Родилась я в красивом селе Верхотурове,
что на Алтае. В крестьянской семье. Отец и мать
любили друг друга, и, наверное, поэтому мы, трое
детей, никогда не видели, не слышали дома никаких
ссор. Хотя, конечно, случалось по-разному. Сразу
после войны (отец вернулся тяжело раненным с фронта)
сидели на одной картошке, да и той вволю
не было. Мама моя, Прасковья Михайловна, царство ей
небесное, была доброй и работящей; она не только
выходила нас, но и другим умудрялась помогать. Я в
семье родительской была самая младшая. После школы
осталась в колхозе, на ферме. И мужа своего, Петра
Крохмалева, в колхозе встретила. У нас вскоре
дочурка родилась, и были мы очень счастливы, потому
что по-настоящему любили да и сейчас любим друг
друга.

С дочуркой мне только полгода довелось посидеть: моих коров
другие доярки попеременке доили. А Танюшку мама моя,
как раньше меня, нянчила. Однажды августовским воскресным
утром пятьдесят четвертого года мы с мамой,
захватив Танюшку, пошли в огород — дел всегда
хватало, а тут нужно было картошку подокучить, еще
чего-то переделать. В конце огорода у нас был
небольшой навесик из досок. Подходим к нему и
слышим: кто-то возится, сопит, попискивает. Подошли
ближе — корзинка на лавке стоит. У меня сердце, как
бешеное, зашлось: догадалась, кто там, в сверточке,
ворочается.

— Господи, подкидыш, — мама оглянулась тревожно.— Кто-то
хорошо знал, что у нас в семье маленькая, вот и решил своего
подбросить, видно, точно угадал, кому «подарочек» сделать.

Я осторожно достала ребеночка, и он тут же закричал,
разбудив дочку. А мама еще нашла в себе силы
пошутить: вот, мол, тебе и концерт по заявкам. Среди
пеленок нашла коряво нацарапанную записку: «Простите
меня, но иначе поступить не могу. Сына доверяю
только вашей семье. Я поднять не смогу, а у вас уже
есть малыш. Где один, там и второй».

До конца осознать случившееся я сразу не смогла. Помню, что
и мне, и маме очень хотелось, чтобы хоть кто-то из
посторонних увидел нашу находку. Не знаю, зачем это
нам было нужно. Наверное, уже тогда, в самые
первые минуты, родилось желание больше никому этого
мальчишку не отдавать. Как судьба распорядилась, уж
пусть так и будет. Мимо прошла знакомая
доярка с фермы, мы ее окликнули, начали
рассказывать, что стряслось, да она и сама
догадалась, побежала трезвонить по всему селу. Так
этот малыш, ну месяцев четырех, не более, почти
ровесник нашей Танюшки, стал моим сыном. А ей,
полугодовалой, братом. Муж был согласен, родители —
тоже.

Ну а вскоре наша жизнь изменилась круто.
Затевалась в Братске большая стройка, муж мой по
специальности механизатор; сначала он сам устроился в
северном городе, потом и меня с ребятишками
«выписал». И казалось: чего еще нужно? Квартира
есть, мне тоже работа приличная нашлась, дети в
садик устроены. Да только сердце иногда тревожно
сжималось, словно что предчувствовало. Не зря же
говорится, что материнское, оно вещун и есть.

И стряслось! Пришла как-то за детьми в садик, а мне
воспитательница докладывает: мол, какая-то женщина,
прилично одетая, молодая, все с сыном пытается
разговаривать. Подойдет к забору, подзовет Ванечку,
обязательно что-нибудь подарит, игрушку какую или
конфетку. Я пыталась узнать, кто она, да только та
быстро уходит…

Вот оно — пришло мое горе. Дома мужу ничего не
сказала, только сама уже ни часу спокойно не жила.
Решила детей в садик не водить, взяла отпуск будто
по уходу за ними. И даже в своей квартире уже не
чувствовала себя в безопасности. Будто не она,
оставив малыша и пообещав в той записке никогда не
тревожить нас, виновата, а я, делящая свою любовь
между дочкой и сыном, провинилась в чем-то перед
ней. Не поверите, но мне как-то даже стало легче,
когда она, позвонив в нашу дверь, встала на пороге.
Наверное, потому, что с ее звонком закончилось мое
ожидание, ушла неизвестность, и вот сейчас все и
должно было решиться.

Она вошла уверенно, такая красивая, модно одетая,
с виду спокойная, словно изначально уверенная в своей
правоте. А я не знала, чего ждать. Потребует
вернуть ей сына? Пригрозит, что все равно уведет его
из моего дома? Расскажет ему, несмышленышу, кто его
настоящая мама? Помню, что стояла у окна, едва
держась на ногах, но первой разговор не начинала.
Хватило сил выждать. Ожидала всего. Но
только не того, что случилось. Она бросилась мне в
ноги и даже не заплакала, а как-то по-бабьи завыла.
Об одном умоляла: разрешить ей еще немного времени
видеть Ванечку, быть возле него. Клялась, что никогда он
ничего от нее не узнает, только бы еще пару дней
побыть рядом с ним; потом уедет в Москву, у нее там
семья, и больше уже мы никогда о ней ничего не
услышим.

Наверное, другая бы на моем месте поступила более
разумно. Отказала, выгнала бы из дому, пригрозила,
чтобы отбить охоту на ребенка посягать. А
я решила по-другому. Пусть приходит к садику, пусть
разговаривает с сыном. Значит, душа у нее болит,
если следит за моей семьей все эти годы, если
сейчас из столицы прикатила, чтобы только рукой до
ручки Ванечки дотронуться…

Как я прожила те несколько дней, пока она была в Братске,
сейчас сказать не могу. Знаю, что считала каждую минуту до
ее отъезда, что не могла усидеть дома и опустилась
до того, что следила за ней. Но за одно ей буду
благодарна: она свое слово сдержала. Вот уж сколько
лет миновало с той поры, а о ней ни слуху, ни духу.
И так бы осталось все нашей с ней тайной, так бы
никто никогда не узнал, какие страшные несколько
дней выпали на мою долю, когда Танюшка и Ваня были
еще малышами, так бы мой сын никогда не догадался о
том, что он «подкидыш», если бы…

… Если бы не приключилась со мной болезнь. Ребята
подросли, школу кончали. Оба вот-вот готовы были
выпорхнуть из гнезда. Но если Танюша выбрала
институт поближе к дому, то Ваня нацелился аж в
Бауманское училище, в столицу. Мы с мужем ни дочь, ни сына
отговаривать не стали. Только снова тоскливо сжалось у меня
сердце, когда узнала я о решении Ивана. Как тогда,
когда водила их обоих за ручку в детский сад. Москва?
А если встретятся, если потянет сына к ней? Кровь-то
родная. А я уже в больнице была, готовилась к
операции. И, что уж греха таить, с жизнью прощалась.
И я решилась: лучше уж все сама сыну
расскажу, чем он от нее, чужачки, узнает нашу общую
тайну. И когда Иван пришел ко мне в палату перед
отъездом, я спросила, помнит ли он ту женщину, что
когда-то через забор детского садика дарила ему
игрушки? Оказалось, что смутно, но помнит. Вот тогда
я дала ему ее старый московский адрес и попросила сына
зайти к ней, узнать, не нужна ли ей какая помощь,
потому что это она, а не я родила его на свет.

Прошел еще месяц. Стало ясно, что операции мне не
миновать. Но с той самой минуты, как я призналась
Ванюше, мне стало спокойней, словно я уберегла его
от какого-то несчастья. Мне думалось: если меня не
станет, у сына на свете, возможно, останется вторая
мама. Слава Богу, все обошлось. Я уже готовилась к выписке,
когда, поступив в училище, на несколько дней вернулся из
Москвы сын. Пришел ко мне с огромной коробкой
конфет, с цветами. В букете я нашла его записочку:
«Мама, — узнала его четкий почерк. — Я выполнил
твою просьбу — зашел к Тамаре Борисовне, и она обрадовалась
мне. Посидел у нее немного, познакомился с ее сыном
Володей. Но ты у меня единственная. Выздоравливай,
родная».

Сейчас я, как когда-то моя мама, сама вожусь с
внуками. С Танюшкиным сыном и дочуркой Ивана. В
последние теплые осенние дни мы часто гуляем в
скверике возле дома. Смотрю на ровесниц,
таких же, как я, обыкновенных женщин, поднимающих
свое второе поколение. И думаю о том, что каждой из
нас пережито немало: жизнь ни у кого простой не
бывает. А везет только тем, у кого хватает разума и
душевных сил достойно нести свою «семейную тайну».