Кто только не пенял мне за мои телепередачи, кто только
не бранил за «не тот» вид, не «ту» дикцию, не «такую»
интерпретацию!

За два года своей «отсидки» в городском телевизоре я не
выслушал только мертвого, а так — и слепых, и глухих, и,
конечно же, самых настоящих умников.

Все они, как один, знают, в чем я неправ, в чем глуп, в
чем некрасив и неубедителен, и при этом, как сговорились,
только и делают, что раздражаются да фыркают по причине,
на их слух, самой важной: «Сколько ты можешь! — кричат
они. — Все «книжка» да «книжка», нет бы сказать: «книга»
или «том», нет бы — «фолиант» или «издание»…

Я, конечно, могу и так, как всем отчего-то хочется, но в
то же время и не могу, потому что так уж вышло, что и по
моей душе, и по моим губам мне более всего подходит именно
что «книжка».

Я ведь таким манером из своего далека вещаю — из
своего уютного детства, из тех тихих вечеров, когда,
уложенный в постель бабушкой, требую к себе дедушку и без
устали канючу: «Деда, читай!».

И требование мое относится ни к какой не «книге», ни к
какому не «фолианту», а всем понятно, что к «книжке».

Да и дети мои, подобно тому, как когда-то обращался я к
своему деду, только так и говорили и разумеется, что по сей
день и уже на веки вечные только так и станут произносить:
«книжка».

И когда я звоню своим друзьям, а они в это время при
Пушкине или Шекспире, Битове или Акутагаве, то и они, как
только я поинтересуюсь, чем они в сей момент заняты, тут же
и все, как один, немедля ответствуют: «Книжку читаю».

Да и сам я только и успеваю отвечать на вопросы
своих друзей почти всегда одно и то же: «книжку читаю» или
«С книжкой сижу», или «С книжкой беседую».
И мой коллега, живущий в Москве и талдычащий на всю
нашу страну о книжных новинках на канале «Культура»,
славный критик Николай Александров, редко-редко
произнесет «книга», но почти всегда: «книжка».

Да и другие — тот же Немзер, тот же Курбатов — чаще,
нежели «книга», — «книжка»…

Так теплее, нежнее, с выказыванием отношения, с
выговариванием любви, с демонстрацией подобострастия,
чего, конечно, не всякая книжка заслуживает, но — по
привычке и на всякий случай — все равно: «книжка».

Я бы не стал говорить об этом, кабы не обнаружил, что у
всех нас — и у моих друзей, и у моих ребятишек, и даже у
моего многомудрого столичного коллеги — есть чудные
предшественники, которые, называя имя, по-особенному для
них дорогое и душе их близкое, непременно прилаживали к
нему суффикс уменьшительный.

«Христианский автор редко когда скажет книга», —
свидетельствует академик Сергей Сергеевич Аверинцев, — все
чаще «книжка», даже «книжечка»… Ранневизантийские
авторы называют «книжкой» весь канон «Писания»;
множественное число от слова — это привычное нам слово
«Библия» (…»Книжки»). Смиренные слова евангельской
хананеянки переданы в синодальном переводе: «И псы едят
крохи, которые падают со стола господ их», но по-гречески
сказано — «собачки», «щенятки»… Ученики имеют с собой в
пустыне немного «рыбок», Петру велено пасти христовых
«овечек»…

В той же самой книжке, в которой я нашел сии слова и
которая называется «Поэтика ранневизантийской
литературы», Сергей Сергеевич говорит еще и о том, что и
Франциск Ассизский — не просто «бедняк», но «беднячок»,
указывает на то, что легенды о нем — не «цветы», а
«цветочки», что «в истории культуры не раз возникали
семантические системы, доверяющие сакральную функцию не
патетике «высокого стиля», но просторечно-детскому,
просторечно-стариковскому лепету уменьшительных форм».

Выходит, что, дожив до седых волос, я, не ведая того,
произнося сладкое слово «книжка», свел в единое целое
просторечно-детский и стариковско-детский лепеты;
выходит, что, кроме меня, находят в этом слове свою особую
прелесть если не враждебные, то наверняка чуждые друг
другу люди — мои дети и мои критики; выходит, что в том
языковом мире, который, отшатнувшись от сухого
канцелярита и миновав стебные поля нынешней
журналистики, почти оккупировал территорию русского мата,
мы вместе — и они, и я — по-ребячьи одиноки и по-старчески
беспомощны.

Разве нам по силам пролепетать «консенсус»?

Нет, и не просите.

Смешные для нынешнего мира, мы, упрямцы, еще
находим нечто такое, что возможно положить на лепет:
«строчка» — причмокиваем, «словцо» — пришепетываем,
«книжка» — выдыхаем…

«Книжка», лепечем мы, в то время, как Змей Горыныч
по имени Виктор, а по фамилии Венедиктов, сидящий в том
же телеящике, в котором сижу и я, но уже на канале
«Культура», окружает себя такими литераторами, коим вынь
да положь юридическое право на писание своих новых
сочинений исключительно на языке поднятой в ружье
казармы.

То-то будут нам тома, то-то — фолианты, то-то —
издания!

То-то будет нам всем вблизи их «изданий» и оттого
подале от наших книжек — без тех, которые Библия, без той,
что, по слову Фета, принадлежит Тютчеву и при этом «томов
премногих тяжелей»…

То-то воспарим мы, оставшись еще и без тех книжек,
которые, по мысли Пастернака, не что иное, как «дымящаяся
совесть»…

И здесь уж коли что и останется нам для увеселения
духа и разжигания мысли, то разве что «книжка трудовая»,
«книжка записная» да, дай бы Бог, «книжка-раскраска»,
обходящаяся не только без мата — вообще без слова, которое,
как мы помним, было не только в начале, но еще и в самом
начале одной из лучших наших книжек…