Нет ничего тоскливее, чем гостиничный бар в восемь утра.
Добиться кофе у раздраженной и усталой барменши, которая
передает дела своей напарнице, очень непросто. Два дюжих
охранника, облокотившись о стойку, тупо смотрят телевизор.
Уборщица с грохотом ставит тяжелые резные лавки на столы.
Вам показывают, что «праздник жизни» закончился.

И все-таки мне наливают кофе с лимоном, и я иду к единственно
свободному столику в углу бара. Правда, там уже сидят
двое: мужчина и девушка. Чувствуется, завсегдатаи этого
заведения. Спиртного на столе нет, только кофе и сахар.

Мужчине лет тридцать. Он смугл и молчалив. На лице —
холодное, бесстрастное терпение. Кожаная куртка со множеством
молний расстегнута. Карман рубашки оттягивает увесистый
бумажник. На свою спутницу он не смотрит, будто ее нет.
Глаза устремлены на экран телевизора, где гоняют беззвучные
клипы.

Зато девушка — вся движение и порыв. Она с удовольствием
подвигается и освобождает мне место на лавке. Одета
по-вечернему: черные шелковые брюки и гипюровая обтягивающая
блузка с длинными рукавами. Прическа — модное сейчас
«воронье гнездо». Не так уж и красива, но, видимо, есть
в ней нечто такое, что призывно действует на мужчин.
Ей очень хочется общаться. Но делает это экспрессивно:
подвигается ко мне вплотную и шепчет на ухо: «Все вокруг
сволочи, но мы с вами хорошие. Какие у вас духи? «Трезоо»
— это замечательно! Можно я поглажу ваши волосы? Не
бойтесь, я не лесбиянка…» Девушку переполняла какая-то
болезненная экзальтированная радость. В утреннем баре
она была более чем неуместной.

Я узнала, что ее зовут Аленой, что у нее есть мать,
старший брат и пятилетний сын (имена изменены).

— А профессия у меня… Знаете, есть такая романтическая…
Вахтанг, я сейчас ее назову…

Спутник девушки никак не реагирует на эти слова.

— Я радую мужчин, — продолжает Алена. — За это мне
платят деньги. И вот мерзавец, который притворяется
сейчас глухим, их забирает. Не все, конечно. Но живет
с моего тела. Так, ну скажи…

«Мерзавец» снова не поводит ухом. Поразительное самообладание.

— Он все будет терпеть, все, потому что… (здесь она
употребляет выражение, которое привести невозможно).

На последние слова Вахтанг наконец среагировал и произнес:
«Хватит!»

Казалось, Алена только этого и ждала:

— А вот и нет! Я хочу танцевать!

По телевизору как раз зазвучала какая-то рвано-современная
фантасмагория. Под нее она вышла на середину зала. Все
обитатели бара невольно на нее уставились. Впрочем,
без удивления, видимо, привыкли к таким выступлениям
спозаранку.

Надо сказать, Алена танцевала превосходно. Это была такая
бешеная, самозабвенная импровизация, что у смотрящих
на нее захватывало дух. Но через некоторое время становилось
не по себе: танец все больше походил на предсмертные
конвульсии.

Наконец, уселась рядом. Я все время хотела понять, насколько
она пьяна, но не могла определить это.

— Вот видите, со мной нескучно. Могу еще рисовать.
Хотите, нарисую ваш талисман?

Алена вырывает лист из своей записной книжки и быстро
рисует женщину-сфинкса. Силуэт стремительно обрастает
множеством защищающих деталей: львиными когтями, крыльями,
копной демонических волос.

— А обо мне вы можете что-то сказать? — спрашивает
она.

— Я только знаю, что вам сейчас гораздо больнее. Вам
очень больно жить. Почти невыносимо.

При этих моих словах Алена кладет свои руки мне на плечи,
и я вдруг близко вижу ее глаза. Меня пронзает тихий
ужас! Глаз нет — там одни черные бездонные зрачки наркоманки.
По-видимому, началась уже та стадия, когда кайф проходит,
ненавистный мир снова обретает свои реальные черты.
И она до последнего сопротивлялась, не хотела уходить
из своей умопомрачительной сказки. Сутенер ее терпеливо
ждал. Знал, что разговаривать с ней об обыденном еще
бесполезно.

— Помните Алису из Зазеркалья? Ну вспомните, это написал
Кэрролл, вы должны знать. Она там говорит замечательные
лечебные стихи. Я их сейчас крикну на весь зал, и вы
все у меня мигом излечитесь от тоски.

Она встает и кричит на весь бар:

— Варкалось. Хливкие шорьки

Вырялись по наве,

И хрюкотали зелюки,

Как мюмзики в мове.

Это действительно был знаменитый непереводимый «Бармаглот»
Кэрролла, который он посвятил, как и все другое хорошее,
своей любимой дочери Алисе.

— Я читала это своему сыну, ему нравилось, — сказала
Алена.

Она вдруг сникла. Вахтанг цепко взял ее за плечо:

— Прощайся. Спать!

Они вышли из бара. Я допивала свой остывший кофе под
впечатлением этой встречи. Почему-то подумала: взять
бы ее, утащить в глухую-глухую деревню, привязать к
кровати и отпаивать молоком. Но кто это будет делать?
Кому это нужно?

Вопросы растаяли в воздухе, как сигаретный дым, и больше
уже не возникали.