11 декабря 1996 года в Иркутск пришла первая похоронка из Чечни. С тех пор в регион их
поступило больше 120. Мы уже перестали искать ответ на вопрос, почему погибли эти люди.
Привыкли. Есть еще четыре тысячи человек, которые, слава Богу, вернулись с войны живыми.

Фильм Валерия Тодоровского «Мой сводный брат Франкенштейн», показанный в минувшие
выходные по РТР, заставил меня всерьез пересмотреть свое отношение к чеченской войне.
Безоговорочно талантливая работа. Поразило, как режиссер, снявший почти блокбастер
«Страна глухих», смог создать убивающую наповал своей социальностью картину? По
большому счету, образ московской семьи,
принявшей нежданно свалившегося на нее взрослого сына, —
модель российского общества. И весь этот Павлик вместе со всей чеченской войной — ошибка
молодости. О которой скорее хочется забыть. Но забыть не получится, пока Павлик не
перестанет воевать.

Есть ли для него что-то кроме войны? Павлик распознает
только команды «свой» и «чужой».

Надо, конечно, иметь в виду, что искусство часто прибегает к гиперболам. Но куда здесь до
преувеличений, когда не далее чем на прошлой неделе услышала рассказ подруги о встрече с
нашим общим знакомым Вадимом, вернувшимся из очередной чеченской командировки. С желанием заработать, он оказался в статусе младшего командира в Чечне. Сухой
материальный остаток геройства: золотые именные часы, медали, коммунальные льготы.
А еще развод. Общение с ребенком
очень дозировано, потому что жена опасается за
то, как бы папа случайно не навредил мальчишке. Даже самые близкие люди не хотят видеть
рядом с собой жертву войны в погонах.

Наш знакомый, конечно, не герой Даниила Спиваковского и в мирное время не воюет с
«духами». Просто срывается. Однажды он стал свидетелем того, как
владелец дорогой иномарки пытался наказать беспризорника, пытавшегося что-то стащить из
машины. Мальчишку стало жалко. Признается, что смог остановиться только тогда, когда у
автолюбителя начали «вылетать зубы»… Мир войны и мир мира — это не выдумка
Тодоровского. Вот и Вадим постоянно повторяет: «Там легко,
там все понятно, кто свой, а кто
чужой». Здесь куча проблем: с близкими, с работой.

Не все могут вернуться с войны. Одни, когда идут по городу, по привычке заглядываются на
слуховые окна и чердаки. Другие замирают от звука
взрывающейся петарды. Третьи кричат
по ночам. Как объяснил мне один из психологов Иркутского городского центра адаптации,
случаи, с которыми приходится сталкиваться, разные, но с необратимыми последствиями для
психики встречаться не приходилось. Хотя, убежден мой собеседник, государство не
заинтересовано в том, чтобы обыватель воспринимал то, что происходит с людьми
воевавшими, как проблему. Возможно, из соображений экономии.

Сегодня, к примеру, УВД области не имеет собственной службы реабилитации сотрудников.
Нет денег. Между тем раз в полгода в Чечню отправляется более 100 человек. А в скором
времени количество командированных в горячую точку будет увеличено. Правда, есть
психологи, которые могут диагностировать «проблемы». На их лечение в стационаре уходит
дней эдак по 20.

Скоро десять лет, как русский солдат гибнет или становится калекой на российской земле.
Государство не перестало относиться к нему за это время как к пушечному мясу. Весьма
характерная иллюстрация. В 2002 году участников военных действий в Чечне приравняли по
льготам к ветеранам Великой Отечественной войны. Но соответствующий закон начал
действовать лишь с 1 января этого года, а первые ветеранские корочки вручили только в мае.
Полгода в Иркутске ждали, пока поступят бланки. Что поделаешь, но даже созданный на
деньги благотворителей фонд «Аргун» и тот специализируется на закупке вооружения. А в
мирной жизни у солдата помощников не много.

Трагический финал фильма Тодоровского похож на единственно возможный вариант выхода из
ситуации, потому что она практически неразрешима. Но при этом я уже
всегда буду иметь в виду, что,
пока мы смотрим кино, ходим друг к друг в гости, посещаем ночные клубы, в стране идет
война. Она губит и калечит людей. Мы ее упрямо не хотели замечать. Теперь же она стоит на
пороге. А, может быть, уже вошла в дом или уже успела в нем поселиться?