Склоны гор издали, какой бы ни рос там лес, всегда зеленые,
но приходит осень и распоряжается: эти оставить, а эти
раскрасить — кого в желтый, кого бордовый, кого в
красный.

Ждал, что знакомые эти склоны в долине Утулика раскрасятся,
как обычно, к середине сентября, а они запылали только
в конце его: береза — желтым, осина — бордовым, рябина —
красным, ива и лиственница — рыжим. Травы многие —
бурые. Многоцветье это сопровождало идущего по Хамар-Дабану,
по долинам его рек необычайно долго, вплоть до последних
чисел сентября. Но зато первые дни октября заявили о
себе решительно. Налетел ветер и распорядился: зеленую
хвою оставить, листья — на землю!

Замечательное явление — падающая листва. Вот прошли-слетели
первые листья, самые слабые. Больше нет. Ветер удивленно
замер: а что, не все? Зайдя с другой стороны, прибавил
духу — еще несколько сорвалось. Наконец ветры, дующие
с гор и с Байкала, объединились и мощными рывками за
минуты сорвали всю листву. И у каждой из них своя судьба:
кто спокойно тут же улегся в лесном пологе, кто — эти
самые счастливые — попал в реку. Светлые осенние воды
(какая бы ни была глубина — дно видно) понесли их
в загадочную даль. Такой участи удостаивается чаще других
листва ив; они, ивы, растут на берегах рек. Природа
в это явление — листва на дне — заложила большой смысл:
она, перегнивая, станет пропитанием для беспозвоночной
живности — кормом для рыб. Плывешь на плоту в такое время,
и вся река под тобою в маленьких попутчиках — цветных
листочках ивы: кто плывет по поверхности, кто в толще
воды, кто у дна. Эти, последние, уже напитались водою
и подбирают место вечной стоянки. Падающая и плывущая
в вечность листва рождает чувство сопричастности: все
как у нас.

Многие лесные, полевые птицы уже улетели на юг, задержались
самые выносливые да самые легкомысленные: трясогузки,
синехвостки, горихвостки, овсянки. А 28 сентября высоко
под самыми облаками — еле разглядел — на юг прошла огромная,
более ста птиц, стая журавлей. Не услышав божественные
их клики, не узнал бы о путешественниках.

Вершины гор с конца августа кто-то белил несколько раз,
но необычайно теплые солнечные дни сводили на нет эту
работу. И только в самый конец сентября те, высота которых
под две тысячи метров, сохранили свой новый наряд. Теплые
дни конца сентября бросили вызов осени: многие травы
зацвели во второй раз: в степи проснулись желтые маки,
в лесу — жарки и цветы шиповника. Робко: «Не помешаем?»
— распустились в тени рябины прямо под моими окнами
три жарочка, гости мои из близкого леса.

Вторичное цветение всегда вызывает горькое недоумение:
ну куда вы?! Впереди снега, ветры, морозы, а они зачем-то
расцветают. Чего же весною вам не хватило?.. Это как
мечта о светлом и высоком, которой никогда не суждено
сбыться. Видна в этом явлении и какая-то жертвенность
для того, кто заметит, оценит, запомнит.

В середине сентября наступила золотая пора жизни
лесных красавцев изюбрей, ее разделили и лоси — эти
мрачноватые выходцы из таежной древности. Первые запели
высоким чистым голосом, вторые восхищают своих подруг
хриплыми выкриками-стонами. Не знаешь — до смерти напугаешься,
в ночи темной их услышавши. И вот упал снег, этот уже
не сойдет до весны, не стает. Поближе к предзимью устраиваются
до апреля норники — от бурундука, барсука до медведя. Сурок
высокогорный, правда, спит уж с августа. Самый беспечный
из них барсук — дольше других бодрствует, а при поздней
оттепели еще и отваживается побродить по окрестностям.
Узкой когтистой лапой налепит, шельма, следы свои на
мокрый снег, поди догадайся, кто это наследил. Истинный
пришелец.

Как-то оказался я на Китое
в местечке Бурутуй. Было у меня намерение провести учет
численности изюбрей в брачную пору. На берегу реки —
одинокий кордон лесника, хозяин Петрович говорит: «Реку перейдешь,
поднимись вон на ту вершину, сиди там до утра, слушай.
Костер большой не надо, только чтоб не околеть. С разных
сторон запоют».

Вот перебрел я люто холодный Китой, поднимаюсь на ту
вершину. Красивый редкостойный сосняк, разбавленный стройными
березами. Куртинки уже облетевших осинок. Под ногами
пожухлые травы, едва прикрытые снегом. Идти приходится
с нежелательным шорохом. Перед выходом на саму вершину
стараюсь идти беззвучно, чтобы потаенно заглянуть, что
там — на той стороне. Всегда так таежники поступают, и
расчет иногда оправдывается — многие лесные тайны подсмотреть
удается.

Пробираюсь вот так тихо между больших камней, каменных
обломков, обычных там, на вершинах, даже дыхание придерживаю.
И чуть языка не лишился: прямо из-под ног вниз по склону
кто-то с шумом швырнул большой желтоватой окраски то
ли мешок, то ли сумку, не поймешь что. Аж во рту кисло
стало. В шкобыряющем по камням, сучьям, пятнам снега
мокрого, траве полеглой не сразу узнал барсука. Он, чтобы
скорее удрать, именно шкобырял: прыгал, падал, переворачивался
с брюха на спину, с бока на бок. Теперь бы хохотать до
упаду, а я онемел от столь стремительной смены гробовой
тишины на яростную трескотню, на шум. Да и виденьице!
В жизни ничего подобного не видел. Барсук, пролетев
метров двадцать, исчез за валуном. Придя в себя, в надежде
найти его там затаившимся, я пошел туда, но обнаружил
нору с сильно «засаленными» краями, что означало — она
жилая. Что барсук делал под вершиной, где я подошел к
нему на пару метров и так напугал?
Думаю, грелся на камне в последних лучах осеннего
солнца да и закемарил. С кем не бывает.

Но предзимье меж тем проходило следующее свое мгновение
— замерзание сначала стоячей воды лесных озер, стариц,
тихих прибрежий, а затем и речных течений. Последняя
рыба, кроме той, что осталась зимовать на своих уловах,
скатилась в большие реки, в Байкал. Речка Большая на
Баргузинском хребте стремительна, бурлива, но есть на
ней синие — бездонные — улова, и там, как положено, зимует
харюз. Но он, похоже, не замирает на зиму в улове, а
ходит по перекатам и кормится, по крайней мере, в предзимье.
Выхожу как-то из глубины леса к реке, она давно уж
стоит, но посередине серебрится узкая полоска воды.
И, как по заказу, там, куда упал мой взгляд, из узенькой
полыньи на лед спокойно вылазит этаким привидением выдра
с бьющимся харюзом в зубах. Тут бы ей и трапезничать,
да щелчок фотоаппарата смахнул ее обратно под лед.

Одно из последних мгновений осени — это брачная
пора у диких свиней, кабанов и кабарожек, конец ноября.
Кабаны по бокам к этой поре обрастают «плитами» прочнейшей
соединительно-жировой ткани — «калканом», и теперь соперникам
не страшны их клыки в борьбе за право оставить потомство.
Кабаны в эту пору, как и многие другие самцы, особенно
агрессивны, неустрашимы, во всем видят соперника, а кабан-секач,
заворотень, и медведя не боится.

На Иркуте есть скалистая горная гряда Столбак, здесь
в снежное время собираются кабаны. Конец ноября,
я базируюсь в маленьком зимовьице, стоящем на берегу
Взьема — притока Иркута. Прямо от зимовья крутой высокий
склон, мне надо на его вершину. Под самой вершиной
видны крупные свежие следы кабана. Внимания-осторожности
прибавилось, и вовремя. По соседнему мысочку, метрах в
пятидесяти от меня, чувствуется, напряженно-быстро идет
кабан, и виден хвостик, которым секач покручивает. Если
хвостик у свиньи замер, замри и ты — это знак повышенного
внимания зверя, он что-то заподозрил, прислушивается.
Кабан перестал крутить хвостиком, остановился,
чуть приподнял рыло и уставился вниз по склону. Я, медленно
повернув голову, стал смотреть туда же. Никого там не
заметив, услышал короткий всхрап и перевел взгляд на
кабана. Его не было! За эти две-три секунды зверь рванулся,
взял правее и скрылся за мысочком. Видимо, он учуял меня,
а запаха человека для кабана, как и многих других зверей,
страшнее нет.

Ну, и последнее мгновение предзимья в лесу — начало
брачной поры у милого олешка — кабарги. И ведь самчики
тоже дерутся! Не подерешься с соперником — след в виде
потомства на земле не оставишь. На севере Бурятии есть
замечательное горное озеро Доронг. Замечательное многим,
да хотя бы тем, что конфигурацией своих берегов очень
похоже на Байкал в миниатюре. Для себя когда-то я называл
его маленьким братом Байкала. Из него даже своя «Ангара»
вытекает, не замерзающая, и зовут ее Точа. На берегах
Точи много кабарожек, и как раз идет время гона — брачная
пора. Я иду по приречному склону и вижу сумбурные следы
двух кабарожек. Зверьки как будто толкаются лбами, все
вокруг исследили. А вот и кровь по следу одного из драчунишек.
Это его своими острыми сабельками-клыками противник поранил.
Раненый прекратил драку и, пошатываясь, побрел в сторону.
Победитель не преследовал, в животном мире закон запрещает
нападение на сдавшегося сородича.

Осень-предзимье заканчивается ноябрем. Она насыщена
многими событиями: подготовкой к зиме, к снегам, морозам.
Утихли многие страсти, пролетели яркие мгновения из
жизни природы. На фоне столетий жизни дерева, реки, гор
— это, конечно, только мгновение…