Я сидел рядом с баронессой, нес вздор и кричал караул: придержи язык, пенял я себе, ты
беседуешь не с кем-нибудь, а с баронессой фон Шлиппе.

Между тем Ирина Сергеевна и сама не прочь была поболтать, причем не только со мной,
но и с Диксоном, который пыжился подобно мне, и со всеми теми фрау и геррами,
которых она привезла в наши палестины, дабы влюбить их в оные.

Среди тех, кто подчинился русской баронессе с немецко-русскими корнями, были: доктор
филологии, доктор медицины, учительша, архитекторша и домохозяйка.
Все они, как и Ирина Сергеевна, были явно перевозбуждены: в Екатеринбурге их
обманули (вынудили дважды покупать авиабилеты из России в Германию), несколько
дней они прожили на Ольхоне, день — в Слюдянке, ночевали кто где, при этом каждый из
них кем-то был очарован, кем-то — напуган; Байкал их покорил, люди, приговоренные к
нему, поразили, все то, что величается сибирской природой, совершило с ними нечто
очень хорошее — они увозят домой чемоданы с камнями, растениями и корешками:
Покуда длился ужин, не однажды вспомнилось, как доктор медицины спас ольхонскую
девочку: та пресерьезнейшим образом поранила ножку, в местном медпункте не нашлось
ни нужной иглы, ни необходимых ниток — все это, слава Богу, оказалось в чемоданчике
дальновидного немца, который и анестезиолог, и все прочее; учительша листала книгу
Боровского и, находя ошибки в тех фразах, которые наш Федор Моисеич догадался
вывести в немецкой транскрипции, мило хохотала; доктор филологии пытал нас насчет
нашей читательской аудитории, а архитекторша, расхваливая дизайн кафе, которое мы
выбрали для общения, прижимала к своей девичьей грудке книжечку с экслибрисами
нашего Толи Аносова и пыталась понять, зачем мы убираем наши старые дома, возводя на
их месте примитивнейшие постройки…

Ни я, ни Диксон не нашлись с вразумительным ответом, хотя что-то лепетали и даже
фыркали.

Если по правде, то я и без немецкой архитекторши знаю-ведаю, что, расставаясь с
деревянным Иркутском, мы делаем больно его сердцу, ибо что оно без потемневших
бревнышек, без резных крылечек и наличников, без ворот и воротец, без калиток и
палисадников!?

Распорядиться бы этим разумно, по-человечески — передать намоленные многими
поколениями наши игрушки-избушки разрастающимся фирмам и фирмочкам — пусть бы
восстановили их, приладили бы к удобному бытию: им, умеющим делать деньги из
воздуха, это, в отличие от тех, кто в этих «хоромах» мается с отоплением да
водопроводом, и по силам, и по карману.

Мы брели с нашими гостями по Большой — в сторону императора Александра, и нам в
очередной раз было неловко: растяжки, захватившие воздух нашей главной улицы,
«резали» императора по живому.

— Разве так можно? — вопрошала баронесса.

— Нельзя, — говорили мы, — но можно.

Это в нашей натуре: браня существующие порядки, морщась по поводу и без повода, все
видя и все понимая, немедля «лезть в бутылку», слыша об этом же от чужаков. Здесь мы на
дыбы, махом в патриотические удила: это наше, родное, посему — лучшее: не трогать!:
Между тем я вновь напоминал себе, что гуляю по родному городу не с кем-нибудь, а с
баронессой фон Шлиппе.

Несмотря на свой возраст — восемьдесят два, — она была прекрасна своим почти
легкомысленно ярким нарядом, летучей походкой, мгновенно стремительным взором и
по-детски упрямой влюбленностью во все русское.

— У вас не бывает неинтересно.

— У нас, — поправил я.

— Конечно, у нас, — улыбнулась она.

В позапрошлом веке ее прабабка стала женой Дмитрия Гончарова — того самого, что
приходился родным братом пушкинской мадонне Наталье Николаевне. Дмитрий
Николаевич был скверным мужем — так кутил, что почти пустил по ветру знаменитый
Полотняный завод. Разумная прабабка Ирины Сергеевны спасла его — возродила («Штольц
в юбке», — заметил Диксон), однако это спасение стоило ей жизни: один из управляющих,
которому Дмитрий Николаевич доверял более прочих, пойманный ею с поличным,
раскроил ей череп…

Здесь мне вновь пришлось напоминать самому себе о том, что я беседую не с дамой из
круга литературной элиты (речь Ирины Сергеевны безукоризненно прекрасна), а с
баронессой.

— Вам утром на самолет, — демонстрировал я заботу о здоровье Ирины Сергеевны, — а уже
далеко за полночь…

— Пустяки, — взмахивала ручкой Ирина Сергеевна, — два-три часа сна для меня вполне
достаточно.

Я верил ей, потому что от подарившей мне общение с баронессой родной для меня
поэтессы Ларисы Щиголь уже знал: баронесса фон Шлиппе успевает прочитывать все,
чем интересен наш сегодняшний книжный рынок, ее литературный салон в Мюнхене,
собирающий превосходнейшие перья Европы, работает бесперебойно, а тот
благотворительный фонд, который она возглавляет, обеспечивает жизнь нескольких
детдомов России…

Если первое, как и второе, мне очень по душе, то из-за последнего — собственно, как и из-
за того, что мой Иркутск, становясь все более железным, теряет свое природное тепло, а
восстановленный нами памятник императору неразумно режется глупыми растяжками… —
из-за всего этого почему-то стыдно…