… и жены приходили, и дети, и даже те, что в счастливо несчастливую минуту мнились
друзьями — все, увы, как-то ненадолго, на мгновение, как и дедушка с бабушкой, как и
юность с подружкой…

Если кто и пришел, чтоб уже не оставить, то — он, Пушкин: поначалу с вещим Олегом,
положенным на дедову певучесть, потом — с бурей, заласканной голосом первой учителки,
а затем уже и с Онегиным, Дубровским, Нулиным, Пугачевым, арапом Петра Великого,
Медным всадником, Каменным гостем, с тем, что якобы из Парни, Пиндемонти, из песен
западных славян, из наших и не наших сказок; и все это через всю жизнь — через детство
при печке, через молодость при лампочке, через зрелость при бессоннице, может быть, и
при смерти случится, которая, даст Бог, с ним же, Александром Сергеевичем, и
стыкнет…

Когда я — лет пятнадцать назад — приходил в себя, отлеживаясь в нашей мединститутской
клинике, я торчал у того окошка, из которого всего виднее был его бюст, неведомо как
угодивший на самую середочку цветочной клумбы.

«Это хорошо, — думал я, — что из окна больничного коридора всякий хворый перво-
наперво тыкается зенками в его кучерявую макушку, — это здорово придумали, —
вздрагивал я трепетно, мысленно сгоняя с этой дорогой для меня макушки то тополиный
пух, то синеперую синичку, — ибо не может быть не на пользу и почечникам, и
сердечникам».

Сегодня этого бюста, исполненного по советским лекалам, уже нет: люди умирают, не
успев как следует подумать о поэте, отчего их расставание с жизнью случается как бы без
прощального, профильтрованного пушкинским стихом света…

Помню, когда на двухсотлетие со дня его рождения я попал в жаркий Питер на Конгресс
поэтов, и нас было много, и со всего света — из Америки и Австралии, из Азии и Европы, —
я, при всем при этом, испытывал нечто вроде нехватки воздуха: стихов было много, и
звучали они круглосуточно и бесперебойно, а пушкинского звука не расслышать.
Конечно, я возвратил себе этот звук, но уже вдали от питерской шумихи — на девятом
этаже своей иркутской берлоги, при жене и дочери, при ночной бабочке и утренней птице.

Поэт, не дорожи любовию народной,

Ты царь: живи один…

Он и вел себя — в свой день рождения — как царь: к нам, нынешним стихотворцам, не
вышел, разве что подмигнул, а тогдашнее наше правительство — то, что обращалось к
нему исключительно по бумажкам, и вовсе проигнорировал, то ли за Керн волочился, то
ли Вяземскому выговаривал за его неточную строку, то ли, устав вверять своей музе
«изнеженные звуки безумства, лени и страстей», шел по дороге к Богу

… И внемлет арфе серафима

В священном ужасе поэт.

Сдается мне, будто тот священный ужас, которым был объят наш Александр Сергеевич
после его милой — на наш суетный взгляд — перепалки с отцом Филаретом, мы то и дело и
пренапрасно игнорируем: все-то он у нас «свет», все-то «мороз и солнце, день чудесный»
или, на худой конец, Севилья, которая «объята покоем и сном», хотя на самом деле
самые горькие из тех строк, что он оставил нам — «Дар напрасный, дар случайный:» —
были сложены им именно в тот день, когда ему исполнилось всего-навсего двадцать
восемь…

Помню, как не хотела поверить в это покойная наша писательница Валентина Ивановна
Марина, отчего-то уверенная в том, что строки эти вовсе и не Пушкина, а Лермонтова:
Да и кто из нас, в очередной раз собираясь отметить его день рождения (а он случится, как
случается весна или поздняя любовь), выйдет на люди, чтобы выдохнуть выстраданное им
в поучение всем нам:

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

Если вспомнят его такого подлинного, то уже после праздника — один на один, при его
томике, где залитом прабабкиной слезкой, где помаранном дедовым карандашиком, где
пахнущим «Красной Москвой», подаренной твоей постаревшей матушке твоим уже
отошедшим к нему — как и многие — батюшкой.

Как славно, думаю я, что и они, уже бывшие, тянулись к нему, собственно, как вы и я, как
ваши и мои соседи, как ваши и мои друзья, верные и неверные подружки.
Как славно, думаю я, что мы не умели и, кажется, никогда не научимся отмечать его день
рождения без глупых слов, смущающей наши сердца шумихи, да и как и когда учиться
нам не трепетать пред царской особой!

Как это по-нашенски, ухмыляюсь я, любя сделанное им горячо и искренне, — сойтись в
обществе его имени (а их, таких обществ, в нашем отечестве тьма-тьмущая, а самое
большое, кажется, в Братске), чтобы озвучить такие свои сочинения, из-за коих он —
с небес, одесную ангела — поначалу бы хмурился, а потом по-африкански громко бы всхахатывал.

И еще, мечтаю я, хорошо бы вернуть тот самый бюст, который помог мне выкарабкаться
из болезни, а кому-то из моих сопалатников встретить свою смерть при его свете, —
хорошо бы, думаю я, чтобы тот самый кучерявый бюст жил-поживал бы на
прибольничной клумбе, потому что с ним, Александром Сергеевичем, непросто, но и
просто, нелегко и легко, в конце концов, при любом раскладе, всегда по-родственному…