Прошло 13 лет, и очень многие уже и не помнят, что же произошло в
«жаркие» в полном смысле слова дни августа 1991 г. Когда я спрашивал своих
студентов-историков, то третьекурсники почти единогласно вспомнили
«расстрел Белого Дома» (вот аберрация коллективной памяти!), пятикурсники,
готовившиеся к государственным экзаменам, помнили «какое-то ГКЧП»,
причем расшифровать аббревиатуру никто точно не смог. Что уж говорить о
«негуманитарных» специальностях. Да и спроси более старших россиян
— про «обмены денег», наверное, вспомнят, а про Павлова или Янаева —
— «вот это вряд ли!».

«Да и чего вспоминать-то!» — скажет неискушенный читатель. Это же такая
«древняя история». А ведь с точки зрения истории, экономики, социологии и
других, ныне теряющих свою привлекательность дисциплин 19-22 августа —
это конец одной исторической эпохи и начало другой. Это конец монополии
КПСС на власть и самой КПСС, кстати! Это почти непреложный после этого
конец СССР и, наконец, с двухлетним «перерывом на агонию»
— это слом
советской системы после кровавых событий октября 93-го. Это «начало», по
определению ныне покойного профессора Германа Германовича
Дилигенского, «политической институционализации НОВОЙ РОССИИ, а,
по выражению российского философа Александра Ахиезера,
«цивилизационный слом» (жили, следовательно, в одной цивилизации и вот так
неожиданно въехали в новую).

И, как это ни смешно, подтолкнули нас туда именно те, которые этого не
хотели и боялись: Янаев с трясущимися руками, Крючков с
полуразвалившимся КГБ и прочие «Павловы». Впрочем, о мертвых или
хорошо, или…

Хаос, отсутствие элементарного порядка, «беспредел» — так оценивало
ситуацию в России в последующие годы большинство аналитиков, политиков и
рядовых граждан. Прежде всего эти характеристики относились к состоянию
органов власти и управления, к правоохранительной деятельности государства и
его бюджетно-финансовой сфере. Болезни российского государства, по
Дилигенскому, это «дисфункции механизмов принятия и исполнения
решений, слабость связей между политическими институтами и обществом».

«Тем не менее, — продолжает ученый, — было бы явным преувеличением
видеть в них симптом развала политического порядка, необратимой деградации
отношений власти, преобладания в данной сфере разрушительных тенденций,
развязанных известными событиями 1991 г. Напротив, можно утверждать, что в
России в течение истекших лет шаг за шагом складывались и складываются
несущие опоры ее новой политической системы, идет процесс политической
институционализации».

И в этом отношении последние четыре года (точнее первый срок
президентства Владимира Путина) не столько отрицание режима победившего
в августе 91-го, сколько его продолжение. Апологеты этой складывающейся
системы провозглашают ее «прагматической демократией», противники —
авторитаризмом и даже «диктатурой», однако наиболее объективные
отечественные и зарубежные исследователи приходят к выводу о
неадекватности подобных однозначных оценок. В самом деле, российской
политической жизни чужд целый ряд институциональных норм, присущих
демократии в современном понимании этого слова, то есть демократии
репрезентативной (ее можно было бы также назвать «эмпирической
демократией», чтобы отличить от абстрактных идеальных моделей,
разработанных общественной мыслью, но нигде не реализованных в
действительности). Это относится к контролю репрезентативных органов за
исполнительной властью, который в России крайне ограничен или вовсе
отсутствует, к системе защиты прав и свобод граждан. До сих пор не
существует в России и сколько-нибудь развитого, обладающего реальными
правами местного самоуправления, хотя оно предусмотрено Конституцией и
законами.

Характерный пример дает ситуация в Москве. В городе с многомиллионным
населением выборными должностными лицами органов власти являются
только мэр, вице-мэр и депутаты городской Думы. Подобный тип политического
порядка практически означает неконтролируемое и мало чем ограниченное
господство бюрократии.

Причем демократический принцип выборности или сменяемости власти
свидетельствует о том, что даже в сегодняшней бюрократически управляемой
России не вовсе заторможен процесс демократизации. Последние
парламентские, президентские и региональные выборы свидетельствуют
против оценки российского политического строя как чисто авторитарного.

Но в то же время российский «демократизм» никак не проявляется в
непосредственной деятельности органов власти — неважно, избранных или
назначенных, — их практика, применяемые ими процедуры принятия и
осуществления решений носят последовательно авторитарный характер,
совершенно игнорируют функциональную необходимость в обратных связях —
от управляемых к управляющим. Демократически избираемая и сменяемая
авторитарная власть — в такую форму на сегодняшний день отлилось развитие
российского посткоммунистического политического режима.

Отечественные политологи в силу их естественной идейно-политической
ангажированности, связей с тем или иным флангом российского политического
спектра в основном и теперь придерживаются этой позиции и, не отделяя
собственные идеологические предпочтения от научного анализа, строят
сценарии «хорошего» и «плохого» будущего — авторитарного или
демократического, — исходя из этих предпочтений. Так возникли понятия
«делегативной» (то есть делегирующей власть олигархической элите)
демократии (Вячеслав Никонов), «управляемой демократии» (Сергей Марков),
а также неологизмы вроде «демокрадуры» или «демокрады» (публицисты
газеты «Завтра»).

Снова процитируем Дилигенского: «Проблема устойчивости сложившихся в
России политических порядков, наличия или отсутствия в них сильных
динамических тенденций и их вектора, или, иначе говоря, проблема перспектив
дальнейшей политической институционализации, — едва ли не центральная в
политологических исследованиях нашего общества».

Например, абсентеизм большинства электората или, как это бывает в
сегодняшней России на многих региональных выборах, голосование 70-90% за
одного кандидата ставит под вопрос существующий институт волеизъявления
граждан, стимулируя его трансформацию по линии то ли совершенствования
демократических норм, то ли их свертывания.

Труднее уяснить воздействие рядовых граждан на политические институты,
когда мы имеем дело не с политической, а с основной по масштабу
активностью: трудовой, бытовой, семейной, потребительской и т.д. Но если
многие россияне, не принадлежащие ни к самым бедным слоям, ни к
разбогатевшим «новым русским», покупают подержанные иномарки вместо
«Жигулей», копят валюту на зарубежные туристические поездки и обучают
своих детей в платных частных лицеях, это значит, что подобными поступками
они непосредственно и сознательно участвуют в формировании новых
политических институтов.

Конечно, воздействие повседневной практики рядовых граждан на
институты политической власти носит весьма сложный и опосредованный
характер; степень этого воздействия зависит от конкретной социально-
политической ситуации. Сейчас, когда во главу угла поставлена политика
ликвидации последнего рудимента советской системы (если не считать ЖКХ) —
«социальных льгот и замены их некими денежными «эквивалентами», то это
воздействие может быть и более активным — формами социального протеста,
например. На эти вопросы вряд ли возможен однозначный ответ. В принципе
могут быть приведены достаточно убедительные доводы в пользу любого из
альтернативных сценариев — от поддержки большинства до забастовок и
массовых акций гражданского неповиновения.

В конце 90-х именно в институциональном кризисе — в отсутствии порядка,
«хаосе» — видело главную болезнь страны российское общественное сознание.
Как известно из исторического опыта, политическая воля, целеустремленная
деятельность органов власти являются необходимым условием выхода из
кризисных ситуаций: мы такую власть получили в начале нового века.
Завоеваний «демократического августа» она не отменила и не отменит, но
сможет ли, на основании выданного ей еще на одни срок мандата доверия,
использовать свои ресурсы не только эффективно, но и осторожно, покажет
время.