!I1!Где-то вверху в кронах раздался бодрый птичий вскрик:
чии-чии-чии, и сразу чи-чи-чи! Проснулся поползень, он
подлетел к близкому кедру, щелчком — чак! —
прилепился к коре, мигом перевернулся вниз головой и,
подозрительно зыркнув на мою неподвижную фигуру,
челноком, короткими толчками поскакал вниз. Кажется,
он не нашел здесь ничего съестного и с беспечной
песенкой умчался дальше. Тут же из еще
темного полога леса на опушку, заросшую молодыми
березками, рассыпая приятные с мелодичным
потрескиванием короткие песенки, вылетела стайка
длиннохвостых синиц: трр-чи-чи, трр-чи-чи! «Я тут, я
тоже тут!» Это они чтобы не растеряться, в стае легче
прожить. Ну, а буроголовые гаички, они прилетели
вместе с синицами, шустренько замелькали этакими
серенькими парусками мимо меня.

Оторвавшись от щеточки видимого на горизонте леса,
солнце осветило белый простор Байкала. Многочисленные
торосы вдали и у берега загорелись цветами радуги.
Свежие следы изюбря, по которым я иду, направились
вдоль берега Байкала по опушке леса. Здесь из-под
снега торчат пучочки ветоши, стоят осины, их поросль
— зимняя еда изюбрей. Затем этот зверь поднимется
выше по склону, там старая гарь, много ветоши, и он
каждое утро будет копытить ее до самой весны. Сюда
же он спустился ради вот этих осинок. Кора и побеги
этого дерева для изюбря — что-то вроде соленой селедочки
для нас.

Изюбри, как и все виды копытных зверей тайги,
особенно охотно кормятся рано утром. Когда-то я
задался вопросом: а почему? Ведь на рассвете самый
тяжелый мороз, лежи себе в теплой снежной постели.
Встанет солнце, обогреет тайгу, ну и иди, кушай. А
они — аж морда в инее, до чего холодно, но бродят
по морозищу, выдыхая клубы тут же замерзающего пара.
Кто снег копытит, чтобы достать ветошь, листики
брусники, лишайник-ягель, кто побеги ивы, осины,
березы, рябины, смородины, шиповника скусывает. Вот
эти лоси сразу ответили на вопрос. Ну,
не сразу, конечно, через два-три месяца хождений моих
по следам завтракающих сохатых. Каждое утро на самом
рассвете в лютый морозище я покидал свою ночевку,
отправлялся к тому месту, где вчера вечером оставил
свои следы лось, и тихонько шел по ним. Пальцы ног
даже в отличной обуви, ичигах (мягкие самодельные
кожаные сапоги), иногда опасно подмерзали, ухо надо
было держать востро, и, чтобы намертво не
обморозиться, я останавливался, разгребал широкой
лыжей снег до земли, сходил с лыж и долго на месте,
чтобы прогнать мороз и из ичигов, и из-под
телогрейки, топтался.

Смутную догадку, отчего копытные особенно охотно
кормятся на рассвете, ярко осветил однажды мне такой
случай. Прямо напротив двери зимовья, где я жил,
стояла молодая береза, ветви которой росли почти с
половины моего роста. Она всегда первой попадала в
поле моего зрения, когда я выходил из зимовья.
Однажды, в особо зверский мороз, выбираясь из
зимовья, вдруг увидел, что все самые нижние ее ветви,
махрово опушенные инеем, дугою согнуты и концами
лежат на снегу. Следующие, те, что росли на стволе
повыше, тоже дугою согнуты вниз. Что это с нею?
Раньше не замечалось. Подошел поближе: тоненькие
веточки аж звенят от согнувшего их мороза. А-а-а,
понятно! Все, что по силам, мороз пригибает вниз, к
земле. И чем он сильнее, тем ниже тонкие концы веток
пригибаются. Горожане это могут
наблюдать прямо на улицах с ветвями тополей.

А что это значит? Для копытных это прибавка к
рациону за счет доступной кормовой зоны на одном и
том же участке обитания. Встанет солнце, мороз
отступит, веточки выпрямятся, и концы их поднимутся, а
те, что повыше, уйдут с доступного зверю уровня, и
тогда: «Близко локоть, а не укусишь!» По-научному
этот открытие для себя я сформулировал так: «Динамика
доступности корма копытных в течение суток».
Заинтересовавшись этим явлением, обнаружил, что
вертикальная динамика доступности древесных побегов
зависит не только от мороза-оттепели. Своим весом
сильно пригибает веточки и выпавший снег. Известно,
что во второй половине зимы копытные животные
«стоят», т.е. придерживаются избранных ко времени
высоких снегов ограниченных участков — «дворов». В
это трудное время в поисках пищи за день они
сравнительно мало проходят и, значит, запас ее на
участке обитания должен быть значительным. В этом
морозище им и помогает. Это явление во многом
определяет зимнюю оседлость копытных.

Продолжая изучение этого вопроса, к весне я обнаружил и вовсе
интересное: погружаясь в снег, лоси…
приподнимаются над его поверхностью! Выглядит это
так. Высота снега, скажем, пятьдесят сантиметров.
Зверь почти никогда не погружается на всю его высоту,
под копытами всегда остается столбик из спрессованного
снега высотою — я измерял — до двадцати
сантиметров. Вот он-то и приподнимает зверя, которому
на эти сантиметры можно дотянуться до веточек повыше
над головою. В самое голодное весеннее время
твердеющий снег все выше от земли поднимает зверя,
делая доступным для него новый запас кормов,
недоступный ни в какое другое время, даже в
«зверские» морозы. Как чутко приспосабливается жизнь,
используя невероятные тонкости, чтобы жить!

!I2!… Ну, а следы изюбря, вышедшего на берег Байкала,
повели меня в сизые от холода заросли ивы. Зверя я
увидел, подойдя метров на сто. Он, не замечая меня,
кормился, я смог разглядывать его в бинокль почти в
упор. Изюбрь, резким движением заворачивая голову
набок, переламывал захваченные ртом сравнительно
толстые побеги, а потом объедал с них тоненькие
веточки. Изо рта вылетают клубы пара. Тут кое-где
растут молоденькие осинки; медленно перемещаясь,
изюбрь на ходу скусывает их вершинки. Иногда мороз с
сильным треском рвет деревья, изюбрь на несколько
секунд настораживался, затем продолжал завтракать.

Вскоре я замерз и, решив прекратить наблюдение,
открыто пошел к зверю. Тот, расставив уши свои
огромные в стороны, несколько секунд ошарашенно
смотрел на меня (только что никого здесь не было!),
а затем большими прыжками ушел в гору. Я подошел к
месту кормежки. Стволики ивы толщиною в палец на
высоте роста зверя были аккуратно, без защепин
переломлены. Я вспомнил, как это делает лось: он
переламывал побеги не поворотом головы набок, а
натягивая их на себя и подминая, надвинувшись
грудью. Заросли ивняка на месте кормежки лося
издалека белели этими изломами, защепинами. Такие
места узнавались и летом: прошедшей зимою здесь кормился
лось, а здесь — изюбрь. Узнавание-наблюдение таких
«мелочей» помогало изучению экологии этих осторожных
животных.

… Ну, вот, в лесу совсем рассвело. Неподалеку,
изредка гнусавенько, в нос, покрикивая, застучал
дятел. Слышно, как легонько постукивая по сучкам,
что-то падает в снег. Ясно, это он сосновые шишечки
теребит, семена добывает. Вот дятел сорвался и
улетел, но ненадолго. Вскоре он вернулся и снова
стучит там же. Понятно: за очередной шишечкой
«сбегал». Подхожу, дятел работает высоко, и мое
появление его не пугает, да и делом важным занят.
Ловлю брошенную им шишку. Аккуратно вышелушена, но
несколько семян осталось. Вот тоже мудрость
матери-природы: эти несколько семян, «не замеченных»
дятлом, подарок тем, кто не может сам их достать —
полевкам и мышам. Пусть и они не помрут с голоду. Никакой
зверь, никакая птица — добытчики — не используют
«до тла» свою добычу, остатки предназначаются
«неимущим».

… Слышу явственный шорох за спиною, оборачиваюсь:
на соседнем дереве вразброс сидят три кукши. Я
пошевелился, они оживились и, коротко мяукая, начали
перепрыгивать-перепархивать с ветки на ветку. Кукши —
самые «воспитанные» птицы из всего вороньего в лесу
племени, известного вороватостью. Питаются сущей
насекомой мелочью, на зиму заснувшей под корою.
Обнаружив во мне живое, опасливо отлетели на соседнее
дерево.

А солнце поднялось уже высоко. Заискрилась махровая
хвоя кедра, где-то суматошно закричала кедровка. Утро
в морозном лесу кончилось.