* * *

Чтобы стала понятней вся дальнейшая картина событий, надо рассказать, что собой
представляет Казачинско-Ленский район, административный центр которого и есть
старинное таежное село Казачинское. Нет здесь ни крупных промышленных предприятий,
ни развитой инфраструктуры. Время будто остановилось где-то в 60-х годах прошлого
века. Лихие ветры перестройки и последующего строительства капитализма принесли в
когда-то зажиточное село разруху и нищету. Железнодорожная линия БАМа, находящаяся
в двадцати километрах, никакой пользы не принесла. Толпы разномастных
«лесозаготовителей» со всего некогда великого Советского Союза оккупировали район.
Могущественные леспромхозы развалились, на их месте народилось множество шаражек,
метко именуемых в народе «воруй-лесом». Те, кто не смог в свое время покинуть
негостеприимную местность, приравненную к районам Крайнего Севера, навсегда завязли
в «воруй-лесах», в которых на достойную жизнь заработать никак невозможно, только на
жалкое прозябание.

Кроме всеобщего разграбления лесных богатств севера Иркутской области, рельсы БАМа
привезли сюда солидную армию зеков. Многочисленные колонии наводнили Казачинско-
Ленский район. В 90-х годах прошлого века примерно половина всех «выпускников»
местных колоний оседала здесь же. Ехать бывшим заключенным было некуда, да и, зачастую, не на
что. Дорожные деньги, выданные при освобождении, они пропивали в ближайшем
поселке. Когда трезвели, то либо попадали по новой на тюремные нары, либо
обзаводились семьями. Но их души,
пропитанные колючей проволокой, не могли произвести на свет что-либо разумное, доброе.
Так, вместе с армией бывших зеков на смурные просторы Казачинско-Ленского района
выходили зоновские понятия о добре и зле. Выходили и легко принимались на веру
остальным, несиделым, населением. Впрочем, население было готово воспринять всю
убогую идеологию и философию зоны, когда жизнь чужая стоит полкопейки. Безработные
пролетарии легко превращаются в люмпенов, которые с радостью примут любую
идеологическую чушь, лишь бы оправдать свое бессмысленное существование.

Вот обычная, если не сказать характерная, картинка из жизни тамошних обитателей. Одна
женщина, назовем ее Наташей, вышла замуж за освободившегося зека. Жили они вроде не
плохо, новый муж, Сергей, даже падчерицу свою (дочь Натальи, Юлю, от первого
брака) полюбил. У Сергея и Наташи народилось еще двое детей. Жили они не тужили.
Юля, как и положено, выросла до детородного возраста. Да только не ладилось у Юли с
парнями. Отчим всех отпугивал своим свирепым видом и поведением. Как бы то ни было,
но в 17 лет родилась у падчерицы дочь. Когда она подросла, то оказалась копией отчима
Сергея — такие же круглые карие глазки, жгучие черные волосы, курносый нос. Юля
напрочь отвергала, что дочь ее рождена от отчима. Наталья, мать Юли, вообще не
допускала в свою голову даже мысли о том, что Юля могла родить девочку от ее мужа. Но
этому в поселке никто не верил. И стали они все вместе жить и водку пить.

Юля после рождения дочери превратилась в совсем взрослую девушку. В их
трехкомнатной квартире стали появляться Юлины кавалеры. Они менялись с
периодичностью раз в месяц, некоторые могли задержаться чуть дольше — на пару
месяцев. Были они все разные — ростом, цветом, характером. Но было нечто, что
объединяло всех Юлиных любовников, — это запах. Запах зоны. Все они были зеками,
обитающими в колонии-поселении.

Наконец, Юля познакомилась с поселенцем Сашей, он был младше ее на два года.
Молодые люди встречались полгода. За это время было решено, что Юля и
Саша поженятся и поедут к нему в Ростов. Там у него мать и добротный дом,
в котором будет хорошо и Юле, и ее дочке. Юля ходила счастливая и считала дни, когда
освободится Саша. Спокойный, покладистый и рассудительный, несмотря на молодость,
Саша был для Юли замечательной возможностью вырваться из круговерти пьяных
объятий многочисленных любовников, из полуразвалившегося и полусгоревшего
бамовского поселка, из цепких лап отчима. Юлины глаза впервые за много лет светились
надеждой и почти счастьем.

Саша освободился ранней весной. И вот наш ростовчанин сидит в известной квартире, на
коленях у него Юля. Тут же мать и отчим. Они пьют за освобождение, за здоровье
молодых, которым скоро отправляться в дальний путь. Им кричат «горько». Юля, не
скрывая своих счастливых глаз, целуется на глазах у отчима с Сашей. И тут в пьяном
мозгу Сергея, будто извержение вулкана, закипает ревность. Он понимает, что теряет
падчерицу и любовницу в одном лице навсегда. Он берет нож и несколько раз ударяет
им Сашу.

Отчим ночью поехал в КПЗ, а Саша через три дня — на местное кладбище. Сердобольные
соседи скинулись на похороны. А Юля быстро нашла себе следующего любовника —
поминки плавно переросли в новую «свадьбу».

Ну а теперь вернемся к Клавдии Анкудиновой и Володе Величко. Для этих молодых
людей тоже не существовало общепринятых и понятных ориентиров. Преобладало
звериное начало, когда их личная свобода ничем не должна ограничиваться, а
эгоистичные желания должны быть удовлетворены любой ценой. Юля, о которой мы
рассказывали выше, нигде не работала и существовала за счет своих многочисленных
любовников. Клава тоже себя зарабатыванием денег не утруждала и жила за счет своих
мужей, ничего не давая им взамен, кроме своего молодого тела.

И Клава, и Володя в полной мере впитали в себя зоновскую если не философию, то
манеру поведения и способ существования. Они не видели
особого смысла в своей жизни. А раз человек не ценит и не любит свою
собственную жизнь, то уж чужая-то для него и подавно ничтожна.

Валентина Полухина, бабушка 66 лет, жила почти по соседству с домом, в котором
Клава с собутыльником предавалась черной меланхолии по случаю очередного
неудачного замужества и заодно отмечала годовщину смерти матери. Пили катанку с
утра, бегали за ней к Гоше-армянину, местному, известному на весь поселок
спиртогону и «самокатчику». Но размер кредита у Гоши никак не соответствовал
аппетитам Клавы и глубине горя, которое она заливала паленой Гошиной водкой. Было
часа три дня, до вечера можно было выпить еще не одну бутылку.

— Вовка, — сказала Клавдия своему собутыльнику, — пойдем к бабке Полухиной, она
недавно пенсию получила, займем у нее денег!

— А пойдем, — согласился Вовка.

* * *

Клава и бабушка Полухина были соседями, приусадебные
участки соприкасались огородами. Молодые люди увидели Полухину, суетящуюся во
дворе по хозяйству. Анкудинова поздоровалась с бабулей, а Полухина в ответ недобро
прищурилась.

— Баба Валя, — обратилась к пожилой женщине Клава, — у нас сегодня поминки по маме,
займи рублей двести.

— Чем отдавать будешь? — зло отозвалась баба Валя. — На
работу, что ли, устроилась?

— Нет, но я отдам, я уже почти договорилась с работой… Ну, баба Валя, ну-у, пожалуйста,
— начала канючить Клава.

— Веры тебе никакой нет. Ты такая же проститутка, как твоя покойница мамаша, —
отрезала Полухина. — Сколь разов я ей занимала, а сколь разов она мне отдала? А?! Иди-
иди отсюда, шлюхам не занимаю.

— Это кто шлюха? Ты че, старая, борзоты объелась! — сорвалась будто с цепи Клава. — Ты
мою мать не трожь, на себя посмотри, тля!

— Ну проститутка и есть, чисто проститутка, — заорала в ответ Полухина и стала
отступать в дом. — Иди-иди отсюда, сейчас милицию вызову, мне для тебя снегу зимой
жалко, не то что деньги занимать.

Захлопнуть дверь бабушка Полухина не успела. Вовка быстро сообразил, что если старая
карга сейчас скроется за дверями, то дальнейшая выпивка накроется медным тазом. Он
ловко сунул ногу между дверью и косяком. Разъяренная Клава вместе с дверью
оттолкнула пожилую женщину. Через мгновение они ввалились в дом
к Полухиной.

— Отвечай, старая вешалка, почему ты посмела оскорбить мою мать? — заорала на
Полухину Клава и, не дожидаясь ответа, с размаху треснула бабу Валю в переносицу.

Баба Валя охнула, и тут же ей в скулу вонзился кулак Вовчика.

— Давай деньги, бабка!

Кряхтя, старушка извлекла откуда-то потертый кошелек. Ей не хотелось, чтобы ее снова
били. Клава выхватила кошелек из рук Полухиной, в нем оказалось 230 рублей. Сотню
Анкудинова тут же передала Вове Величко.

— На вот, сразу четыре бутылки купишь.

Тут бы и уйти незваным гостям, в принципе они получили то, зачем приходили. Но
жгучая обида на слова Полухиной требовала своего удовлетворения.

— Нет, тварь, ты мне все-таки ответь, почему мою мать проституткой называла,
за гнилой базар надо отвечать.

Полухина была уже не рада, что связалась с Клавкой. Мало того, что деньги отобрали,
еще и избили. Она, буквально ополоумев от пережитого, на высокой ноте затянула одну
песню: «Идите отсюда, фашисты проклятые». Ее визг скользким эхом впивался в
отравленный алкоголем мозг Величко.

— Достала ты, бабка, уже своим воем, — сказал Вова, — выбирай, Клавка, и заткни ей
глотку. Собутыльник протянул Клаве два кухонных ножа.

Реакция Полухиной была незамедлительной. Баба Валя схватила голыми руками лезвие
ножа, пытаясь вырвать его из рук Клавы. Но она только изрезала свои ладони, нож по-
прежнему оставался в цепких руках рассерженной пьянчуги. Оставив бесплодные
попытки вырвать нож из рук молодой женщины, баба Валя чисто по-женски вцепилась в
Клавкины волосы, пытаясь повалить ее на пол. Сил старой женщины хватило только на
то, чтобы пригнуть голову Анкудиновой к своей груди. Такого насилия над своей
природой Клава вынести уже не могла. Из этого неудобного положения она стала раз
за разом наносить удары ножом, метя в шею и голову Полухиной.
А та, в состоянии шока продолжала держать за волосы
Клаву. А тут еще кухонный нож сломался.

Баба Валя отпустила волосы Клавы и впилась
изрезанными пальцами в одежду Анкудиновой. Пальцы не разжимались.

— Чего стоишь?! — крикнула Клава своему собутыльнику. — Помоги
ее отцепить.

Вова примерился, поплевал на руки и стал бить вторым кухонным ножом в грудь бабе
Вале. Руки старушки расцепились, и теперь уже Клава поддерживала обмякшее тело.
Один удар ножа попал в сердце. Он и оказался смертельным. Клава отпустила
Полухину, и та упала на пол. Вова бросил нож тут же, у печки, а труп
оттащил в глубь кухни.

— Ну и кровищи с этой старухи!.. — сказал Вова и стал мыть руки.
Клава тоже тщательно, как хирург перед операцией, вымыла
свои конечности.

* * *

Собутыльники решили поживиться нехитрым добром старушки.
Первым делом Вова собрал продукты: сахар, растительное масло, неполную бутылку
«Тройного» одеколона, три пачки «Примы». Клава отправилась в комнату, сорвала шторы
с окон, взяла пуховый платок. В шкафах обнаружила детскую одежду, которая
принадлежала внукам Полухиной.

— Во, смотри-ка, какие симпатичные брючки, — сказала Клава Вове, — моей Светке как раз
будут.

Ключи от дома бросили в снег.

Теперь была водка, было чем помянуть мать, было чем помянуть бабу Валю. На поминки
пришла старшая сестра Анкудиновой.

— Мы с Вовкой Полухину грохнули, — сказала ей Клава, — давай помянем!

— Ладно тебе врать-то, — не поверила сестра.

На следующий день, 18 февраля, Клава продолжала поминки. При этом всем знакомым и
собутыльникам рассказывала про убийство, те не верили. Ира Симонова, подруга Клавы,
решила проверить слова Анкудиновой, позвала с собой своего сожителя Гришу Иванова.

— Пойдем, покажу, — сказала Клава.

Ключи нашли в снегу. Уже стемнело, и Клава попросила:

— Только свет не включайте.

В неверном свете спичек на полу в крови лежал труп Полухиной. Квартиру снова
закрыли на замок. Симонова с Ивановым дошла до ближайшего телефона и сообщила о
случившемся в милицию. В ночь на 19 февраля 2002 года Клава и Вова были
задержаны. Клава раскаялась в содеянном, хотя и повторяла раз за разом:

— А зачем она мою маму ругала?!

Величко свою вину не признал. Но суду это обстоятельство не помешало назначить ему
14 лет строго режима. Клава получила восемь лет изоляции от общества.