В тот час, когда иркутские иудеи предавали земле погубленные пожаром свои святые
книги, я прощался с Львом Иосифовичем Лейдерманом, горько печалясь и светло думая о
его жизни, как о хорошо написанной книжке.

Для меня она начинается не с его детства, о котором он вроде бы и не помнил, а с войны,
с того самого дня, когда его воинская часть, располагавшаяся чуть ли не под самым
Брестом, обстрелянная со всех сторон разом, буквально в течение нескольких часов
порассыпалась. Застигнутые врасплох, кто намыленный для бритья, кто наладившийся на
письмецо для только что отоснившейся зазнобе, бойцы нашей доблестной помчали кто
куда, и, конечно же, как и в мирное время: начальство — на машинах, рядовые и сержанты
— на своих двоих.

— Драпали, ничего не соображая, — говорил Лев Иосифович.

— Долго? — спрашивал я.

— Лично я — не менее пяти суток, — признавался он.

— Без передыха? — не верил я.

— Жить хотелось, — объяснял Лев Иосифович.

Если бы про то, как драпала наша армия, рассказывал не он, а кто-либо другой, я бы не
только не поверил этому, а встал бы в патриотическую позу: книжки, коими я зачитывался
в детстве, рассказывали исключительно о тех солдатах, которые только и делали, что
наступали.

Он показывал свои фотографии: из пожелтевшего далека вглядывался в меня без страха и
упрека молодой сержант Лейдерман.

— Это я как раз перед тем, как познакомиться с Инной, — объяснял он.
К тому времени я уже знал: с Инной Львовной они встретились на войне, сошлись и
поженились сразу же после нее, будучи еще студентами, она — медицинского
московского, он — медицинского ташкентского.

Отец Инны Львовны, бывший в свое время вторым человеком в одном из столичных
журналов, научно объясняющим вопросы марксизма-ленинизма, отбывал незаслуженные
двадцать пять на сталинской Колыме, родные Льва Иосифовича, все до одного
погубленные фашистами, были навечно приписаны к общей могиле.

До встречи с Инной Лев Лейдерман был одинок, но жизнелюбив, жаден до наук, но
круглосуточно голоден.

Его, как и других ему подобных, совмещавших учебу с работой в опытной лаборатории,
спасали кролики.

— Закончим с опытами, — рассказывал он, — и тут же своих подопытных — под скальпель да
на сковородку.

— И не жалели? — ахал я.

— Жить хотелось, — объяснял Лев Иосифович.

После получения дипломов они помчали в Сибирь — выбрали Ангарск, хотя некоторые из
знакомых мне ангарчан настаивают на обратном: молодой город, позарез нуждающийся в
хороших людях, выбрал Лейдерманов по собственному усмотрению.

Я сошелся с ними уже в те поры, когда Инна Львовна, сместившая во время своих занятий
йогой один из позвонков, числилась в инвалидах (конечно, начало этой трагедии — на
войне, в тех днях, когда она, совсем еще девчонка, таскала на себе стопудовые катушки
с телефонным кабелем); я подружился с ними, когда, не оставив любимую терапевтию,
Инна Львовна повела еще и знаменитый на всю страну клуб медицинских сестер «Свеча»,
а Лев Иосифович, прошедший с ней в качестве бессменной сиделки сибирские и
столичные больницы, пережив все ее мыслимые и немыслимые операции, уже
тревожился не столько за ее здоровье, сколько за ее сочинения, за судьбу их
публикаций — в «Знамени», «Юности», «Сельской молодежи», «Сибири».
Они были столь пригнаны друг другу — и не только войной и детьми, не только
медициной и круглосуточной заботой о своих больных, даже не только книгами, которые
и глотались ими и при этом еще испробовались на вкус и на запах, — столь прилажены к
друг дружке, что я догадывался: у такой любви, какая им выпала, не бывает календарей —
только ангелы.

Конечно, они были разными: Инна Львовна — сплошное «ах», Лев Иосифович — бесконечные
«почему» да «отчего».

— Зачем ты ругаешь мою Инну? — не понимал он. — Неужели для писателя так уж важен
вопрос — как написать и абсолютно не важно — о чем и почему?

Он снимал с одного из шкафов стеклянные колбы, в них жили белые — как выточенные —
кораллы.

Будучи блестящим, спасшим многие жизни хирургом, Лев Иосифович извлек их из почек
своих пациентов.

— Будешь пить, — пугал Лев Иосифович, — и в тебе, разрезав, найду такое же…

Не нашел, потому что вовремя напугал и не вовремя ушел, пережив свою Инну лишь на
семь лет.

Мы положили Льва Иосифовича рядом с ней; простые мужики мотали на кулак сопли: он
продлил их жизни; простые бабы прикладывали к глазам платочки: он продлил их счастье.

— Жить расхотелось, — услышал я голос Льва Иосифовича.

С этих слов я бы и начал книгу о нем, раскручивая прожитую им жизнь вспять: от его
нынешней могилы — к тому дню, когда он пять суток кряду драпал от вероломных
фашистов, мчал в сторону Инны Львовны и ее романтической прозы, к своим девочкам,
Лене и Миле, к своим внукам, Даньке и Полинке.

— Жить хотелось, — расслышал я его голос.

И в эту самую минуту я нашел для себя такую рифму, которую принято считать
смысловой: иудейские книги сгоревшей иркутской синагоги и дописанная нынче усталым
Ангарском хорошая книга о хорошем человеке переаукнулись.
Грустное созвучие, держащееся земли, которая пухом и Слову, и Человеку…