О пьесе «На поверхности», Генрике Ибсене, несделанных
стеллажах, Римском папе и Федоре Шаляпине

В центре старинной забайкальской Кяхты или, как ее называли
декабристы, «Забалуй-городка», стоит памятник пятерым
патриотам, которых расстреляли белогвардейцы. Один из
них — Горяинов — был народовольцем, сосланным сюда за
крамольную речь на похоронах критика Михайловского.
Жил он в Кяхте безбедно, потому что умел хорошо тачать
сапоги и заказы к нему поступали аж от парижских модниц.
Но революционеру-сапожнику этого было мало. Он потихоньку
почитывал, учился и в один прекрасный день выдал на-гора
две пьесы. Одну из них — «Виктористы» — имел на руках
известный сибирский краевед Е.Д. Петряев, вторую —
«На поверхности» — мне подарила сестра К. Маскова, кяхтинка
Елизавета Андреевна Маскова. Она же рассказала историю,
о которой кратко скажу далее. Пьесу «На поверхности»
Горяинов назвал в пику горьковской «На дне», вывел
в ней кяхтинское купечество и поставил в Кяхте в здании
купеческого собрания. Многие кяхтинские толстосумы узнали
себя, и эффект был потрясающий: к следующему представлению
на огромное блюдо они сложили два миллиона рублей и
решили поднести их автору с просьбой, чтобы пьеса исчезла
из репертуара. Автор не согласился. Рассказывали также,
что пьеса была послана Горькому, и он ее даже похвалил…

Прошли годы, я об этой истории забыл, как вдруг из Кяхты
мне сообщили, что сын Горяинова живет в Иркутске, у
него сохранилась часть архива отца. Я скоро собрался
в Иркутск, родной город, где жили моя мама, сестра и
старший брат. Разыскал улицу, но на месте нужного адреса
оказался пустырь — дом недавно снесли. Расстроенный,
я поднялся вверх по ступенькам Центрального парка, в
студенческие годы более известного под названием Иерусалимское
кладбище. При входе слева до сих пор стоит часть здания
кладбищенской церкви — в 50-е годы это было наше университетское
общежитие. Сейчас я шел, чтоб просто посидеть в парке
на лавочке и подумать, как далее продолжать поиски.
Пройдя немного, я свернул вправо и пошел вдоль аллеи.
Было прохладно, лавочки были пусты, и лишь в конце аллеи
я заметил одинокую фигуру. Я подошел ближе. Человек
читал, опустив голову. Я поравнялся.

— Саня!

— Виталик! — мы вскрикнули почти одновременно.

— Какими судьбами? Что ты здесь делаешь!

— А ты?

— Как видишь, читаю!

Он закрыл книгу, и я увидел,
что он читал «Л. Толстой о литературе». Я сел рядом
и рассказал о своих неудачах. Он заинтересовался пьесой.
И спросил с явной издевкой: «Интересно, как писали братья-революционеры?
Наверное, как Чернышевский? Ты читал его пьесу?»
Я ответил, что не читал и вообще не люблю Чернышевского
как писателя… Но уважаю как личность. «А для меня
понятия «писатель» и «личность» тождественны! Вот
смотри, Толстой. Открываю наугад — он действительно
открыл толстую книгу где-то на середине — и читаю.
Вот смотри: «В сущности, когда мы читаем или созерцаем
художественное произведение нового автора, нас занимает
вопрос: «Ну-ка, что ты за человек? И чем отличаешься
от всех людей, которых я знаю, и что можешь мне сказать
нового о том, как надо смотреть на жизнь?» Что бы ни
изобразил художник: святых, разбойников, царей, лакеев
— мы ищем и видим только душу самого художника».

… Это он имел в виду Мопассана, но то же мог сказать
и про себя. «Ну, ладно, соловья баснями не кормят.
Пошли ко мне, к Боре Леонтьеву, правда, ближе, но его
дома нет — на работе».

Мы вышли из парка, доехали до остановки Постышева, зашли
в магазин, взяли вина и пива и, не торопясь, стали спускаться
вниз, к улице Дальневосточной. У Саши после отъезда
из Иркутска в Улан-Удэ я еще не был, встречались в «Молодежке»,
у Леонтьева, два раза у Володи Жемчужникова.

Когда зашли, на что я обратил внимание, — были стопки
книг на полу и стол, заваленный книгами. Отдельно, с
левой стороны, лежало три толстенных тома Г. Ибсена
из 4-томного издания. Саша поймал мой взгляд, сказал
с сожалением: «Занят сейчас. Стеллажи сделать не соберусь.
Вечерами пишу — обещал через три-четыре недели последний
вариант представить на столичную сцену». — «Поздравляю!»
— сказал я и хотел пожать ему руку. — «Ты что, Виталик!
Какое поздравление! Вот когда занавес раздвинется и
выйдут актеры — вот лишь тогда можно поздравлять». Мы
открыли пиво. И Саша сказал: «Давно не виделись. Ты
редко бываешь?» — «Да нет, все тебя застать не
могу!» — «Да я-то дальше Москвы ни ногой, а ты,
Боря говорил, за границей не раз бывал?» — «Да,
последний раз был в Японии, а до нее — в Монголии,
Китае, Италии». — «Ну, маленько про Италию
расскажи». — «Долго рассказывать». — «А ты самое
интересное».

Мы пили пиво, и я рассказывал о Неаполе и Риме, о
Колизее, о Вероне, где сохранился памятник-камень
на могиле Ромео и Джульетты, о кладбище Кампо-Санто, о
городе Чивиттавекиа, где французским консулом был
Фредерик Стендаль — тогда еще Анри Бейль; рассказал,
что был на могиле Федора Полетаева, а у собора св.
Петра в Риме фотографировал Римского папу Павла VI.

— Повезло, старик, тебе чертовски! Надо бы
собраться как-то с тобой и с Борей — расскажешь
поподробнее. Ты ведь снимал?

— Да, целых 25 пленок! И Боре кое-что показывал.
Знаешь, с кем я там виделся? С сыном Шаляпина.

— Как же ты вышел на него?

— Это долгая история… Я познакомился с бывшей
графиней Айвазовой, урожденной Енуровской. Ее отец
имел под Харьковом имение, где частым гостем был
Федор Иванович.

— Ну, а что нового ты узнал от этой старушки?

— Во-первых, у нее есть фото с автографом Шаляпина. В 1903 году
Лидии Енуровской было 14 лет, в это время молодых
супругов Шаляпиных постигло больше горе: умер их
первый ребенок — сын Игорь. И семья Енуровских, в
доме которых это случилось, разделила с ними тяжелый
удар судьбы… Весной 1908 года Лидия Енуровская
была на родине первой жены Шаляпина — Иолы
Игнатьевны, в небольшом городке Монц у Шаляпина была
дача. Шаляпин сорвал розы с куста и подарил
Енуровской… И представляешь, Саша, эти розы она
засушила в своем альбомчике со стихами,.. а альбомчик
этот сейчас у меня!

Ты шутишь? — спросил он
живо и после паузы насмешливо добавил: или украл?

— Представь себе, один альбом она подарила мне в день
рождения, а второй — прислала из Томска позже, за
год до смерти.

— Ты заговорил о смерти, и я вспомнил, что Федор
Иванович боялся ее. В 1922 году, будучи в Париже, с
одним своим другом он заговорил на эту тему. Его друг
рассказал, что днем бродил по парижскому кладбищу и
неожиданно споткнулся об угол осевшей в землю
надгробной плиты. Он взглянул на надгробье и отступил
в почтительном благоговении.

Это была могила
Аделины Патти! «Подумай, — говорил Федор Иванович
своему другу, — после архитектора, художника или
писателя остаются их произведения. А что остается
после нас, певцов? Ничего!.. Страшно, не правда ли?»

— Но я не разделяю шаляпинского пессимизма. Ему, по
крайней мере, забвение не грозит. Кстати, а чем
занимается его сын? И похож ли он внешне на отца?

— Федор Федорович — довольно известный итальянский
актер, снялся примерно в 70 фильмах, последняя роль
— Леонардо да Винчи. А чисто внешне он похож, но
он уже старый. Перед отлетом в Рим в Москве я был в
гостях у Ирины Федоровны, дочери Шаляпина. Полдня
проговорили — с 11 утра до 5 вечера. И она
просила, чтоб я уговорил Федора Федоровича сыграть
роль отца — Марк Донской тогда собирался снимать
фильм о певце, о его последних годах, но не снял.
Вторую просьбу ее я тоже не смог исполнить — она
просила сделать фотографию могилы матери — Иолы
Игнатьевны Торнаги. На кладбище меня не пустили, а
Федор Федорович приехал ко мне в номер гостиницы
«Вилла Сирени», написал теплый автограф: «Дорогому
Виталию Зоркину в память о нашей встрече в Риме в
1967 году. Будем надеяться, что скоро встретимся на
нашей Родине, где-нибудь в Сибири, в ваших родных
краях. Хотя я в Сибири никогда не был, но она мне
так же мила, как и Москва, мой родной город. Итак,
обнимемся в Сибири. Ваш Шаляпин Федор».

— Думаешь, приедет?

— Все может быть! — ответил я.

(Забегая вперед, скажу, что с сыном Ф.И. Шаляпина я
виделся после этого дважды, последний раз в Москве в
1981 г., но в Сибирь он так и не приехал).

Помолчали немного. Саша откупорил бутылку вина и
сказал задумчиво: «Повезло тебе. Впору за мемуары
браться. Кстати, ты написал про Италию что-нибудь?
Это же интересно! — И снова повторил:

— Повезло. Мир повидал, а тут живешь, как тот бек».

— Какой бек? — не понял я.

— Да притча вспомнилась: один богатый бек жаловался
заезжему гостю, что всю жизнь прожил в своих
владениях, не ведая, что в двух десятках километров
от него проходит караванный путь, и есть недалеко
прекрасные дворцы Бухары и Хивы. Когда гость
удивился, бек сказал: «Нет большей горы, чем домашний
порог, сударь!» Каково, а? Вот что мешает нам порой
рвануть куда-нибудь далеко.

Кажется, это Сомерсет Моэм советовал начинающим
писателям почаще выбираться из компании собратьев по
перу и путешествовать, записывая при этом, как
выглядят люди, предметы, природа… Записывать и хранить
записи — очень полезная привычка.

В бутылке оставалась еще половина, когда, налив рюмки,
я нечаянно чуть не пролил остатки, поставив ее на том
Ибсена. И чтоб сгладить впечатление от своей
неловкости, спросил первое, что пришло в голову.

— Перечитываешь?

— Не то слово, старик! Заново для себя открываю.

— Но он же тоскливый. И герои какие-то больные,
тяжелые личности…

Саша усмехнулся, и в усмешке той я увидел
превосходство мэтра над непонятливым ребенком.

— Его знать надо. Понимаешь, Виталик, он один из тех
немногих драматических авторов, который дал нам
настоящие картины жизни. Он презирал театральные
условности и предрассудки публики, он осмелился
сказать живое слово со сцены, где царили пошлость или
претензия на псевдопсихологический анализ. Его драмы
чаще всего просты, иногда и сложны, как сама жизнь. А
сам Ибсен признавался, что преследует только одну
цель: хочет изобразить в каждой своей пьесе отрывок
из действительности. Каково? А?.

— По-моему, ты, Саня, загнул. Ибсен — для меня
первейший пессимист. Да и несовременен.

— Пойми, старик, — стал заметно горячиться Саша. — Ибсена я смело ставлю рядом с Шекспиром, а тот — всегда современен. Ты говоришь: пессимист. Да он
хочет показать нам живых людей, со всеми их
достоинствами и недостатками. Он настаивает на недостатках,
желая внушить людям, насколько трудно бороться за
добро. И потом, мне кажется, рядом с его печалью (это
то, что ты называешь пессимизмом) всегда живет
надежда. Да, я могу согласиться с тем, что иногда он
сгущает краски, рисуя картины современного горя и
ужаса, но это только для того, чтобы возбудить в нас
более горячее желание нового.

— Ой, Саня, не надо, это уже пахнет «Вишневым
садом», а я его терпеть не могу.

Мы замолчали. Я понял, что обидел Сашу, и решил
сменить тему разговора. Но Саша опередил меня.

— Знаешь, почему бесподобен Ибсен? Главная сила и
основной стержень каждой отдельной сцены у него
заключаются в одной удачной мысли,
одной верной картине. И потом, не забудь, Ибсен — реалист. Тут я недавно вычитал у Золя в статье «О
натурализме в театре» интересную мысль: мечтать о
том, что могло бы быть — это значит предаваться
детским забавам. Реальное не может быть ни
вульгарным, ни постыдным, потому что из реального
состоит весь мир. За грубостью нашего анализа, за
нашими картинами, которые шокируют одних и ужасают
других, люди должны видеть колоссальную фигуру
человечества. Должны, но не все видят. Я устал
переделывать свои пьесы в угоду хамам и чиновникам от
литературы. На-ка вот, почитай. Пишу Симукову.

— А кто это такой?

— Мой ангел-хранитель, а если серьезно — один из
немногих, кто пытается мне помочь. Еще древние утверждали,
что истина рождается в споре. Однако закон этот не
универсален. И иногда оборачивается к нам, как
двуликий Янус, вторым лицом. А это означает: сколько
спорящих, столько и истин. Что только обо мне ни
говорили и ни писали. Прочитали «Двадцать минут с
ангелом», говорили, что так не бывает, к «Старшему
сыну» придирались особенно тщательно. Вот потому и
пишу доброму человеку и драматургу. Читай, — вот эти
строки.

Он пододвинул листок: «Итак, суммированные замечания.
Чего именно хотят от автора? Да сущие пустяки:

1. Чтоб пьеса ни с чего не начиналась.

2. Чтоб пьеса ничем не заканчивалась.

Другими словами, никакой пьесы от автора не
требуется…»

Здесь за вампиловской иронией скрывается боль
человека, который знает себе цену, тщательно
работает, а его не понимают. Одна из немногих, кто
пытался помочь Саше, Елена Якушкина, в одной из своих
статей приводит письмо Саши к ней от 21 ноября 1969
года: «Новая пьеса («Валентина») наполовину написана
набело, второй акт (вчерне) надеюсь закончить
буквально в три недели. В душе и мысленно эта история
уже разыграна, дело теперь за словами и за точностью,
что получается, хочется по своему обыкновению
похвастаться, но воздержусь».

Как раз в это время, когда я был у него в гостях, он
сделал окончательный вариант пьесы «Прошлым летом в
Чулимске» («Валентина») — это было в апреле 1971
года.

Годы работы, упорной и кропотливой. Ну почему даже
мы, его друзья, порой были не столь внимательны к
нему? Не зная толком Генрика Ибсена и его творчества,
законов драматургии, я посмел оспаривать его мнение
об этом великом драматурге. А позже, через два года
после гибели Вампилова, прочитав в «Литературной газете»
статью Т. Чеботаревской «Такой разный Александр
Вампилов…», я выписал из нее нижеследующее и с
горьким раскаянием понял, как прав был Саша, по-своему
верно оценивая норвежского драматурга, понял, что он
по самой драматургии был ему близок: «Когда читаешь
произведения Вампилова, именно читаешь, а не смотришь
на сцене, в них оказывается сосредоточенной боль,
боль здорового и сильного человека…
Может быть, за ней стоит юношеская боязнь быть
непонятным в творчестве? Хотя в пьесах ощущается
твердая, жесткая рука зрелого писателя…

Вампилова волнуют характеры, поставленные в острые,
порой анекдотические (если не сказать — парадоксальные) ситуации. Это во многом
предопределяет путь сценического прочтения его пьес.
Направление пути. Вампилов на столичной сцене, в
своих пьесах, написанных одним пером, совершенно
разный.

Строя свои драматургические композиции, Вампилов
тяготеет к сложным судьбам, острым коллизиям. В одной
пьесе дети бросают старика отца. В другой — парень,
любя девушку, силой добивается ее близости. В третьей
— покаяние человека, шесть лет не писавшего матери.
Сюжеты столь сильнодействующие, что
употребление их в художественной литературе должно
быть оправдано высотой нравственных задач, которые
ставит перед собой писатель. Вампилов чужд дешевых
внешних эффектов, но, обнажая в неожиданных и острых
ситуациях характеры, писатель предъявляет к своим
героям, к каждому человеку высочайшие нравственные
критерии, то же самое делал и Ибсен…

И все-таки обаяние вампиловской притчи мне ближе
скандинавской холодности Генрика Ибсена. Кажется, что
Вампилов может начать пьесу с любой заурядной
ситуации, начать, сразу же убедив зрителя, что только
так и должно быть».

Ну почему же не понимали этого раньше все те, от кого
зависела судьба его пьес?!

* * *

В октябре 1972 года я оказался в командировке в
Москве. Шел на главпочтамт, чтобы получить весточку
из дома и, проходя мимо театра им. Ермоловой,
обомлел: там была премьера «Старшего сына». В этот же
вечер я попал в театр. Пьесу поставил народный артист
РСФСР В. Андреев. Перед началом первого действия на
сцену вышел актер и сказал, что автор пьесы,
талантливый иркутский драматург Александр Вампилов в
августе этого года утонул на Байкале.

Зал встал и минутой молчания почтил память
драматурга. Когда мы сели, на глазах у меня были
слезы, и соседка, незнакомая девушка, как оказалось — из
Литвы, участливо спросила: «Что с вами?» Я сказал,
что идет пьеса моего друга и однокурсника. Она
попросила рассказать о нем. Я стал рассказывать о
последней встрече. И о том, как улетел 15 августа в
1972 г. в Тобольск, а 19, в день его рождения,
получил телеграмму от жены Светланы из Иркутска, где
она была с дочерьми у моей мамы, в ней сообщалось,
что 17 августа Саша утонул на Байкале… В Иркутск я
приехал на его поминки, на сороковой день…

* * *

В 1992 году художница из Иркутска Русакова-Романова
привезла в Кутуликский музей Вампилова
астрологический гороскоп Вампилова. По этому
гороскопу выпадало Саше или было предначертано
судьбой и «смерть от утопления в 35 лет, близко от
даты рождения, и смерть отца, близкая к его рождению,
и рождение дочери».

На все указал гороскоп, как это в действительности и
случилось… Планеты указали, что человек, рожденный
под знаком этого созвездия, — большой талант, который
мог быть и поэтом, и музыкантом, и художником…

Узнав об этом, я подумал, а что лучше: жить в
неведении или знать, что в такой-то день мне
бесповоротно суждено умереть? Я бы выбрал первое, ибо
это знание роковой даты только бы омрачило мою жизнь.
Наверное, лучше оставить завесу нетронутой, если
того, что она мне скрывает, я все равно избегнуть не
могу. Что бы подумал Саша, узнав о своей судьбе из
гороскопа?

Скорее всего, он вряд ли поверил бы в Рок или Судьбу,
посчитав все предсказания мистикой.

Впрочем, кто знает?!

Виталий ЗОРКИН,

Иркутск