— Володя, свою биографию вы начинали актёром Иркутского областного театра юного зрителя, где потом в разные годы шли ваши пьесы, а комедия «Любовь и голуби» держится в репертуаре и по сей день, и зритель, к слову, везде принимает её благодарно и растроганно, рукоплещет и на стационаре, и на выезде, и на гастролях. Но позвольте прежде спросить вас не о вашем творчестве, а о том, каким вам представляется будущее творчества Александра Вампилова, чьё имя носит теперь ТЮЗ?

— А Вампилов вне времени уже. У него нет прошлого, нет будущего, нет настоящего: он есть! Вот звезда светит, мы же не знаем, живая она или мёртвая, правда? А свет её летит и летит, и мы его видим. Тут дело в чём? Психологи, учёные, измеряя историю культурного пространства планеты, заявили на основе своих исследований, что если человек востребован после ухода из жизни в течение тридцати лет, то он будет востребован в течение столетий. Саша Вампилов живёт среди нас уже 33 года. Этот рубеж он преодолел.

— Вы считаете, что именно драматург соединяет людей с людьми. Почему?

— Потому что он осмысляет жизнь человеческого общества в диалоге. Мало того. Что я увидел, вступив где-то в 80-х годах в Союз писателей? Самый драчливый цех был — поэты, это вообще петухи, они слышать друг друга не могут. Чуть меньше — прозаики. А самый миролюбивый цех — драматурги. Потому что в основе драматургического дела лежит диалог, а чтобы он состоялся, надо слышать партнёра, надо заинтересованно внимать ему. Поэтому драматургический цех и до сих пор самый дружный. Быстрее общий язык находят и более толерантно друг к другу относятся именно драматурги.

— Любопытное толкование.

— Художники и музыканты тоже держатся особняком, тоже отчасти одиночки, особенно композиторы, если они талантливые, настоящие. А драматурги — это бражники.

— В каком смысле? Если насчёт выпить, то ещё вопрос, кто кому фору даст.

— Они любят общество, как правило. Возьмите Чехова. У него же в Мелихове просто зазывала вывеска: «Приезжайте, Бога ради! Кто хотите, я вас всех жду!» Она и сейчас висит перед въездом в имение, но уже музейная. Он скучал без общения, он был бражник потрясающий. Любил кормить приезжих, поить, развлекать. Как раз Антон Павлович Чехов и назвал драматургию высшим родом поэзии.

— Этот жанр считается не только вершиной литературного творчества, он и самый трудный, по общему признанию. Почему же вы именно его выбрали?

— Я же актёр.

— И ваше любимое занятие — писать пьесы?

— Любимое занятие? Нет. Я люблю варить. Не всегда вкусно получается, но готовить люблю. Домашним мои блюда не нравятся, жена и дочка попривередливее, а сын всегда есть с удовольствием. Вот как бездарному актёру нравится играть на сцене, так мне — в качестве повара быть на кухне. Особенно люблю готовить борщ. Что ещё люблю? Я телеман, очень люблю смотреть телевизор.

— Из принципа поперечности? Все ругают ТВ, а вы — наоборот?

— Понимаете, кто что смотрит и кто что ищет. Я с удовольствием смотрю передачу «Своя игра».

— Вы что, «азартный Парамоша»?

— Да, но очень легко могу себя сдержать, остановиться вовремя.

— Сильная воля.

— Просто я понимаю, что это всё равно игра, и не надо ставить жизнь или благополучие близких на кон. Никогда и ни в чём. Много замечательных передач на канале «Культура». Лотман Юрий Михайлович и его цикл чего стоят… На канале «Дом России» мне очень нравятся беседы с батюшками, с философами. Вопрос выбора. Мне как драматургу интересны даже плохие передачи: как их делают, почему? Безобразие полное, да, но с профессиональной точки зрения любопытно разобраться, что за люди занимаются этим безобразием, полагая, что это хорошо.

— Разве не плодотворнее наблюдать живую, реальную жизнь, а не её отражение на экране?

— Одно не исключает другого. Кроме того, по ТВ идут и документальные фильмы, и типы там живые.

— Вы всё-таки ушли от прямого вопроса о любимом занятии, Владимир Павлович! Что для вас собственно драматургия в таком случае?

— Это самое трудное, что есть. Даже болезненное, наверно. Потому что этапы в работе такие: глаза бы мои на эту бумагу не смотрели! Сесть не можешь день, неделю… Месяц себя уговариваешь — не можешь. Скрепя сердце сел. А если вдохновение посетило, всё вдруг идёт и идёт. Но этап наступает, преграда какая-то — и опять сидишь перед листом бумаги неделю, всё впустую. Потом вдруг вновь что-то прорвётся, накатит… Странные дела. Иногда радость охватывает безумная, а иногда думаешь: всё, не можешь ты ничего написать, а что уже написал — случайно. И вот эти сомнения и радости чередуются.

— Сплошные перепады состояний, мучительные сами по себе…

— Абсолютно. Другое дело, что без этого уже не проживёшь. Ни материально, ни психологически. Это единственное, что тебя и кормит, и заставляет быть, условно говоря, рабочим человеком. Когда говорят, как сложен и труден писательский труд, это чистая правда. Но принижать при этом физический труд? Часто лукавят.

— Мне кажется, Володя, это вообще неправомерное сравнение, как невозможно сравнивать боль души и боль тела.

— А зубная боль? От неё же на стенку лезут.

— А от душевной боли порой с ума сходят.

— Во всяком случае, зубная боль до самоубийства не доведёт, согласен, а вот душевная…

— Как вообще вы в театр пришли? Что стало толчком?

— А вот, как ни странно, литература. Черемхово — городок шахтёрский, и перспектива монотонно неделю за неделей рубить этот уголь (хотя слабые лёгкие вряд ли позволили бы это) или гайки где-то крутить, мастером тарабарить заранее навевала тоску своим однообразием. А куда меня тянуло? Тогда по радио сразу после гимна в 6 утра читал сказки Николай Литвинов. Я обожал это его: «Здравствуй, дружок!» И уже лет в пять, когда меня спрашивали, кем будешь, я говорил: сказочником. Хотел быть, как Литвинов. Самое поразительное, так жизнь и распорядилась. По крайней мере, одна-то уж сказка точно есть — «Золотой человек». По фольклору сибирскому, кстати. Она шла и в Иркутском ТЮЗе, я сам её и ставил, и в других театрах.

— А что для вас Иркутский ТЮЗ?

— Это моя молодость. И самое главное впечатление о ТЮЗе — это режиссёр Ксения Владимировна Грушвицкая. Но о ней надо отдельно и подробно. Это целый материк.

— А что тогда Вампилов в вашей жизни?

— (После паузы). Вот классик сказал: «Пушкин — это наше всё». Для меня Вампилов — это моё всё. Говорят, не создавай себе кумира, но я Вампилова обожал. Познакомились мы с Александром Валентиновичем очень интересно. Борис Степанович Кондратьев, наш педагог в театральном училище, которое находилось ещё на Сухэ-Батора, однажды говорит: «Я принёс пьесу молодого товарища». И сам её нам прочёл. Это был «Старший сын», 68 год, весна, мы на втором курсе. Нам очень понравилась пьеса. Очень! Обсуждение было восторженным, мы тут же решили её для диплома взять. Кондратьев говорит: «Тогда, ребята, занятия на сегодня я прекращаю, потому что внизу стоит и ждёт автор. Если хотите ему что-то сказать, ну, поблагодарить хотя бы, то пойдёмте». Конечно! Оделись, поскольку было ещё холодновато, выходим — Вампилов стоит, ждёт Борю. И мы все, мимо проходя, ему говорим: «Спасибо большое, спасибо!» Так первый раз я его увидел. Мы, разгорячённые, смотрим им вслед и гадаем: если налево сейчас свернут, то пойдут в «Снежинку», если направо — в «Север» или «Лягушку» на Карла Маркса. Они свернули налево…

— Скорее это было знакомство с пьесой, чем с автором.

— Потом и личное знакомство состоялось. Мы не были друзьями, разница-то в возрасте была приличной — 14 лет! Но он как-то очень хорошо ко мне относился. Сидим однажды с Людой Худаш в коммерческом общежитии, у нас роман был, но ещё мы не поженились с ней. Вдруг Вампилов дверь открывает: «Ребята, я пришёл к Валерке Алексееву, его нет. Можно, я с вами побуду? Как вы, не против?» Конечно! Люда давай картошку жарить, а он тут же на стол поставил два вот таких «огнетушителя»!

— Это что такое?

— Портвейн «три семёрки». Здоровые бутылки, их потому так и называли. Еда-то была — картошка да хлеб. И он нам рассказывал про Ольхон, звал очень ехать с ним туда. В шесть вечера он зашёл, мы просидели допоздна, где-то около часу ночи ушёл. Принять его приглашение мы не могли: через месяц, в сентябре, предстояла наша свадьба. И вот как тогда поженились, так уже 35 лет вместе. 21 июня 1971 года родился наш первенец, а в 4 утра на 22 июня меня забрали в армию. После демобилизации месяца два грузчиком поработал, чтобы приодеться, потом позвонили из театра. Мы жили тоже в общежитии ТЮЗа, на Грязнова. И часто ватага писателей: Машкин Гена, Слава Филиппов, Валентин Распутин, Саша Вампилов, Алик Стуков, он же Валера, Реутский Петя — они все приходили к нам. Вечером, а то и в час ночи как заломятся ватагой в гости! К нам вход с улицы прямо был, а я потихоньку от всех уже пописывал и сразу прятал тетрадь под себя, как кто шёл. Однажды они голодные страшно пришли, Люда как раз большую кастрюлю супа сварила. В комнате за стеллажом малой спит, а они, от пуза наевшись этого супа, хорошо так сидят, довольные. И я помню, Саня говорит: «Валя, смотри. Человек делом занимается, а мы чем?» (Смеётся). Это он тетрадку мою углядел. И ещё помню, когда я с чем-то обратился к нему по имени-отчеству в момент его рассказа про Ольхон, он буквально приказал мне: «Ещё раз так назовёшь меня, я встану и уйду. Саня я для тебя. Саша. Запомнил?» Он часто брал у меня гитару. Встречались мы с ним периодически. Очень большая симпатия была у Саши ко мне. А уж он тем более прекрасно видел и чувствовал, как я к нему отношусь…

— Володя, вы называете себя сыном семи городов?

— Вот я настоящий российский человек в этом смысле. Я родился на Чусовой, это Пермская область, село Васильево, места потрясающие по красоте, мама говорит, но затопили, как в «Прощании с Матёрой». Первый класс закончил в Хабаровске, вырос среди солдат — отец мой военный, ночевал я сколько раз в казарме, ел с ними, помню всё детально до сих пор. В Черемхово уехали, там кончил школу, туда езжу к маме. Иркутск — самая мощная зона молодости, когда узнаётся первая женщина, первый стакан водки, первый заработок — всё впервые. Иркутск — моя родина. А пьесы мои реализовались в Омске, откуда меня пригласил сначала «Современник», тоже в общежитии с семьёй обитали, потом МХАТ, где я 8 лет сотрудничал с Олегом Николаевичем Ефремовым, создав там собственную лабораторию, в которой молодые драматурги учились взаимодействовать с молодыми режиссёрами. И ещё — Питер, Санкт-Петербург, куда я ездил навестить Грушвицкую и где она устраивала мне с женой и сыном незабываемые экскурсии в Эрмитаж… В Москве, кстати говоря, я встречаю иркутян и даже черемховцев куда чаще, чем на сибирской земле. И в каждом из этих семи городов в каком-то смысле я родился. И каждый связан с именами родных мне по нутру людей: Вампилов, Распутин, Шукшин, Астафьев, Володин, а ещё Бурков и Евгений Леонов…

— Володя, вы руководите секцией драматургов Союза театральных деятелей России. Значит, вопреки всем терзающим вас время от времени сомнениям, коллеги по творческому цеху не считают вас случайным человеком в своей среде. Жаль, конечно, что Вампилов не дожил до часа первого вашего торжества на общей с ним стезе. Как он радовался бы за вас! Напоследок хочу спросить, не удивляйтесь только, откуда пошла ваша фамилия? Очень поэтично она звучит. И больше ни у кого мне не встречалась.

— Фамилия действительно редкая, но ко мне в «Современник» приходил физик-однофамилец, родом из-под Пскова, выяснить хотел, не родственник ли я ему. Этимологию её я в конце концов узнал. Но на самом деле я не Гуркин.

— Вот тебе раз…

— По родному отцу я Рудаков. Но я его смутно очень помню: мама узнала о его измене и выгнала. Я у них был один. А потом она встретила Павла Васильевича Гуркина. Отчима я считаю своим папой, любил и люблю его безмерно, его уже 10 лет нет с нами. А как он меня любил — дай Бог, чтобы родных своих детей любили так.

— Вы даже отчество по нему взяли?

— Конечно. Но подлинная его фамилия тоже была другой: Ларионов. Он родом из-под Нижнего Новгорода, село Ярцево. Там все были или Яковлевы, или Ларионовы. В первую мировую войну его отец Ларионов с другом пошли на фронт. А друг был в их селе пришлый, из-под Пскова, и фамилия его была Гуркин. Жил он на отшибе села один, никого из родни не имел. И на первой империалистической Гуркина убили. И дед, вернувшись с той войны, сказал: «Нас, Ларионовых да Яковлевых, пруд пруди, а друг у меня был один». И в память об убитом взял себе его фамилию. И все его дети, включая моего отчима, стали Гуркиными. Я докопался, что под Псковом была деревня, разделённая речечкой, и на одной её стороне жили Гуровы, а на другой — Гуркины. И те, и другие разводили голубей для царского стола и обозами везли их в Питер.

— Вот, оказывается, какая долгая и романтичная предыстория у вашей пьесы «Любовь и голуби»!