сводчатый, как строили раньше казематы, потолок над самодельной полкой, на которой среди других книжек — школьный учебник по алгебре. «Чтобы мозги не засохли», — поймав мой взгляд, спокойно объяснила одна из осуждённых. Что-то мимоходом засеклось сознанием: вовсе не грязные наволочки на двухъярусных нарах. Что-то обернулось вполне понятной мелочью: откровенные обложки глянцевых журналов на столе в мужской камере. Быт с жёсткой и тягостной необходимостью длительного существования на людях; с жалкими потугами чем-то обозначить, как-то очертить в безликом жилом квадрате «свои» три или четыре квадратных метра — его маскируй не маскируй, а всё едино: для человека по «ту» сторону решётки казённый дом остаётся казённым домом. Ну а для человека по «эту» сторону? Что такое для него узилище, от которого, и это давно известно, как от сумы, нельзя зарекаться?

Уже потом, глотнув воздух, показавшийся мне чище чистого, и окунувшись в грохот оживлённой магистральной улицы, на которой стоит Иркутский СИЗО, отдала себе отчёт в том, что явилось лично для меня самым (да простится сейчас это неуместное слово) любопытным: «та» ли сторона, «эта» ли, но многое в них оказалось зеркальным отражением друг друга. Вот идём нескончаемыми коридорами СИЗО, и на каждом шагу — ремонт. Керамика, укладываемая ряд за рядом; бетонный, кое-где не успевший застыть раствор под ногами; деревянная опалубка, сколачиваемая чуть ли не на наших глазах. Если бы не моментальный при нашем появлении поворот рабочих «лицом к стене» — в остальном примелькавшаяся картина. Сколько довелось мне видеть, кажется, никогда не заканчивающихся, сантиметрами ползущих ремонтов в наших больницах и поликлиниках! Кто-то из журналистской братии спросил начальника следственного изолятора: не разумнее ли сковырнуть это источенное столетиями здание да и построить новое, чем вот так — блоками, погонными метрами этажей (сегодня здесь капитально ремонтируются 88 камер) стараться подогнать его к общепринятым бытовым нормам? Полковник внутренней службы Савельев, видно, человек воспитанный, удивления нашей наивности не выказал, а ответил буднично и кратко: на новое здание денег нет и не предвидится.

Нет, всё-таки не зря мне вспомнились здесь, в следственном изоляторе, мытарства десятков главврачей по «эту» сторону: у нас в России и лечебно-профилактические учреждения, и следственные изоляторы финансируются одинаково — по остаточному принципу. И средства на благое дело хоть начальникам режимных учреждений, хоть главврачам изыскивать приходится с трудом. В Иркутском следственном изоляторе, к примеру, живая копейка завелась с той поры, как пристроили к нему со стороны улицы «свои» магазин и аптеку. К слову сказать, больница в СИЗО нуждается в лекарствах точно так же, как и любой стационар «на воле»; и родственники подследственных или осуждённых точно так же покупают почти всё необходимое для лечения, как это делается везде по России. А ещё есть у Иркутского следственного изолятора своё подсобное хозяйство; и временные его обитатели, те, что из умельцев, мастерят занятные вещицы, которые, оказывается, купить можно в обычном магазине. Вот так, рубль к рублю, в минувшем году несовершеннолетних заселили в фактически новый, отличающийся от всех остальных блок, в котором света, воздуха, даже простора, если приемлемо здесь такое понятие, больше. Наверное, у начальника следственного изолятора (не гостиницы и даже не общаги для условно освобожденных), есть и другие заботы. Но он со сдержанной гордостью открывал перед нами тяжёлую дверь ещё пустующей «двухкомнатной» камеры, в которой на одной половине — всё те же двухъярусные нары, правда, меньше числом, а на другой — облицованный керамической плиткой хозяйственный «отсек». По смелому замыслу (вот только хватит ли денег?) большинство камер мыслится сделать такими же. А на то, чтобы по всему зданию СИЗО постепенно смонтировать современную канализацию и попутно параши отделить от остального пространства камер не низкой, а настоящей стенкой от пола до потолка, — средства обязательно подкопятся.

Все эти бытовые подробности кажутся мне не менее важными, чем, скажем, наличие в Иркутском следственном изоляторе отдельно взрослой, на сотни томов, и отдельно — детской библиотеки. Потому что никакая комната психологической разгрузки и никакое подобие класса со школьной доской и портретами учёных на стенах не заместят собой элементарного уважения к личности, независимо от того, первая ли у неё «ходка» или со счёту можно сбиться какая. Кстати, именно в этом подобии классной комнаты и на этой школьной доске я прочла выведенные мелом красиво и крупно слова: «Книги, пережившие время». Спросила сотрудницу СИЗО, добровольно взявшую на себя миссию учительницы: кому же из сидящих здесь у вас несовершеннолетних по силам размышлять на такую тему? Она ответила: у нас разные сидят; есть такие, что вообще букв не знают, а есть другие, наизусть читающие Ахматову и Бориса Пастернака…

С «этой», то есть с «нашей», стороны подчас кажется, что взятый под стражу и оказавшийся в изоляции неизбежно становится обезличенной частицей серой одушевлённой массы, ничего, кроме кары (и чем жёстче, тем лучше), не заслуживающей. Но нет заблуждения коварнее: безразличие и жестокость сторицей возвращаются с «той» стороны на «эту». Идущая сегодня в России реформа всей пенитенциарной системы, переведённой «под руку» Минюста, подталкивает её к открытости, к нормам, соответствующим гражданскому цивилизованному обществу. Так что приведённые генерал-майором внутренней службы Павлом Радченко цифры открывшихся в его «хозяйстве» профтехучилищ — совсем не случайны: они по-своему свидетельствуют о «потеплении климата» на «той» стороне, ещё вчера закрытой от наших глаз.

Уже потом, зайдя в кабинет начальника Главного управления Федеральной службы исполнения наказаний РФ по Иркутской области, генерал-майора внутренней службы Павла Радченко, мы услышали от него: «Следственный изолятор — это то заведение, куда человек попадает с воли, и от того, как мы примем и разместим, подчас зависит его дальнейшая жизнь».

Иркутский СИЗО в этом смысле никакое не исключение. Он не «чёрный» и не «красный». Он один из сотен, если не тысяч ему подобных, раскиданных по России. То бишь самый рядовой, в котором не очень-то давно теснилось более 6 тысяч человек, а сегодня ожидают свою судьбу 2,5 тысячи; это если вместе считать подследственных и уже осуждённых. И он, как и все остальные режимные учреждения в государстве, медленно, но очень хочется верить, что неотвратимо, поворачивается «лицом» к нам. Кстати, среди объявлений, вывешенных в просторной комнате для посетителей, есть прямой номер служебного телефона полковника внутренней службы Александра Самойлова: 26-81-61. Для сведения всех, кому небезынтересен этот штрих: он помощник генерал-майора внутренней службы Павла Радченко по правам человека. И звонки ему никем не «фильтруются»…