Город как город: тысячи улиц, еще больше — дворов, тем более — окошек.
Одно из них — твое: с меткой твоей неуклюжести (трещинка), с прорезью в морозном
узоре (жена соскребла, а дочь продышала), с перышком меж рамами (голубка
расщедрилась, а ветер не поленился).

За этим окном — тот мир, в котором ты и царствуешь, и холопствуешь: жена возвышающая
и жена не прощающая, дочь всевластная и дочь бессильная, книжка измучившая и книжка
воскресившая, картинка-загадка и картинка-разгадка, трубки раскуренные да табаки
недокуренные…

Глупец, разошедшийся с городом, ты был спасаем ими, болван, разбранившийся с
близкими, ты бежал в город.

Кажется, он тебя понимал: стелил улицы, накрывал деревьями, бинтовал рекою, целил
храмами, подсовывал под попу детскую песочницу — сиди, говорил, дыми, припадай к
липкому горлышку бутылки дешевого вина, к узкому — холодной луны…

Кем он был тебе, этот город?

Собутыльником?

Братом?

Может быть, батюшкой?..

Зазывал в свои театры, дразнил своими библиотеками, одевал в свои одежки, старил,
под стать своим ставенькам.

Кем он был для тебя, этот город?

Твоей маской?

Твоим пастырем?

Может, Богом?

А и правда: лепил да отесывал, карал да прощал — создавал по своему образу и
подобию…

И вот вышло, что твоя походка — от его ритмов, строка — от его заикания, строфа — от его
тупичков, стишок — от его далей.

С ним просыпался, с ним засыпал, из-за него думал: помру — унесу в могилу.

Впрочем, почему — думал?..

Этот город читал еще и тебя, пусть редко дочитывал, пускай нередко кривил губы, зато и
жалел — подхлестывал: не останавливайся, луди далее…

Этот город тебя хоронил: ты жил, смеялся, мчал в сочинительство, а при этом «группа
товарищей» сообщала читателям своей газетки про то, что тебя уже нет…

Что же, не ты первый, не ты последний: город не только любит, но и презирает, не только
лечит, но и ранит…

Ты был в нем Гамлетом, и он мертвел.

Ты был в нем Йориком, и он лыбился.

Огромный, он умещается в твоем сердце, маленький, он для тебя много больше городов
прочих.

Смотришь в его лицо: глаза Марка Сергеева, а печалинка в них — Саши Вампилова, губы —
Сашеньки Шпирко, зато скуластость — распутинская…

А походка его — венгеровская, а кулаки его — вырыпаевские, а ладони — жибиновские, а
пальцы — касабовские…

И характер — то по-кокорински крутой, то, как у Сережи Иоффе, сверхинтеллигенский…
Впрочем, город как город: зимой — морозный, летом — жаркий, по весне — чумазый, по
осени — разноцветный…

Однако морозы его поядренее, жара — подухмянее, чумазость — породимее,
разноцветность — поразноцветнее.

И троллейбусы его — в какой ни запрыгнешь — свои в доску, и трамваи — какой ни
поймаешь — на ты с тобою, и маршрутки — какая ни вырулит — вкусней карамели…

И поэты, и даже его графоманы — покруче «Агдама».

И кафушки, в которых они резвятся, хмельней самогона.

И весь он твой — настолько, насколько ты — его.

И помрете вы в одночасье, потому что таким, каким ты носишь его под ребрышком, его
никто не знает…

Кто он тебе, этот город?

Миф?

Сказка?

Может быть, нянька?

Эка баюкает, эка будит: не спи, требует, не кисни, настаивает, подставь, говорит, свой
шнобель под мой носовой платок, рубленый острожанами, украшенный земляниками,
вышитыми на нем декабристскими женами, штопанный любимой тобой Еленой
Викторовной Жилкиной…

И вот, не моргнув, слушаюсь — подставляю под этот
плат и шнобель, и щеки…

Говорю «Ир…» — разъезжаются губы.

Говорю «…кутск» — тяжелеют ресницы.

Складываю «Иркутск» — сердце навылет…

Рубрика «Остановиться, оглянуться» покидает страницы газеты. Ее ведущий Анатолий
Кобенков уезжает из Иркутска в Москву. Его искренние, полные лиризма и жизненной
мудрости публикации всегда вызывали интерес и сопереживание у читателей. Но
творческая связь поэта и публициста с газетой на этом не прервется. Мы всегда рады
видеть Анатолия Кобенкова в числе наших авторов. Он тоже намерен продолжать
сотрудничество с газетой. «Восточно-Сибирская правда» желает Анатолию Кобенкову
удачи и новых успехов. Вместе с читателями мы будем ждать новых встреч на
страницах газеты.