На одном из последних молодежных вторников,
бесперебойно работающих в Доме Марка Сергеева по
шестому году, нелегко пришлось тридцатидвухлетнему
Игорю.

Собрав нужную сумму, он выпустил в свет свою вторую
книжицу, которую и вынес на обсуждение.

Книжка не сложилась: хороших строчек негусто,
убедительных стихотворений и того меньше; композиционно
— никак, по мысли — бедно и косноязычно.

Но я не о стиходелателе Игоре, а о сапожниках.

О них я стал думать из-за Наташи, которая, не на шутку
разойдясь, сравнила Игоря, уже автора не газетной
публикации, а аж двух книжек, с сапожных дел мастером.

За Игоря обиделись, на Наташу покосились, хотя из-за
нее мы и вспомнили, ибо не могли не вспомнить, дедушку
Крылова, который предупреждал: «Беда, коль сапоги начнет
тачать пирожник».

Я вспомнил еще и Шолом-Алейхема — его давно
забавляющие меня слова, по коим выходит, что «человек — что
сапожник. Сапожник живет, живет и умирает, и человек —
живет, живет и умирает».

А потом пошли у меня перед глазами картинки из моего
детства: битком набитый кинотеатрик, экран то и дело гаснет,
и всякий раз, как это случается, мы, мальчишки, оборачиваясь
в строну бойнички, за которой прячется киномеханик, свистя
и топоча, обзываем его сапожником.

Еще я вспомнил отца моего школьного друга,
маленького и толстого дядю Яшу.

Он, когда я приходил к своему другу, вечно сидел на
маленьком стульчике, вколачивал гвозди в чьи-то каблуки и
подметки, бранил жену, сына, дочь, а заодно и меня, делая это
исключительно сквозь гвозди. Для удобства и, вероятно, еще
для скорости затеянного дела он держал эти гвозди в своих
губах: глянешь, а из них — блестящие стальные головки.

Почитателей у дяди Яши было поболе, чем у Игоря. Ему
носила свои обутки вся округа — весь наш военный поселок, в
том числе и мы, и наши соседи, что по мужской линии были
сплошь военными, а по женской — учителями.

Если идти в глубь «сапожной» темы, то выйдет, что с
сапожниками связано непременно нечто неладное: «Пьян, как
сапожник», — говорим мы, или же — в той же стилистике: «пьян
в стельку», или — когда чувствуем себя обманутыми: «меня —
караул — обули».

Конечно, если вспомнить, то окажется, что все
сапожники, существующие в нашей литературе, всегда и
непременно пьяны. Здесь и первый хозяин несчастного Алеши
Пешкова, и, конечно, тот, что, жестоко перебрав, упустил из
виду бедную Каштанку.

«Сапожник» для нас — это всегда и непременно плохо. И
скверно играющий футболист, и неверно оценивающий его
игру судья, как и не владеющий своим голосом тенор
или же своей кисточкой — живописец, все они для нас
почему-то «сапожники».

Про исключения мы, как правило, ни гу-гу, хотя,
уверен, каждый порывшийся в памяти, обнаружит своего
дядю Яшу, а всякий любопытствующий вспомнит о Беме.

Этот странный человек, родившийся за двадцать пять лет
до скончания шестнадцатого века, начавший свою жизнь
пастухом, а потом — как ему и мечталось — сапожником, был
посещаем такими видениями, из-за коих он вынужден был
говорить божественно и только о божественном.

Размышляя о том, как вернее разбудить в человеке
человеческое, полагая, что каждый из нас «должен ежедневно
умирать воле и самости своей и вводить свои вожделения в
Бога», всей душой и каждой мыслью ломясь в «драгоценные
врата» к божественному созерцанию, Беме складывал
удивительные рецепты против нападений «диавола».

Уже к тридцатым годам шестнадцатого столетия в нашей
России эти рецепты, как и его молитвы, пошли по рукам, а к
концу девятнадцатого им, уже прозванным «тевтонским
мистиком», «заболели» и Соловьев, и о. Булгаков, и Семен
Франк, и Николай Бердяев.

Не обошли его и европейцы, к примеру, такие, как
Шеллинг и Гегель

Этот Якоб Беме, возможно, даже и набиравшийся как
сапожник, знал нечто такое, что большинству его собратьев
казалось, мягко говоря, непонятным…

«Сапожник» Игорь, выбравший в свои поводыри
политического «сапожника» Лимонова, вряд ли признает в
нем своего.

«Сапожник» Филя, мыслящий на уровне «своей зайки»,
наверняка потеряет зачатки разума, вынужденно прочтя две-
три его страницы.

«Сапожник» Барщевский, тратящий более двадцати
киночасов на то, чтобы выдать свое семейство за созвездие
киноактеров, лишится душевного равновесия, глянув в ту
самую сторону, куда кажет ему сапожник Беме.

Да и все нынешние «обувающие» нас, как могут,
«сапожники» — от кино или журналистики, от литературы или
же от экономики — вряд ли признают в Беме своего собрата.

Думаю, воскресни сегодня мой дядя Яша, они бы и его
приняли за чужого.

И действительно, какой он им собрат, мой дядя Яша,
какая родня и на каком киселе для них Беме, коли они —
«сапожники», а он — человек, который,
подобно сапожнику, живет, живет, а потом,
померев, является нам «тевтонским мистиком»!

А помер он — вот совпадение! — ровно триста
восемьдесят лет назад. Чем не повод для того, чтобы, как
говорится, «в стельку»…