Добравшись до книжки Анатолия Наймана, которую он написал на пару со своей
женой Галиной Наринской, я ухватился за нее, как утопающий за соломинку: в
напрочь опустевшем, одуревшем от жары и тополиного пуха Иркутске лучшего
общения не придумать. Судите сами: усеченный, удобный для самой вялой руки
формат, две сотни страниц, аккурат посередке перебитые чудными картинками,
и все это — вкруг застолья, при супах и салатах, при чашечке кофе и рюмашке
домашней настойки.

Помидоры фаршированные и язык вареный, пюре из крапивы и утка с
апельсинами, грибы в тесте и рыба на гриле!

Язык подпрыгивает, сердце колотится, под ложечкой кисло-сладко, а по темечку
все молоточки да молоточки…

Вкусная книжка: на шажок от безнравственности, стык в стык с квасным и
прочим патриотизмом: «Сейчас обед из какого-нибудь супа минестроне,
креветок в кляре и парфе на десерт — свободное дело. Блюда переменились —
застольный разговор остался тем же, какой был, когда подавались не лангусты, а
капуста, не устрицы, а курица», — замечает счастливая супружеская пара из
лучших, на мой вкус, постсоветских чревоугодников и тут же, не отходя от
поданных блюд и представленных зрелищ, предлагает начать беседу в «масть
еде».

Если бы Найман (несомненно замечательный поэт и очень недурственный
прозаик, а заодно еще и автор безвкусного скандала, случившегося на
Франкфуртской ярмарке), поддержанный своей умницей женой (кажется,
некоторое время музой Бродского), талдычил бы только о том, как да из чего
вернее и целесообразнее сочинить то или иное кушанье, я бы и внимать ему не
стал. А так — помимо рецептов кулинарных — мне предлагаются еще и рецепты
застольного общения: такое-то из блюд, внушают мне, вернее заправлять
усеченными фразами под старика Хема, при таком-то очень к месту разговор о
силах потусторонних, зато при таком-то не грешно прислушаться к специально
добытому по этому случаю ветерану войны, которого — чтобы застолье не пошло
наперекосяк — хорошо бы перебить не далее как на второй фразе затеянного им
безразмерного мемуара…

Я расплавлен жарой, но при этом еще и помню, что Найман и Наринская в своем
утверждении вкусной пищи при непременно вкусной беседе далеко не первые:
разве не об этом — пусть походя — все «Пиры» Платона, исторические хроники
Китая или даже сочинения таких советских писателей, как Бабаевский и
Проханов! Если брать двух последних, то даже на голодный желудок — не
захочешь, да разглядишь, что все решения нашей партии, родного
правительства, как и всякой их оппозиции, только и принимались что за столами
с ярко выкрашенными в нужные колера закусками.

Пускай, думаю, они, Найман и Наринская, не первые — все равно, таких, как они,
всегда недостаточно, особенно для моих палестин, где после третьей икают,
после пятой бьют по морде, а к двадцать второй впадают в кому…

Я меняю местоположения — перехожу из кресла на диван, из кабинета на балкон,
перетаскивая с собой утешительную для своей лени книжечку, и когда у меня не
хватает сил на то, чтобы досмаковать хорошо приготовленную и вовремя
поданную фразу, я тыкаюсь в картинки так ни разу и не насытившегося, уже
давным-давно вкушающего занебесное млеко Анатолия Зверева да голодных и
ненапитых аж до самых седых волос Владимира Яковлева и Владимира
Янкилевского: желтоглазая яичница и красногубые кувшины, мужики вкруг
рыбного котелка и народонаселение у автолавки — сплошное ожидание
праздника, сплошь искусство, выделяющее желудочный сок и терзающее мою
бедную душу.

Господи, думаю я, это сколько же моего личного счастья уже отмерено
безжалостными руками времени и пространств, где оно, мое детство в цыпках и
его манная каша под причитание бабушки, где, за каким углом мое отрочество в
прыщах и юность в обувке типа «прощай, молодость» с рассольником на
маминой слезке и базарным пирожком на серо-буро-малиновом масле! Где они,
мои первые пиры, испоганенные блевотиной троюродного дядьки и обожженные
истериками всех моих — через одну — теток.

Где, за какой верстой те посиделки, на коих травят байку за байкой картавый
Пакулов и кучерявый Машкин, пузырится остроумием смоляной Вампилов и
пышет угрюмостью недоевший Распутин? Как же хороши они были при никаком
столе — при стихах «казачка» Реутского и «бандита» Пиницы!

Зря вы говорите, что у нас нет школы застолья — ее уроки преподаны нам
щедрейшим из наших поэтических дядек Марком Соболем, упрямейшим из
стихотолмачей Женей Раппопортом, нежнейшим из собутыльников Марком
Сергеевым.

Ими в полной мере владеет и писатель Диксон, и патриарх нашего
типографского дела Тененбаум, и, конечно же, наш историк Гольдфарб…

Ах, подобно необъезженному скакуну, вздрагиваю я, представляя, как за летом и
его отпусками начнется осень: Сережа помчится на рынок выбирать мясо, Гена
повезет его на свою дачу, не позабыв прихватить еще и нас — велеречивого
Олега, язвительного Игорька и меня, намолчавшегося до белого каления и
черной корочки. А потом приедут еще и Виля, и Тятька, и при том, что будут
отменно вкусны шашлыки и вино, мы оближем пальчики, вкушая актерские
байки, пробуя на язык и стихи и прозу…

Я прикидываю, что будет недурно припомнить и старика Державина («Бьет
поздний час, рабы служить к столу бегут…»), и постантичного безобразника
Светония (его «Сатирикон», слава Богу, не совсем про нас), да еще и гуляку
Хайяма, и ворюгу Вийона, и юбочника Хема…

Но о юбках ни слова! — мы и без Наймана и Норинской следовали этому
правилу, а уж после того, что они на протяжении всей своей вкусной книжки
только и делают, что не советуют «пускаться в разговоры о постельных делах ни
при каких обстоятельствах», опустим сию тему для переплавки на грядущие
роли да в еще летящие к нам стихи, на будущие романы да стучащиеся в нас
песенки.

Впрочем, когда соберемся и когда я пущу по кругу скрашивающую мою жизнь
эту странную книжечку, не помешает — под чай с малиной и блины без икорки —
обсудить еще и такой лениво мучающий меня вопрос: не принадлежат ли все
высоконравственные советы сего сочинения только одному из ее авторов, а
именно — вовсе не Толе, а Гале, из-за которой, говорят, молодой Бродский чего-
то там не однажды выкинул?