…Уже и не вспомнить, кто из нас первый обидел, а кто — обиделся, из-за чего и в нашем
Иркутске (а следовательно, и в Ангарске, и в Братске, и даже в Зиме и Саянске), как и во
многих других городах, два писательских союза, две, обиженные друг на дружку,
творческие организации: то ли покойный Шастин — на покойного Огневского, то ли
живой Машкин — на живого Боровского.

Жили мы до этого не то чтобы очень уж дружно, но все-таки: то на дне рождения
Марка сойдемся, то на выходе книжки Сережи, и, конечно, когда выпьем по первой, то и
болтаем с тем, кто ближе окажется; — выйдет, что с Васей, значит, с Васей, выпадет, что с
Аликом, значит, с Аликом.
А уж после второй, а тем более после третьей — все люди братья, а писатели — тем более:
все одинаково несчастны, все по-своему счастливы.

Долгое время, когда меня спрашивали, что и как вышло между нами, я отмалчивался, а
потом выбрал да зацепился за такое объяснение: «развод на эстетическом поле».

Этому и наш губернатор, Борис Александрович, и наш мэр, Владимир Викторович, не
очень-то хотели, да поверили и, войдя в положение, то тем подмогнут, то этим: так же не
гаснет свет в Доме литераторов имени Петрова, как и в Доме литераторов имени Марка
Сергеева, шумят на нашей земле то фестиваль поэзии на Байкале, то Дни «Сияние
России», выходят и «Сибирь», и «Зеленая лампа», и коли одни зазывают к себе
Евтушенко да Кушнера, то другие зовут — кто же им помешает? — Бондаренко с Куняевым.
А уж читатель наш иркутский сам выбирает: коли ближе ему та линия, которую некогда
начертали братья Киреевские да братья Аксаковы, к последним торопится, а уж коль
склонен он к линии некрасовской или фетовской, мчит к первым…

Так бы и жить — при флагах, которые «все в гости к нам», да при той поддержке, которой
то Вера Ивановна Кутищева одарит, то Светлана Ивановна Домбровская не обидит, тем
более что, как известно, ничего подобного в иных российских регионах не случается.

Я вспомнил об этом, поскольку случились в нашем Отечестве два писательских съезда
разом: один, который Союз российских писателей организовал, другой — который Союзом
писателей России организован.
Первый в русском городе Смоленске засел, второй в русском городе Орле окопался,
причем засели они да окопались почти в одно и то же время, с разрывом лишь в
несколько дней.

То, что случилось на первом съезде, я знаю, что — на втором, вот-вот узнаю, потому что на
первом побывал самолично, а на втором — некоторые из моих друзей-приятелей.

Так вот, в Смоленске было славно и даже целебно для души, потому что никто ни с кем не
ссорился, все говорили о работе, о том, что задумывалось да получилось, о том, что
придумывалось, да не вышло.

А после двух дней съезда была у нас конференция, тема которой звучала таким манером:
«От языка вражды — к языку толерантности». И здесь, так уж вышло, вспомнились обиды —
пошли-поехали рассказы о родных антисемитах, о живущих по соседству где — скинах,
где — фашистах. И оказалось, что, как и в наших палестинах, сочувствуют им не кто-
нибудь, а некоторые из наших братьев-писателей, отчего тот язык, на коем они с
некоторых пор изъяснются, никак не переходит из языка вражды в язык терпимости, то
бишь, если по-научному, толерантности…

А на второй день нашей конференции мы уже и не говорили — больше молчали или даже
плакали, потому что коллеги-смоляне повезли нас в вотчину Александра Трифоновича
Твардовского, на восстановленный его братом, Иваном Трифоновичем, хутор Загорье,
а затем — в Талашкино, которое во многом восстановили, а потом — в Катынь, на место
захоронения ни в чем не повинных поляков, а под конец — и на то место, где немецкие
фашисты постреляли смоленских евреев.

Косточки князя Тенишева — того самого, что созвал в Талашкино Врубеля и Рериха,
Билибина и Малютина, — повытащили из его могилы первые советские комсомольцы,
догадавшись забросить их под березовый комель, который пойди сыщи; жизнь Трифона
Гордеевича Твардовского размололи на наших «северах», судьбы обрусевших поляков да
оброссиевшихся иудеев — учителей да докторов, сапожников да священников — сожгли, не
поморщились…

Вот вам и эстетика, на поле которой нынче, за
давностью, сосна повыше — сосна пониже,
бугорок к северу — бугорок к югу.

И вот когда каждый из нас сложил все это увиденное да услышанное в один тяжкий
узел, оказалось, что среди тех тысяч убитых, праху коих мы поклонились, не было ни
одного по-настоящему виноватого, а в раскулаченных (как отец Александра
Трифоновича) — богатых, и выходило, что свои лишали жизни своих, а чужие… — тоже
своих, потому что все мы — и евреи, и поляки, и русские, и, конечно, немцы — мазаны
одним мирром, да и в Библии разве не об этом же, когда «нет ни эллина, ни иудея»?

И вот сейчас, заново возвращаясь в тот день, когда более обычного болело сердце, а к
глазам подступали слезы, я вижу в печально возможном нашем будущем сначала одно
кладбище, а потом второе-третье, зрю на их безразмерных пространствах, как в Катыни
— венки, или, как на месте еврейского расстрела — камень, а под ними — мы, поубивавшие
друг друга понапрасну, потому что на самом-то деле лупим не только по «эстетике», но
еще и по паспорту, и по шнобелю, и даже по храму…

А в Иркутске, говорят, еще один писательский союз замышляется, значит, и там, выходит,
свои — по своим, писатель на писателя, брат на брата, сестра на сестренку, и что из всего
этого выйдет — тексты, что получше, или здоровье, что похуже, новые книги или новые
раны — я, уже битый и перебитый, после Смоленска (да и до него) более чем хорошо
ведаю.