Колючая проволока вместо забора. Сторожевые вышки.
Мы сидим на подоконниках, рассматриваем, как,
поскрипывая, на столбах качаются желтые фонари, как,
поеживаясь от холода, прохаживаются часовые. Снег
большими хлопьями покрывает землю. Сколько нас,
детей, было в этом бараке, я уже не помню, но было
много — от грудничков до подростков. Старших детей
содержали отдельно от нас.

В огромной комнате темно и холодно. Мы мерзнем и
хотим есть. То там, то тут слышны всхлипывания,
кто-то зовет «мама» и просит есть. Время от времени
заходит дежурная надзирательница, чтобы нас
успокоить и посмотреть за совсем крошечными. Устав,
мы, наконец, ложимся в свои холодные лохмотья, и сон
берет свое. Утром нас будит дежурная. Не хочется
покидать нагретого за ночь места, но в надежде
скорей поесть горячего быстро одеваемся и бежим в
столовую, которая была тут же в коридоре. Потом мы,
малыши, играем, а те, что постарше, — мы их не
любили, они часто обижали нас — берутся за работу.
Они носили дрова, топили печь, мыли полы, посуду. На
улицу в холодное время нас не водили, не было теплой
одежды и обуви.

Мы простывали, часто болели, но никому до нас не
было дела. Иногда, проснувшись, мы видели пустые
места наших болящих сверстников. Мы недоумевали,
спрашивали у дежурных нянь-надзирательниц, но никто
ничего не объяснял. Спрашивали по наивности: «А
когда за нами наши мамы придут?». Однажды днем на
глазах у всех умер крошечный ребенок, мы думали, что
он спит, раз не плачет. Его вынесли через несколько
минут. Вскоре мы услышали громкий плач молодой
женщины — она металась от барака к бараку, истошно
рыдая. Затем все стихло. Но в эту ночь мы почти не
спали. Было отчетливо слышно, как за окнами хрустит
снег под быстрыми шагами, лай собак,
далекий вой волков.

Время шло, наступила весна, на сопках зацвел
багульник. Нас стали выпускать на улицу. Мы
по-прежнему играли в свои игры, ругались, дрались,
пели зековские песни и, подражая взрослым, отпускали
нецензурную брань. Надзирательницы смеялись. Потом
все вдруг затихали, дети бежали к забору. Широко
открытыми глазами искали мы своих матерей, которые
строем шли с работы. Уставшие, бледные, худые. Они
тоже взглядами искали каждая свое чадо. «Мама,
возьми меня!» — кричали мы. «Скоро, скоро! Вот
заработаю денег и возьму», — отвечали они нам. И мы,
счастливые, что скоро мама нас заберет, убегали
играть. Так проходили день за днем.

Прошли годы. Надо было нас определять в школу — учить грамоте.
К нам пришли мамы и забрали тех, кому пришла пора
учиться. Они повели нас на новое место проживания.
Мы, счастливые, прижимались к ним, боялись отстать,
боялись вновь потерять. Нам всем дали по комнате в
барачном поселке за колючей проволокой лагеря, там
жили расконвоированные. Первого сентября детей
привели в школу познакомиться с классом и
учительницей. Наша школа тоже располагалась в
бараке. Полы до блеска были натерты черной мастикой,
стены побелены, парты покрашены черной краской.
Учительница Клавдия Ивановна — маленькая, худая, с
седыми прядками волос — так же, как и наши мамы,
одета в ветхую одежду. Гордые и счастливые, мы
внимательно слушали нашу первую учительницу.
Согревшись теплом у своих матерей, мы с
удовольствием бегали в школу. Если по болезни
приходилось пропускать занятия, скучали по своим
товарищам и друг друга посещали на дому или в
больничке. Скоро первую учительницу сменила Тамара
Ивановна — высокая, с красивым лицом и пучком седых
волос. Мы сразу ее полюбили за почти материнское
внимание. Она была строга, но никогда не повышала
голос. Мы понимали ее с полуслова и взгляда. Иногда
она обращалась к нам: «Ребятки, помогите, вот
привезли дрова. Надо бы их в сарай». Ее дом был за
оградой школы, мы дружно шли помогать. После работы
она приглашала нас в дом, поила чаем с сахаром,
каким-никаким печеньем. Мы наперебой рассказывали
что-то, потом, довольные расходились по домам.

Однажды Тамара Ивановна пришла в класс в темном
платке, вид у нее был очень уставший, мы сразу притихли,
ожидая, что она скажет. Поняли: что-то
случилось. «Ребята, завтра не учимся, собираемся у
школы, умер Сталин Иосиф Виссарионович», — сказала
она. На следующий день мы участвовали в похоронах
нашего вождя. В этот день никто не работал, шахты
закрыли, все собрались на так называемый стадион —
площадь. Зеки, мужчины и женщины, а за ними мы,
учащиеся школы. Всех построили в колонну — впереди
мужчины несли большой портрет Сталина с черной
лентой, затем венки и гроб с якобы телом вождя.
Несли молча, многие плакали, особенно женщины.
Колонна медленно продвигалась. Сколько времени
прошло, не помню, нас увели в школу, потом мы
разошлись по домам. У каждого из нас был немой
вопрос: почему Сталина хоронят здесь, а не в Москве.
Дома мы расспрашивали мам, но никто так и не захотел
нам объяснить. Просили молчать и меньше болтать
языком.

Пришло время освобождения. Мы расставались со своими
друзьями, разъезжались — кто в город, кто в деревню.
Стояли друг против друга, молчаливые и счастливые,
рано повзрослевшие дети. Дети зеков, мы нагляделись
на эту страшную жизнь. Теперь нашим мамам не надо
будет больше утром и вечером бегать на
перекличку-поверку. И что ждет нас — взрослых и
детей — на свободе.? И какая она — свобода, как там
живут?

Сурово встретила нас свобода. Матерям не удавалось
устроиться на работу, не принимали «врагов народа»,
вслед говорили гадости. Нас не брали в школу, а если
брали, то под нажимом начальства вскоре выгоняли.
Говорили: бездарь, не хочет учиться. Гнали за то,
что мы были плохо одеты. А что нам было надеть? У
нас, кроме кирзовых сапог и шароваров из материной
юбки, мало-мальской кофты, телогрейки и платочка на
голову, ничего и не было. Матери наши тоже
страдали от несправедливости и жестокости — и за
себя, и за нас. Мы это понимали и со смирением
молчали.

Теперь позади вся жизнь. Казалось бы, все
устроилось. Безвозвратно ушло то страшное время. Нет
больше наших матерей, у нас свои любимые дети. Но
невозможно забыть глаза наших мам, смотрящих на нас
через ограду из колючей проволоки, — полные
нежности, слез и отчаяния. Многим моим сверстникам
так и не удалось пережить все это.