Кажется, в этот или на следующий день ездили в Кронштадт, ходили в театр, ничего не помню, всё время сверлила только одна мысль, один вопрос: «За что?». И ещё одна горестная: ведь если бы не наше русское разгильдяйство (носилки с раненым застряли в отключенном (?) лифте), может быть, спасли бы, откачали! Вот так «приветила» Россия своего далёкого «внука». Мы не встречались уже давно, он вращался совсем в других кругах: московский бомонд, элитные клубы, олигархические особняки, даже на тусовках профессионального экспертного сообщества появлялся крайне редко. Да и книги его — «Борис Березовский — крёстный отец Кремля» и «Диалог с варваром» — я, к стыду своему, в то время не прочёл.

Сразу начали говорить о «чеченском следе». Это тоже несколько удивляло: зачем «забугорным» чеченцам, которые на весь мир кричат о «российском империализме» и «геноциде чеченского народа», убийство американского журналиста? В причастность БАБа не верилось совсем, тем более западная, да и наша, пресса уже писала о «мировом соглашении» между беглым олигархом и журналом. Но как-то в памяти спрягалось: «Павел и Чечня», потом вспомнил — декабрь 95-го, первый «российско-германский диалог» в Гёте-центре в Москве. На завершающем банкете Саша Рар, тогда ещё не написавший своих знаменитых книг о Лебеде и Путине, передаёт мне привет от Павла. И все бурно обсуждают самую свежую новость — наши войска начали «восстановление конституционного порядка на территории Чеченской республики». А память уносила всё дальше и дальше, к самому началу «штормовых 90-х».

Лондонская школа экономики меня удивила: в здании шёл ремонт (это осенью-то, в начале семестра!), мы пробирались через вскрытые полы, перешагивали через нагромождения длинных досок, стучали молотки и противно визжали электропилы, а во всём этом раскардаше сновали толпы студентов. Совсем не так представлялся мне визит в колыбель кейнсианства, самое знаменитое в мире учебное заведение, воспитавшее не одного нобелевского лауреата.

Впрочем, большой амфитеатр был битком набит. И хотя меня предупреждали, что долго говорить здесь не дадут, пришлось сильно попотеть, ответив на десяток въедливых вопросов. Когда народ валом повалил к выходу, к нам подошёл молодой мужчина и на безупречно правильном русском, сразу выдававшем иностранца, попросил об интервью. Мой «оганайзер» сразу поинтересовался, какое СМИ он представляет, и уважительно присвистнул, услышав название журнала «Форбс».

Мы с трудом нашли столик в кафе этажом выше, и тут наш собеседник сказал мне: «Я русский». Это не столько расположило меня к нему, сколько насторожило. Во всё время моего пребывания в Великобритании я уклонялся от общения с эмигрантами. Большей частью, как мне казалось, это были люди, сбежавшие не от советского режима, а от очередей и талонов, оказавшись же на «благословенном Западе», они всё время ныли и жаловались на дороговизну. Но когда Пол сказал мне, что он окончил Беркли, а здесь работает над докторской диссертацией по России, я понял, что это выходец из совершенно другой среды, потомок той «первой волны» эмиграции, которая и была «солью земли российской», подлостью и тиранией большевиков отринутой от Родины и давшей миру Стравинского, Бердяева, Сикорского и ещё сотни и тысячи талантов и гениев.

Как ни странно, ту нашу беседу я почти не помню, вопросы были скорее стандартные, мои ответы точно укладывались в идеологическую парадигму активиста формировавшейся «ДемРоссии», ярого противника Горбачёва и КПСС. Да и мысленно я уже был в Глазго в «своём» Стрэдклайдском университете, у своего тогдашнего «божества» сэра Алека Ноува, мне ещё предстояло познакомиться с Исайей Берлиным и кучей знаменитостей — от лорда Энтони Бенна и «красного Кена», нынешнего мэра Лондона Кена Левингстона, до лидера французских «анархов» 68-го, а затем депутата Европарламента и министра экологии Франции Даниэля Кон-Бендита. Не была мне особенно важна встреча с очередным (он тогда только начинал работать в «Форбсе», и интервью это в печать не попало) журналистом. Впоследствии он напомнил мне, что его несколько обидели моя подчёркнутая холодность и явное нежелание что-либо говорить о Валентине Распутине (он его очень любил как писателя).

Визитками, впрочем, обменялись, и в следующем году, получив приглашение на русское отделение Гарварда, я предусмотрительно взял с собой все американские адреса. Мой друг Ли Сустар, приютивший меня в Нью-Йорке, работал в рекламном бюро на 5-й авеню, самой знаменитой после Бродвея улице в «большом яблоке». Мы всё время проходили мимо двух серых не очень высоких (по американским меркам), но солидных зданий. Ли как-то указал на них: «Это «Форбс», здесь отличный частный музей». Дома я взял визитку с телефонным номером и всё-таки решил позвонить, попал на автоответчик и на русском языке представился, оставив свой номер телефона. Пол откликнулся на следующий день и с утончённой вежливостью, как умеют только воспитанные западники, попросил напомнить, где мы встречались; скорее, это была маленькая завуалированная месть за мою небрежность при первой встрече.

Так или иначе, мы через день уже сидели в большом, но полупустом баре недалеко от редакции и пробовали нью-йоркское пиво, которое после ирландского казалось мне немного сладковатым. Пол тоже признался, что английское пиво ему больше нравится. Общие темы для разговора нашлись сразу, напомню, интерес к России (тогда ещё СССР) был необычайно высок. Я прилетел в США после потрясших воображение американцев (и не только американцев!) митингов на Манежной площади. В моей голове ещё гудела «Дубинушка», исполняемая сотнями тысяч голосов, Пол показал мне обложку журнала «Тайм», где митинг был снят с высоты птичьего полёта, это поражало воображение. Густая масса людей заполнила не только Манежку, но и почти всю улицу Горького (ныне Тверскую) до памятника Долгорукому (СМИ тогда говорили о полумиллионе демонстрантов, куда там прошлогоднему Майдану!). Он сказал: «…Всем ясно, что у вас что-то произойдёт, но что?».

Мы проговорили больше трёх часов. Тогда я узнал, что он потомок адмирала Небольсина, что в его семье в общении употребляется только русский язык; кажется, если память меня не подводит, через мать он как-то был связан с царским родом Нарышкиных. Я рассказывал о своей диссертации о русском Харбине, о трагедии Николая Устрялова. Мы всё-таки сошлись на том, что безоглядно жертвенная любовь к Родине не может быть слепой, я помню его слова: «…иначе моя семья давно бы вернулась домой» (он сказал именно «домой», а не в Россию). Я узнал, что семейным духовником у них является бывший капеллан власовской армии. О «РОА» и её трагедии мы тоже долго спорили, но не сошлись во мнениях, всё-таки прочно сидели во мне рецидивы советского исторического образования: я и сейчас считаю, что «власовцев» можно понять, но нельзя простить.

Следующая встреча в китайском ресторанчике в окрестностях Бродвея была уже более формальной, он задавал вопросы и фиксировал на диктофон мои «ррр-еволюционные» максимы. Я очень дорожил тогда полученными от независимых шахтёрских профсоюзов представительскими полномочиями за рубежом, тем более что распоряжался солидными средствами, собранными английскими левыми и использовавшимися для снабжения рабочих организаций оргтехникой и литературой, поэтому большинство моих ответов касалось невозможности приставить солдата к каждому забастовщику и необходимости создания цивилизованного рынка труда. На завершающий же вопрос Павла: «Так это же капитализм?» — я ответил: «Увы, да!». Я не знал тогда, что девизом его журнала было: «Инструмент капиталиста».

Очень смешно выглядела фотосессия. Меня поставили на краю огромной ямы на той же 5-й авеню, сделанной коммунальными службами. Заглянув в «чрево» Нью-Йорка, я увидел чудовищное переплетение труб, каких-то кабелей и приборов минимум на 30-метровой глубине, меня обдавали облака пара из глубины, даже полицейский поинтересовался, что мы делаем в огороженном пространстве. Но мучения мои были вознаграждены, когда я увидел фотографию: в кожаной куртке, на фоне дымящихся развалин я выглядел чуть ли не символом революции. Потом эта фотография получила ещё какую-то внутриредакционную премию.

После этого сеанса Павел, он просил называть его именно так, а не Пол, повёл меня в музей «Форбса», и я воочию увидел знаменитые пасхальные яйца Фаберже (мог ли я знать, какое паблисити сделают на них некоторые наши капиталисты!), самую большую в мире коллекцию оловянных солдатиков и многое другое. Грустно думать, что этого музея больше нет — нынешние наследники распродали всю экспозицию. В конце встречи Павел сказал, что придумал замечательное название «Прощай, Горбачёв», но издатель (тогда это был рейгановский экс-министр обороны Каспар Уайнбергер) лично поставил знак вопроса в конце заголовка. «Но интервью пойдёт, я это чувствую», — добавил он.

Мне уже надо было быть в Гарварде, но совсем не хотелось уезжать из Нью-Йорка. Я напоминал сам себе виртуального «буриданова барана», издохнувшего от голода между двумя охапками сена. И одной из причин этого промедления был Павел. В какой-то степени он был для меня примером настоящей европейской (или, скорее, англосаксонской) элегантности, воспитанности, европейского мужского шарма; на своих учителей я смотрел скорее снизу вверх, а здесь передо мной был ровесник. Забегая вперёд, когда после убийства была высказана версия личной мести одного из олигархов, у которого Павел отбил любовницу, я подумал, что это вполне возможно, на женщин он производил завораживающее впечатление, хотя, казалось бы, совершенно ими не интересовался. Я помню, одна из феминистских активисток на заключительном конвенте антивоенного движения, куда я уговорил Павла пойти, совершенно не слушала кумира пацифистов — экс-министра юстиции США Рамсея Кларка, а смотрела на Хлебникова с выражением кролика, жаждущего быть проглоченным коварным удавом.

Больше я Павла не видел, хотя время от времени получал от него приветы и электронные письма. Сейчас, когда президент России лично выразил соболезнование семье Хлебниковых, а в суде идёт процесс над двумя чеченскими киллерами и «прибандиченным» нотариусом, а заказчиком же объявлен «герой» книги «Диалог с варваром» Ходжи-Ахмед Нухаев, неизвестно где прячущийся, кажется, в деле об убийстве можно ставить точку. Но всё равно грызут сомнения. Да, киллеры, возможно, и эти, возможно, и посредник установлен. Но, повторяю, римский принцип следствия «Кому выгодно?» здесь как-то не срабатывает. Да и убийство бывшего вице-премьера «лояльной» Чечни, по ряду источников, бывшего консультантом Хлебникова по вопросу «освоения» средств на «восстановление Чечни», как-то не состыкуется с его смертью. Очень возможно, что в ходе своих журналистских поисков Павел слишком близко подошёл к тайнам «распила» бюджетных средств между заинтересованными лицами. Поэтому можно с уверенностью утверждать что, кто бы ни убил Хлебникова, главным заказчиком была российская коррупция. Скажут: «Суд разберётся!». Но…