О «великой реке Елюене» русские в Туруханском остроге
на Енисее узнали от эвенков в 1619 году. В короткий
срок после ее открытия отрядом мангазейского промышленника
Пантелеймона Пянды в 1623 году Лена стала превращаться
в оживленный транспортный путь к бескрайним просторам
Севера. По этой великой дороге шли отряды землепроходцев,
они открывали и осваивали огромные пространства Сибири,
ставили остроги, зимовья, из которых позднее возникали
иные поселения. По истечении времени налаживалась и
торговля. Для осуществления всего этого требовался надежный
водный транспорт. В те времена он состоял из карбасов,
барков, полубарков, паузков, шитиков — сплавных судов
различной грузоподъемности и назначения. Зимою грузо-
и пассажиропоток осуществлялся «зимником» — по льду
реки на лошадях; это была так называемая «ямская гоньба»
(в Иркутске есть улица Ямская — название древнее,
с тех времен). Использование ленского водного пути резко
возросло с середины XIX века, с открытием Лено-Витимского
золотоносного района. Груз на Лену доставлялся от Московского
гужевого тракта через Иркутск по Якутскому тракту на
Качуг. С постройкой Транссибирской железной дороги
грузы, помимо Иркутска — Качуга, стали доставляться
на Лену через Тулун и Тыреть по Илимскому тракту, естественно,
на лошадях.

На Лене в те поры были три пристани для приема грузов
на Север: в Качуге, Жигалове и Усть-Куте. Сюда доставлялись
под погрузку суда, построенные жителями прибрежных
ленских деревень — от Жигалова, Верхоленска, Качуга и
выше по реке. Эти пристани ежегодно принимали и отправляли
на Север тысячи тонн грузов.

Спуск карбаса от Качуга до Якутска продолжался около
40 дней, одна такая посудина поднимала до 50 тонн,
и строили их в одном только Качугском районе за год
более тысячи. Карбас сплавляла бригада сплавщиков, и
назывались они «ленскими бурлаками». В начале ХХ века
постройка карбасов оставалась в деревнях только Качугского
района. Карбаса строили вплоть до 1956 года, с этого
времени Качуг перестал быть важным транспортным узлом,
поскольку вступила в строй железнодорожная ветка Тайшет
— Лена и весь поток грузов для Севера перешел на нее.
К этому времени Лена обзавелась достаточным количеством
современного водного транспорта и карбасостроение прекратилось.
Обширные площади вырубленных лесов превратили в пашню,
так Качугский район стал сельскохозяйственным. На незасеваемых
пространствах поднялись леса. Эпопея карбасостроения
длилась, по-видимому, лет около двухсот.

На территории будущего Байкало-Ленского заповедника
в Качугском районе добыча леса для постройки карбасов
производилась на берегах Лены до низовий ее левого притока
Аная (по другим источникам: еще выше по течению,
до устья второго притока ее — Негнедая). Этот лес сплавляли
или доставляли гужевым транспортом по лесовозным дорогам
до Алиллейского плотбища, самого последнего вверх по
реке места строительства карбасов. Однако, есть сведения,
что попытка добычи леса (сосны) была намного выше по
Лене — на устье Лены Малой, но доставлять его оттуда
задача сложнейшая: маловодье и даль неимоверная.

С приходом советской власти в прибрежных ленских деревнях
были организованы даже колхозы и промышленные артели,
специализацией которых была постройка карбасов. В зависимости
от количества человек в артели ей бывал «спущен план»
в три-четыре карбаса за месяц. Таким образом, деревни
Качугского района к началу навигации спускали множество
карбасов. Посудина эта — разового пользования,
на месте доставки груза ее разбирали для какой-нибудь
постройки или на дрова.

Зимовье на Алиллейском плотбище построено из смолистой
сосны на века, и стоит оно среди молодых сосен —
ярких, в желто-золотой коре. Тонкие лепесточки почти
прозрачной коры отстали от ствола, и легкий ветерок треплет
их, пытаясь то ли покачаться на них, то ли оторвать
и бросить в траву. Воздух чист и прозрачен — истинно,
здесь приют для божьих странников! Работы по строительству
карбасов здесь прекратились в середине прошлого века,
и по качугским деревням еще живы участники той грандиозной
эпопеи.

Тишина стоит ныне на Алиллейском плотбище. Прошло полстолетия,
как затихли здесь каторжные работы. Оставив в зимовье
свои вещи, я хожу по берегу Лены, пытаюсь
представить хоть в малой степени то, что здесь происходило.
Сравнительно открытое пространство на левом берегу
Лены, заросшая травою и мелким кустарником поляна. В
цвет стоящих вокруг золотистых сосен под ногами — желтые
цветы купальницы. Сосны молодые 20-30 сантиметров в поперечнике,
стоят плотно, высота их невелика, 20-22 метра. Струны
солнечные, не деревья! Такие я видел только на малой
родине своей, в бору у села Унэгэтэй в Восточном Прибайкалье.
Скоро, лет через 5—10, здесь будут такие же сосны,
из каких строили карбаса. Но эти будут неприкосновенны,
они заповедные. Свечи-деревья вырастают только в тесноте,
в невидимой нам, молчаливой борьбе за свет, и кроны
у них лишь на самой вершине. Такими только любоваться
— что на восходе солнца, что на закате. Уж и верно,
в сосновом лесу — да еще в этом, алиллейском (почти
алиллуйском!) — только Богу молиться.

Плотбище заросло разновозрастным лесом — сосенками,
а по сырому месту побежали елочки. И нашел я здесь в
ближнем лесу пни от тех сосен, что были спилены для
строительства карбасов. Пни заросли мхом, брусничником,
высотою они до метра, некоторые обгорели в случившемся
позднее пожаре. Нашел и место, где собирали и сталкивали
на воду построенную посудину.

В приленском селе Бирюлька нашел я участника
строительства карбасов Ивана Илларионовича Черкасова.
Он рассказывает: «Я, паря, десятником на заготовке
леса был. У-у-у, работа тяжелая и ответственная. Найти
лес, забросить бригаду, распределить, кому что делать.
Не выполни-ка! В райком, а то и в суд потащут. Зимою
кое-где снега в пояс, лошаденки слабые, люди плохо одеты.
Да бабы тоже работали…

Моя цель в нынешней (май 2004 года) поездке на территорию
заповедника — поискать следы давней деятельности людей
на его территории. Здесь, в западных предгорьях Байкальского
хребта, я не рассчитываю на возможность находки древнего
городища, что удалось прошлым летом на байкальском прибрежье.
Но люди издавна осваивали эту территорию охотничьим
промыслом, значит, какие-то следы должны остаться,
хотя бы в виде развалин зимовья. Развалины зимовья,
затесы — остатки старинных троп, признаки сезонных
поселений и постановки самоловов — это, конечно, интересно,
но сокровенная моя мечта: найти следы заготовки леса
для постройки карбасов. Известно, что для Алиллейского
плотбища лес рубили и высоко по течению Лены, и даже
как будто по долине ее притока Аная. А где? Эту лесосеку
нынче я и решил поискать.

Вверх по Анаю моторка Владимира Трапезникова идет трудно.
Воды прибавилось, но Анай мелководнее Лены, и гребной
винт подводному камню ничего «подарить» не стоит. Анай
следит за этим ревностно: неуправляемую лодку — мигом
в залом или под нависшее дерево, а там и опрокинуть
может.

Вот и зимовье, оно стоит на берегу реки и будет моей
базой. Владимир Петрович, напилив дров и поставив новую
железную печку в зимовье, направился вниз по реке в
Чанчур. Через неделю, обследовав берега Аная, я накачаю
свою резиновую лодку и отправлюсь туда же. Дожди прекратились.
Они добили снега в гольцовом верховье Аная, и река еще
более яростно полезла на берега. Иду серединою крутого
высокого склона, поросшего старым редкостойным лесом.
Полдень, июльская жара. Скоро откроется долина Аная,
я сфотографирую синеющие на горизонте гольцы его верховий,
острова и бурые, свирепые воды этой горной реки, а потом
поверну назад, к зимовью. Нет здесь никаких следов порубки
леса, да и не может быть: очень уж круты длинные склоны,
далекие от берега. Впереди вижу кучку свежих щепочек
и какое-то отверстие у корней толстой лиственницы.
Подхожу, и не верится: отверстие 40 на 15 сантиметров,
да в глубину дерева на 25 сантиметров — продолбила
желна (черный, самый большой наш дятел). Чудо природы,
этот клюв желны! Тут впору долото стальное да молоток
поувесистее. Выпрямившись от созерцания этой работы
желны, огляделся, куда идти дальше, и среди зелени леса
заметил высокий черный пень. Еще не догадываясь, что
это такое, подхожу поближе, чтобы посмотреть, отчего
он черный: следов пожара здесь нет. Оказалось, пней
тут несколько и все черные. Да ведь это же лесосека!
Вон сколько их там за мелколесьем, издалека не увидишь.
Пни остались на родине, стволы же, может, уж сто лет
лежат где-то, а то и давно сгорели далеко на чужбине,
на севере. Пожар опалил пни еще тогда, когда не было
стоящих сейчас вокруг взрослых деревьев. Они не знают,
не видели рук тех людей, тяжкого их труда: крутизна
склонов, с которых спускали бревна, под сорок пять градусов,
до реки не менее километра. Высота пней больше метра,
значит, пилили деревья в высоком снегу. Сколько здесь,
наверное, было несчастий, увечий, огорчений и едва ли
случались радости. Бревно с такого склона, как ни удерживай,
летело пулей, и, наверное, не всегда удавалось уберечься.
Печальны истоки северного завоза…

Поздний вечер. Сижу на чурке у зимовья. Анай ревет по-прежнему,
за сутки его темные воды поднялись еще сантиметров на
двадцать. Ветер, порывами налетающий с верховий рек,
подбрасывает сухие прошлогодние листья берез, и они с
шорохом летят мимо меня. Как холодной осенью перед
снегом.

Завтра я накачаю свою резиновую лодочку и поплыву вниз
по Лене, как те карбаса когда-то.