Впервые — в неполные девять — он должен был сравняться с железяками, закончившими
свои жизни на дне Москвы-реки: черт догадал его сигануть в липкую от солярки волну
под конец сентября — он потерял сознание, нахлебался, его вытащили и откачали.

Потом были реки Подмосковья — тихая Клязьма, узкая Истра и воспетая многими за свой
девичий нрав Ока — где он, к всенародному изумлению, умудрился оказаться на волосок
от смерти. Он и, правда, играл со смертью: то распорет ногу о невидимую корягу, то так
сиганет с лодки и настолько спрячется под водой, что дожидавшиеся его возвращения
друзья-приятели, не выдержав, ныряли за ним.

Потом у него были иные реки: плавный Дон, тяжеловыйная Пскова, упрямая Волга, лихая
Ангара, отдающий древесной ржавчиной Амур и, наконец, строптивые, как все кавказские
девушки, речушки Грузии.

Везде с ним что-то случалось, но всегда рядом оказывались такие люди, которые,
наволновавшись за него и отвадясь с ним, потом, когда все самое страшное уже было
позади, все более распаляясь в своих воспоминаниях о его фантастическом везении,
взмахивали руками и подводили черту: «Непотопляемый».

Девушка, с которой он, будучи еще курсантом, бродяжил по Украине, ни разу не
оказавшаяся свидетельницей его подвигов (и на одесском пляже, и на диком берегу под
Ужгородом, как и на городской набережной Кировограда, он умудрился ни разу ее не
перепугать), наслушавшись от него рассказов о его былых речных подвигах, однажды —
уже совсем по иному случаю — в одну из лучших минут его жизни — назвала его странно и
нежно:

— Непотушка…

Он сразу не понял.

— О чем ты? Как ты назвала меня?

Она счастливо засмеялась и, ероша его макушку, повторила:

— Непот — значит непотопляемый…

Эта девушка стала его первой женой.

Послушно следуя за ним с одной заставы на другую, она мучилась тоской, когда он
надолго исчезал неведомо куда, и нешуточно страдала, когда он вынужден был — в глухие
и чужие для нее ночи — выпрастываться из семейной постели, чтобы лететь на свою
вечную-превечную службу по охране государственной границы.

Она была такой наивной, так не могла поверить, что он возвратится к ней, что всякий раз,
раздвинув на казенном окошке казенные шторки, глядя на то, как он при свете
прожектора мчит по бетонке в сторону пугавшей ее солдатской казармы, опасно
обмирала.

— Ну, дурочка, — говорил он, возвращаясь и встречаемый ею уже на пороге, целуя ее
соленые глаза и все шепча, все шепча в соломенную макушку, — я же у тебя Непот,
Непотопляемый… — и она, прижимаясь к нему всем своим ребячьим тельцем, согласно
вторила ему:

— Непотушка…

Они прожили три года и расстались, когда, дважды обманув вражескую пулю и как бы
походя одолев несколько воронок ни к чему не обязывающих его романов, он был
накануне перевода в родную для них Москву.

После того, как он откомандирил в одном из столичных училищ, он оказался в
Шереметьево — в дежурной его части, среди ребят тертых и прожженных, заразительных
этими своими качествами и оттого в скором времени ставших родными.
Он и там, как и на границе, не однажды тонул, на удивление многим выплывая то к
очередному званию, то к новой награде.

— Непот одним словом, — говорили о нем ребята, — не только в огне не горит, но и в дерьме
не тонет.

Дерьма там, и правда, более чем хватало: косящие под русских интеллигентов
контрабандисты, выдающая себя за вольных художников фарца, всех мастей и любого
калибра разноязычные аферисты, враждующие меж собой таксисты, не ладящие промеж
собою проститутки…

Но случались птицы и покрупнее — вспомнишь и вздрогнешь, как шагал на дуло главаря
самолетных угонщиков, вновь вспомнишь и, конечно же, опять вздрогнешь, возвратив в
памяти ту минуту, да что минуту — ту самую секунду, когда держал за железное запястье
вцепившегося в уже запущенное взрывное устройство записавшего себя в смертники
майкопского идиота, разочаровавшегося в социалистических идеалах.
Там, в Шереметьево, в одно из тишайших в его жизни ночных дежурств, он развлекся тем,
что выработал новую свою подпись — такую, в которой соединил главные буквы
настоящей фамилии и уже прилипшей к нему кликухи: Ипатов и Непот перемигивались
сразу двумя согласными и одной гласной.

Там, в Шереметьево, по случаю сойдясь с одним из северян, наладившихся на отдых в
Анталию, он узнал, что на Камчатке живет нырок, которого называют ипатка, и,
обрадовавшись этому, подробно выспросил о поведении этой птицы — оказалось,
обыкновенно она сидит на берегах «торчком».

На утро он, сам над собой посмеиваясь, поехал в родительский дом, отыскал на одной из
полок нужный том Даля и аж подпрыгнул: «Ипатка, — говорил мудрый собиратель
«Великарусского Живаго», — …камчатский нырок.., сидящий на берегу тычком, торчмя».
Обрадовавшись желанному совпадению, он стал читать дальше и тут же огорчился: слова
«нетоп» у Даля не было — был «нетопырь», «род млекопитающих летучих мышей».
Впрочем, в ту, шереметьевскую, пору, ему подходило и это: разве его аэропортовские
бдения не были сродни петлистому полету ночной мыши?

Время шло к неминуемому миллениуму, когда он узнал о своем возможном повышении —
его прочили на должность старшего оперуполномоченного по особо важным делам 2
отделения отдела ЦРУБОП при МВД России, с ним собирался беседовать сам создатель
этого таинственного и фантастически набиравшего силу отдела сам Рушайло.

К тому времени он уже не вздрагивал при именах, известных всей России, — в кремлевские
кабинеты он пока что вхож не был, однако среди его друзей, а тем более приятелей таких,
которые начинали утро именно в этих кабинетах, было более чем достаточно. Поэтому,
обнаружив свою табличку рядом с дверью господина исключительно государственного
масштаба, он не взыграл душою и не засучил ножками, ибо принял сие как одно из
обычных явлений природы.

Он знал о себе много более того, что рассказывали о нем документы — его послужной или
наградной списки.

Он ведал, что от того курсанта, которого одна из светлейших девушек мира называла
Непотушкой — от жаждущего приключений и стремящегося к смутным идеалам юноши,
если что и осталось, то на самом донышке.

Он говорил с собой по правде и потому поверил самому себе одну из терзавших его
сердце тайн: от того молодого командира, что не без книжной гордости заступал на
службу по охране государственной границы, не осталось и вовсе ничего.
К тому времени коренные москвичи с трудом уже узнавали ту Москву, в которой не столь
давно родились и выросли: она менялась на глазах, демонстрируя всякую свою перемену
громко и настырно. Ее центр, обраставший новыми кабаками, казино, торговыми домами
и бутиками, бессовестно жировал. Ее окраины, утыканные киосками и лотками, обжитые
попрошайками и наперсточниками, казали свою заброшенность с отчаянием загулявшего
продавца надувных шариков.

К нему, Ипатову, стекались такие сведения, от коих курсант Непотушка — от стыда и
отчаяния — вздернул бы себя на веревке: он знал, какие денежные потоки, направляемые
уважаемыми народом людьми, мчат, перемахивая через границы разума и сигая через
границы государства. Он слышал шум денежных потоков и за стенами своего кабинета —
как в кабинетах своих сослуживцев, так и в тех коридорах, по которым денно и нощно,
важно и с достоинством прохаживались люди, в чьи обязанности входило немедленное
пресечение этого движения.

Он впервые почувствовал себя беспомощным.

— Непот, ты тонешь, — сказал он себе, когда — не успел оглянуться — пошел на следующее
повышение.

Впрочем, тонули все — и те, кто понимал это, и те, кто даже не догадывался об этом:
полковники и генералы, подполковники и майоры, министры и их замы, менеджеры и
банкиры, торговцы недвижимостью и валютой, разрушители зданий старых и строители
зданий новых, писатели и журналисты, «мисски» и их покровители, часть духовенства и
спорт целиком, подлинные актеры и дешевая попса.

— Ты ипатка, — напомнил он себе, — не вздумай тонуть, сиди на своем берегу и не рыпайся,
причем сиди именно так, как наказывает тебе господин Даль, — торчмя.

И все-таки он нырнул, и, прежде всего, в женщин.

В их смех, от которого, как перед нырком в воду, кружится голова, в их жадные, подобно
речной воронке, губы, в их широкие, как озерные берега, бедра.

Он путался в их именах, телефонах, адресах — они мчали по его жизни, подобно тем
денежным потокам, что мчали по всей матушке России.

Он был свободен, как щепка, несомая водяным потоком, и его прибивало то к рыдающей в
постели бизнес-вумен, то к озлобленной на всех театральных режиссеров столицы
витиевато изъяснявшейся актриске, то к фальшивой, как ее парики, и усердно
вымогающей доллары парикмахерше.

Он не мог не тонуть, когда тонули все.

Впрочем, его гибель — как это обычно бывает — казала себя все новыми и новыми
победами: обросший связями, заигрывая с криминалом и играя с банкирами, он доводил
до скамьи подсудимых одних и отмазывал других, чувствуя себя то спасающим
утопающих, то самим утопающим.

В конце концов, он почти разучился состраданию…

Впрочем, нет: совсем недавно он вызвонил ту девушку, которая некогда, вопреки
родительской воле, умчала с ним в скучную и оттого хватающуюся, как за соломинку, за
всякое событие гарнизонную жизнь.

— Я уже не Непот, — сказал он.

Она помолчала, видимо, ожидая от него других слов, но, не дождавшись, вздохнула и
коротко возразила:

— Такие, как ты, не тонут…

Он поверил ей настолько, что когда перед ним положили санкцию на арест, он чуть не
подписал этот документ, как гражданин Непот.