В деревне Грудинино насчитывалось около 50 дворов, основная
часть которых была построена переселенцами с Дона (за
что их называли чалдонами). А другая часть жителей переехала
сюда, по-видимому, из средней России, за это их прозвали
кацапами и хохлами. Немало в наших краях было и беглых
крестьян. Не потому ли так любили петь мои земляки
известную песню:

Там, далеко в стране Иркутской,

Александровский централ…

По сведениям летописца, на средства крестьян в 1884
году в деревне Грудинино была построена часовня с алтарем,
переосвященная впоследствии в церковь во имя Михаила
Архангела.

Мой отец Иван Мефодьев и мама Ольга Афанасьевна
были большими тружениками. Отец работал путевым обходчиком
на железной дороге. На это занятие уходило примерно
10 часов ежедневно; кроме того, необходимо было запастись
сеном для скота, заготовить дрова на зиму, а главное
— папа много времени уделял рыбалке — занятию отнюдь
не праздному, напротив, очень тяжелому и опасному. Рыбалка
на Ангаре с сетями требует большой сноровки, опыта и
умения. К тому же осенью и зимой отец занимался охотничьим
промыслом. Все это приносило определенный доход в бюджет
семьи. Зимой родители и бабушка вязали сети, а
летом после рыбалки в мои обязанности входила их починка.

Когда началась Великая Отечественная война,
отец (как непригодный для фронта по возрасту) старался
помочь близким: заготавливал
сено для детей дяди Сани, ушедшего на фронт; всячески
помогал обездоленным женщинам, оставшимся без мужей
с малолетними детьми. Я не помню, чтобы родители позволяли
себе передохнуть, разве только по большим престольным
праздникам. К таким праздникам, как Рождество Христово,
Пасха, Троица, в доме наводили особый порядок: чистили,
мыли, скребли, белили, красили, а в день праздника обязательно
заводили большую стряпню. Почти всегда в эти дни приходил
батюшка, отслужив в церкви молебен, оставался у нас
отобедать. Помню, в 1956 году, когда
скончался мой отец, этот священник приходил его отпевать.
В те годы подобная служба была большой редкостью.

Мои родители были очень набожными. И только на второй
день праздников могли позволить себе ходить в гости
друг к другу. Празднества обычно начинались у нас —
отец был хлебосольным хозяином и
любил собирать гостей, а может быть, и потому, что он
из компании был самым старшим. Все относились друг к
другу доброжелательно и уважительно. Взрослое население
в деревне было либо неграмотным, либо малограмотным,
но воспитание детей было достаточно строгим: детям наказывали
при встрече обязательно здороваться со взрослыми, в
присутствии взрослых не разрешалось громко кричать и
смеяться, а также ввязываться в их разговор, если
к ним не обращались. Большинство мужчин курили табак,
но не могу припомнить, чтобы курили женщины, а детей
за такое «баловство» строго наказывали.

На званый обед или ужин собирались чинно и благородно.
Женщины при встрече кланялись друг другу, а мужчины
здоровались за руку. Обращались друг к другу обычно
по отчеству. Словом, собирались родственные души, которые
и в обыденные дни всегда могли помочь друг другу —
материально и морально. Обычно дядя Коля (муж сестры
папы — тети Глаши) в таких случаях обращался к маме
со словами: «Афанасьевна! Начинай свою любимую!» И мама
негромко начинала:

Я у маменьки выросла в неге,

Повстречался мне парень лихой…

Потом обязательно пели «По Муромской дорожке…», «Хасбулат
удалой…», не забывали и папину любимую песню:

Из-за острова на стрежень,

На простор седой волны…

Затем компания уходила к кому-то другому, третьему, и
так, как правило, гуляли до поздней ночи. А утром снова
за работу…

Детей в нашей семье было шестеро: четыре сестры и два
брата. Старшая сестра Нюра рано вышла замуж, еще до
моего рождения, но жила в этой же деревне. В детстве
я к ней часто прибегал: она была ласковой и доброй и
всегда старалась чем-нибудь угостить. Эти черты характера
у Нюры сохранились навсегда. Лида
мало бывала дома,
то жила в городе Иркутске, в няньках, то в малоизвестном
населенном пункте — прииске Ципикан, то в Сретенске
и даже в Смоленске. По-видимому, она не выдержала сверхтяжелого
крестьянского труда — с восьми лет ее поставили за
плуг пахать землю. Но мы все любили Лиду безмерно.

Перед началом войны она вернулась в Иркутск, а ее мужа
Федора, естественно, забрали на фронт. Учась в Иркутске,
я и сестра Катя жили у Лиды. Она для нас была всем:
и мамой, и воспитательницей, и кормилицей — приносила
из заводской столовой какую-то жижу под названием суп-лапша,
что-то где-то доставала, с кем-то договаривалась относительно
топлива, решала другие проблемы.

Из всех сестер самой рассудительной и мудрой была Мария.
В военные годы она с семьей жила около ст. Подарвиха,
недалеко от Байкала, и там успешно, на мой взгляд, вела
свое хозяйство. Туда мы также любили ездить. Мария
нас вкусно и сытно кормила.

Семья наша была дружная, хотя у сестер хотя уже были свои
семьи, они всегда помогали маме по хозяйству: по
уборке сена, сбору урожая картофеля. Помогали подготовить
дом к праздникам. И вообще мы все любили собираться
у родителей.

В семье я был самый младший. Две старшие сестры,
Нюра и Лида, как я уже писал, до моего рождения были
уже замужем. Вскоре вышла замуж и сестра Мария за деревенского
парня — Семена Бубликова. Насколько я помню, мои родители
не одобряли выбор Марии, но она была человеком решительным
и самовольно, (папа был на работе, а маму позвали
якобы к больной тете Глаше), собрала свои пожитки и ушла
в семью Бубликовых.

Росли мы в основном с сестрой Катей, а старший брат
Кеша после окончания средней школы (в 1936 году, когда
мне было 7 лет), уехал учиться в Ленинград, а оттуда
с пятого курса ушел добровольцем на фронт. Мои детские
годы проходили в деревне, в обществе моих сверстников.
Особенно большая дружба связывала меня с двоюродным
братом Павлом. Мы с ним часто
вместе бывали на охоте и рыбалке.
Да и сейчас я довольно часто встречаюсь
с Павлом Николаевичем, мне с ним всегда интересно. Мы
с удовольствием вспоминаем, как коротали майские
холодные ночи на берегу Ангары около поставленных сетей,
или сидели в закрадке возле озерка поздней осенью на
зорьке в ожидании табунка крякв или, на худой конец,
стаи чирков. Окрестности нашей деревни всегда привлекали
осенью уток и гусей. Утки находили здесь место
для прокорма и отдыха на многочисленных озерах, а гуси
могли опуститься на поля и огороды. А сколько с Павлом
мы сделали совместных удачных и не очень загонов
на коз, наверное, и не сосчитать.

C утиной охотой у меня связано одно одновременно
и доброе, и грустное воспоминание. Наверное, мне было
не более пяти лет от роду, когда к нам в деревню на
охоту приезжал Виссарион Иванович Ковалев, веселый и
добрый человек и, как говорил папа, настоящий коммунист.
Приезжая, «Варион Иваныч» (так мы его почему-то называли)
прежде всего извлекал из сумки мешочек с просом, весело
подмигивал мне и говорил: «Вот тебе крупяная каша,
Иваныч (так он ко мне обращался, а кашу пшенную я и
сейчас люблю), а вечером пойдем на зорьку». Мне было
с ним очень интересно, он рассказывал какие-то смешные
истории, совсем забывая про охоту и уток. Теперь-то
я понимаю: он просто приезжал в деревню отдохнуть
и, как он говорил, прочистить легкие. Вскоре он перестал
бывать у нас, и я узнал, его арестовали и объявили врагом
народа. Меня это известие сильно огорчило и, помнится,
я даже плакал. Связь нашей семьи с семьей Ковалева не
прерывалась. После окончания войны к нам в деревню несколько
раз приезжали вдова Ковалева Елена Францевна и ее
сестра Эмилия. Это были очень образованные
люди, и долгие годы родители поддерживали с ними добрые
отношения. И уже в 60-х годах мы узнали от Елены Францевны,
что Виссарион Иванович Ковалев посмертно реабилитирован.

Надо сказать, что деревня Грудинино (до заполнения Иркутского
водохранилища) была сказочно хороша: красивейший уголок
в пойме Ангары, расположенный на одном из ее многочисленных
островов. Так что вода окружала нас с раннего детства,
даже рожать меня мою маму отвезли на лодке-стружке
вниз по Ангаре, в роддом г. Иркутска. Стружок — это
очень легкая лодка (ее спокойно может перенести один
человек), выдолбленная из толстой осины. Сейчас таких
лодок не встретишь.

С весны деревня утопала в цветении черемух и яблонь,
а летом остров покрывался синевой голубики и кистями
красной смородины. Красной смородиной мы лакомились,
а вот к голубике был коммерческий интерес — ее собирали
и до последней ягодки продавали. Эта островная голубика
особенно ценилась на рынке. А какие вокруг деревни были
теплые и ласковые заливчики! Дно таких заливчиков было
устлано мягкой травой — рай земной для ребятни! В
протоках и на их перекатах мы, ребятишки, ловили бутылками
через выбитое донышко мелкую рыбешку. И, несмотря на
то, что деревня была расположена вблизи областного центра,
в ее окрестных лесах в изобилии водились косули, кабаны,
волки, медведи и другая всякая живность. Сегодня такие
географические понятия, как Мельничная Падь (правильнее —
Мельничное болото), Картакой, Каллей, Курма определяют
только названия дачных поселений. В те же далекие довоенные
времена они представляли из себя нечто совершенно другое.
Например, долина Курмы славилась большими сенокосными
угодьями, которые широко использовались окрестными селянами.
В долине Каллея всегда было много голубики, брусники,
клюквы, а в ее вершине встречались сохатые, изюбри и
кабаны. В Картакое всегда было много диких коз, и к
тому же это были необычайно ягодные и грибные места,
которые сейчас можно найти только в самых укромных уголках.

Мой папа работал на железной дороге, а мама была домохозяйкой.
При организации колхоза отец, сразу же после общего
собрания жителей деревни, устроился путевым обходчиком
на железную дорогу (злые языки судачили, что не захотел,
дескать, Иван Сивку с Кауркой отдавать в колхоз —
ведь у соседа Митрия даже худой коровенки не было).
В колхоз шли, действительно, без всякого энтузиазма
и чаще всего те, которые не имели, как говорится, ни
кола ни двора. Зажиточных крестьян раскулачивали без
разговоров и отправляли почему-то в Тайшетский район.
В детстве я все удивлялся: почему у нас вместо ворот
была загородка из тонких жердей? Потом мне объяснили,
что если мы поставим ворота — нас раскулачат. По той
же причине был продан амбар. И хотя на железной дороге
была хоть и весьма скромная, но постоянная зарплата,
семья едва-едва сводила концы с концами.

Сейчас приходится только удивляться, как мама могла
носить такие тяжелейшие мешки с бидонами молока на плечах
и корзины, наполненные рыбой, в руках в город и за все
это выручать жалкие гроши, на которые можно было купить
немного растительного масла, сахара, крупы для пропитания
семьи и халвы для детей.

Будучи совсем еще ребенком, я нередко летом упрашивал
маму взять меня в город. Помощник-то я был никакой,
а обузой — изрядной. И все-таки мне удавалось иногда
уговорить маму. В городе меня прежде
всего поражал своими размерами и красотой строящийся
мост через реку Ангару. Мне казалось, что он
висит где-то в небесах. Потом мне интересно было побывать
у «старух», так мама называла своих клиенток — известных
преподавателей музыки в городе Москалевых и Балабиных,
которым она продавала молоко, рыбу, дичь. Почти всегда
из-за полуоткрытых дверей комнаты я слышал приятную
музыку. Здесь нас обязательно поили чаем и угощали
вкусными булочками или печеньем. Потом шли к преподавателям
университета Нагорным. Там к нам относились также доброжелательно
и любезно. Интересно, что с их сыном Владимиром много
лет позднее мы подружились, а мама Володи — Евдокия
Никитична Нагорная преподавала мне химию. На рынок ходить
я не любил — там было очень шумно, грязно и много мух.

Молоко в доме почти не пили — либо продавали, либо
сдавали государству в счет госпоставок за содержание
коровы. Мама хотя формально и не была колхозницей, но
очень много в нем работала: высаживала рассаду, поливала
и собирала овощи, сгребала сено и очень часто занималась
выпечкой хлеба для колхозников. У нас в доме была самая
большая русская печь, да и по этой части мама была
мастерица. До сих пор невозможно забыть те хлеба —
огромные караваи с румяной корочкой и необычайно душистые.

Много работали не только взрослые. К суровому крестьянскому
труду рано приучались и дети, особенно в летнее свободное
от учебы время. А уж когда началась Великая Отечественная
война, трудиться приходилось и старому, и малому.
Я, например, летом много работал по
хозяйству — обрабатывал огород, заготавливал дрова
на зиму с семилетним племянником Олегом (сыном Марии),
который время от времени прятался в кустах (не детское
это дело — пилить толстые бревна, выловленные в Ангаре).
Затем наступала заготовка сена, а в июле я и мои сверстники
выезжали на дальние покосы помогать колхозникам. Эту
тяжелую работу выполняли тогда женщины, дети да старики.
Так что в наши летние каникулы, особенно в военное
время, отдыхать практически было некогда.

В военные годы, в летний период, папу и дядю Колю (он
тоже был путевым обходчиком) руководство железной дороги
освобождало от основной работы и направляло на заготовку
рыбы — они были лучшими рыбаками в деревне, а мы
с Павлом иногда вместе, а чаще порознь отвозили выловленную
рыбу в Патроны, на приемный пункт. Не такое уж это было
безопасное занятие для 13-14-летних пацанов — переплывать
через Ангару на легком стружке.

В редкие свободные часы папа занимался и охотой. Словом,
рыбалке и охоте мне было у кого учиться, а мама этому
только радовалась. Так что к природе я прикипел сызмальства.
И, наверное, не случайно по окончании средней школы
выбор пал на геологический факультет. В университет,
на физико-математический, поступал мой закадычный друг
Костя Чернышев (царствие ему небесное), а я выбрал
геологический. По крайней мере, мои родители, а особенно
брат, мой выбор одобрили. Сам же об этом выборе я не
жалею и теперь.

Теплая летняя пора сменялась прохладой
наступающей осени с обилием грибов и
ягод в окрестных лесах. Помню, как в детстве нас водила
за грибами и ягодами наша бабушка Екатерина Александровна.
Она знала все заветные
уголки, где много было груздей и ягод. Мы удивлялись:
как это она всегда заранее знала, где и что зреет, и
не обращали внимания, что еще летом она обходила все
лесные поляны и березовые рощи. И хотя к началу войны
бабушке было уже далеко за семьдесят, она постоянно
работала на огороде, ходила за ягодами и грибами, много
заготавливала веников, собирала целебные травы. А когда
пришло известие о смерти тети Мани, ее невестки (жены
младшего сына Александра, который
пропал без вести на фронте) бабушка поехала воспитывать
малолетних сирот, старшему из них, Володе, не было еще
и 14 лет. Сейчас от дяди Саниных детей в живых осталась
только дочь Тамара.

Жизнь моей бабушки легкой не назовешь, она очень рано
овдовела. Муж ее — мой дед Мефодий Ильич — будучи на
рыбалке утонул в Ангаре еще в 1910 году. Она, как и
мои родители, была очень набожным человеком — не пропускала
ни одного поста и даже нередко на всенощную
перед Пасхой ходила в село Никола. А если и оставалась
дома, то эту пасхальную ночь проводила на улице, вслушиваясь
в перезвон колоколов на церквах Иркутска. Она была убеждена,
что различает, когда звонят с Крестовоздвиженской церкви,
а когда со Знаменского
монастыря. В это время она много молилась и, по-моему,
представляла себе, что присутствует на этой важной духовной
церемонии. Очень огорчалась, когда мы, школьники, переделывали
деревенскую церквушку под клуб, беззлобно повторяла,
что за это нас бог накажет…

Зимы были суровыми, и нередко наше Грудинино было полностью
отрезано от внешнего мира зимним ледоставом Ангары.
При этом случались разные, а иногда и курьезно-драматические
события.

В те давние времена, до строительства Иркутской ГЭС,
при замерзании реки Ангары ее уровень сильно поднимался,
порою на 3—5 метров от обычного, часто затапливались
жилые дома, другие строения, иногда вода появлялась
и на городских улицах.

Старожилы-иркутяне помнят, что в 1953 г. во время ледостава
вода доходила по улице Карла Маркса до драмтеатра, а
в районе старого ангарского моста дома были подтоплены
до половины первого этажа и жителей спасали плавсредствами.
А небольшие деревушки
в долине реки Ангары, как правило, находящиеся на возвышениях,
обычно во время ледостава были окружены водой, и с внешним
миром связи практически не было несколько дней — пока
вода не замерзнет и не установится устойчивый ледяной
покров. В таком положении ежегодно в январе оказывалось
и наше небольшое село. Так, однажды, в один из таких
зимних вечеров, из соседнего села с работы возвращалась
моя двоюродная сестра Анна.

Анна, позднее прошедшая Великую Отечественную войну
от стен Сталинграда, через Украину, Румынию, Венгрию
и, закончив ее в Австрии, жила вместе с родителями в
деревне Грудинино. С самого начала войны она добровольно
вслед за своим женихом ушла на фронт, а перед самой
войной работала продавцом в соседнем поселке (ж/д станция
Михалево). На выходные дни она обычно приходила домой.
Надо же было так случиться, что в один из таких зимних
вечеров как раз и происходило очередное затопление
долины Ангары. Было это в самую последнюю предвоенную
зиму. Анне тогда шел девятнадцатый год,
дома ее ждали родители, а в деревне — жених Леська (Олег
Сапфиров, погибший на фронте в первые дни войны). Ну,
как было не пойти… Да и молодым все нипочем. Тем
более что Анна слыла смелой, решительной и задорной
девушкой. Она метко стреляла, хорошо плавала; с раннего
детства и до преклонного возраста часто занималась мужскими
делами: косила траву, ходила на охоту и рыбалку.

Словом, тогдашний ее поход домой она совсем не считала чем-то
особенным. В темное время суток она прошла не менее
6 км, подошла к мостику, разделявшему железнодорожное
полотно от острова, на котором и было расположено с.
Грудинино. Под мостом вода почти касалась его настила,
но она храбро его перешла и двинула к деревне, это где-то
около одного километра. Время было довольно позднее
— около 9 часов вечера. На первых же метрах она обнаружила,
что дорога была уже затоплена, и ей просто пришлось
брести по пояс в снежно-ледяной жиже. Это в середине
января при температуре не выше 20-25 градусов, а может
быть, и еще морознее. И все-таки
бесстрашная путешественница почти добрела в прямом и
переносном смысле до деревни, по дороге потеряв часть
одежды. Оставалось каких-то 100 метров до противоположного
берега, на котором и находились первые дома деревни.
Здесь-то ее и подстерегало самое страшное: деревня от
нее была отделена мощным глубоким водотоком со льдом
и снегом. Что дальше? А дальше было так.

Мне, 11-летнему мальчишке, надо было сходить по нужде
на улицу. А во дворе у нас зимой всегда намораживалась
большая ледяная катушка. Я никогда не проходил мимо нее
и считал обязательным с нее скатиться. И на катушке-то
я и услышал слабый голосок: «Тетя Оля! Тетя Оля!» (Это
моя мама). Я стремглав бросился домой и говорю маме:
«Мама, мама, там под горой кто-то кричит тебя». «Это,
наверное, Аня из Михалево домой идет?!». Мгновенно
подняли всех на ноги, молодые парни быстро нашли лодку
и Анюту принесли к нам в дом (он был крайний в деревне,
потому-то и кричала Анна тетю Олю, свою родную тетю).
При помощи горячей воды сняли с нее всю одежду
и подняли отогреваться на большую русскую печь (сейчас
такую редко увидишь), предварительно закутав в тулуп
и влив в нее изрядное количество спиртного. И что бы
вы думали?! «Путешественница» через 30 минут подговорила
кого-то из молодежи, ей принесли одежду, и она убежала
на свидание с Леськой. Вот так-то!

После окончания Грудининской начальной школы
я уехал учиться в Иркутск, к сестре Лиде, о чем я уже
писал выше. Война продолжалась, время было трудное и
тяжелое, голодное и холодное. В одну из таких зим (после
того как сестра Лида с возвратившимся с фронта мужем
уехала искать счастья в Якутск, а брат, вернувшийся
с фронта после ранения, был в длительной командировке
в Бодайбо) я жил у двоюродной сестры Вали. Она работала
в Госбанке, получала мизерную зарплату, хотя пропадала
там по 14-16 часов в сутки. Кроме меня в небольшой комнатушке
с Валей жили ее брат и сестра. Часто не бывало света
и тепла, не говоря уже о пище. Где-то приобрели «буржуйку»
— маленькую железную печурку, а топливом снабжались
с вокзала… Там, на железнодорожных путях, подбирали уголек.

Учиться было нелегко. Постоянное недоедание мало способствовало
хорошему учению. Все время хотелось есть. Вместе с тем
особого уныния и не было; за нами никто не следил, мы
что хотели то и делали.
Например, с двоюродной сестрой Зиной мы пытались торговать
книгами, а на вырученные деньги часто бегали в музкомедию,
восхищались игрой артистов Жулиной, Воробьевой, Гроссом
и другими. К сожалению, «бизнесменов» из нас не получилось,
а восьмой класс мне пришлось начинать заново.

Самым впечатляющим и запоминающим днем того времени
был День Победы — 9 Мая. Трудно представить другое
такое радостное и необычайно светлое событие, которое
оставило бы такой глубокий след в моей душе.
И все-таки окончание войны не сразу принесло облегчение
людям. Особенно тяжелым был 1946 год. Однако возвращение
брата Иннокентия из длительной командировки из Бодайбо
и его дальнейшая забота обо мне многое изменили в моей
жизни. Он стал строго следить за моей учебой, и как-то
так случилось, что школьные контрольные и опросы оказались
позади…