Проводы

В воскресенье 20 июля 1941 года на перроне сибирского поселка
Кормиловка было многолюдно и шумно: объятия и поцелуи, разговоры, наказы,
слезы, самогон, песни под гармонь и снова слезы. В этот день пахари со всего
района, призванные по мобилизации, отправлялись на фронт.

— Иди ко мне, — Павел Иванов, отступив от Надежды на несколько шагов,
присел на корточки и протянул руки навстречу сыну.

!I1! Ровно через неделю сыну исполнится год. Витя стоял возле матери, цепко
держась за юбку, она придерживала его рукой. И вдруг малыш решился —
отпустил подол, качнулся и — пошел! В людской толпе как бы сам собой
образовался коридор, Павел отступал в нем от сына, а тот шел и шел за ним.
Впервые так уверенно: топ-топ.

Иванову Павлу Яковлевичу шел тридцатый год, но только недавно его
судьба, казалось, повернулась к нему лицом. В молодости его семья была
раскулачена, потом служба в трудармии — это нечто вроде нынешних
строительных батальонов, только трудармейцы по своему положению были
ближе к заключенным в лагерях, чем к солдатам Красной Армии. Кулацким
сынкам оружие не доверяли. Потом несколько лет Павел Иванов колесил по
Сибири в поисках своего места. Нашел на строительстве Кормиловского
элеватора, женился. Надежда родила в 1938 году мальчика, но он тут же умер.
Через год родился второй мальчишка, и он умер через месяц. Дети конца
тридцатых почему-то не хотели жить. А вот третий сын выжил и встал на
ножки, но тут — война.

Павел выпил очередную кружку спиртного, поднесенного кем-то, но горечь
навалившейся беды была так велика, что он опять не почувствовал вкуса
алкоголя, будто выпил кружку воды. Поезд уже набирал ход, а он все никак не
мог оторваться от сына. Наконец, побежал, в вагон его подняли сильные руки
друзей. Когда поселок скрылся вдали, хмель ударил, наконец, в голову, и Павел,
что называется, «отрубился».

Память

В воспоминаниях военачальников упоминаются крупные операции,
стратегические замыслы и блестящие тактические удары времени
Отечественной. А что вспоминает сапер 32-го отдельного саперного батальона
Иванов?

Чаще всего — чувство голода. Когда были на формировании в Удмуртии,
то служба тыла где-то не сработала, есть было нечего. И будущий сапер
проявлял смекалку: в заброшенном углу склада отрывал листы оцинкованной
жести, делал из них с помощью толстой проволоки стиральные доски. В
ближайшей деревне доску можно было обменять на буханку хлеба или поллитра
самогона. Так кормил несколько дней себя и товарищей.

Вспоминает тяжелейшее воспаление легких:

— Врач взял за руку и говорит: «Был конь, да изъездился. Отнесите его в
соседнюю комнату — там прохладнее». Думаю: «Зачем в прохладную? И тут не
жарко». Перенесли. А себя не чувствую, будто умерло все. На тумбочке крошку
хлеба увидел, положил в рот. И вот чудно: где крошка проходит, там начинает
оживать тело. Утром врач приходит: «Живой? Ну, натура!»

О Курско-Орловском сражении самым ярким воспоминанием осталось вот
это: «Танк стоит, а у него ствол вот этак разворочен, — Павел Яковлевич
складывает руки вместе и разводит пальцы в сторону, — это ж надо было снаряду так точно
угодить».

Когда вошли в город: «В Курске какая огромная баня была: человек сто
враз могли в моечную зайти и мыться!»

Рассказывает о товарище, которого звали в батальоне «курским соловьем»
за то, что тот перед войной служил звонарем и пел в церковном хоре:
«Смеялись мы: служил у попа и был комсомольским секретарем».

— В Курске мы с ним поднялись на колокольню, он давай звонить. А тут
снаряд мимо. Мотаем, говорю, отсюда, сшибут.

«Курский соловей» погиб, когда они делали проход в проволочном
заграждении.

— Я держал проволоку, а он резал. Пуля ударила в голову — сразу умер.

И фрагментами:

… — Березину форсировали, танки по дну реки проходили.

… — Быстрая речка была, названия не знаю. По ней кровь текла, вся река
красная…

Такая память.

О врагах

— Немцы что сделали! Посадили в мешок деревенского мужика и сбросили
с самолета. И записку при нем: «Нате вам бригадира».

Еще о немцах.

— Удивлялся я, как они ночью из пулемета точно стреляли. Стоило
пошуметь — сразу очередь, пули по брустверу так и секут. А потом специально
ходил смотрел. Оказывается, пристреляет немец днем, и под приклад дощечку
приспособит, чтобы ночью только поставить и — точно! Умели воевать.

— Зенитчиков, — смеялись немцы, листовки сбрасывали, — соломой
кормите: стрелять не умеют. Артиллеристов — салом: здорово стреляют.

— Однако потом стали наши сбивать немецкие бомбардировщики,
перестали насмехаться.

— С донесением в штаб меня отправили. Рыжий конек был, умный. И
немецкие самолеты в поле меня увидели. Негде спрятаться, только овражек в
стороне да редкие кустики возле него. Я гоню. Коня в овражке на глинистое
место положил, а сам под бровку. Немец прострочил, пули по краю, но не пробило
землю. Другой раз заходит, опять же с той стороны. А кабы с другой — достал
бы меня. И коня не увидел. Так я спасся.

— Был я в деревне, где Зоя Космодемьянская жила (очевидно, не жила, а
погибла. — Автор), немцы издевались, замораживали. Я разговаривал с одной
женщиной, они вдвоем спаслись из амбара, в который их немцы
согнали. Ветер был, снег, немцы кругом амбара ходили, они подрыли под
бревнами и вылезли, снег помог, убежали. Тот амбар сожгли. С людьми.

Родился в рубашке

Только въехали в освобожденную деревню, машина остановилась возле
окопа на окраине, и тут летит немецкий бомбардировщик. Командиры — двое — в
этот окоп из кабины вывалились, а Иванов, с вещмешком в руках, был в кузове,
прыгнуть сапогами на офицеров пожалел, спрыгнул на землю. И не успел в
окоп, бомба рванула, попав точно в проезжавшую мимо санитарную повозку.
От повозки щепки, и колеса в воздух. Осколки простучали по кузову машины и
по земле, как град. Ощупал себя, удивился: вроде цел. Глянул на вещмешок, а
он весь превратился в лохмотья, словно червями изъеден. Старшина, выдавая
новый и смену белья, удивлялся: «В рубашке родился».

Другой раз осколок достал Павла, пробил шею. Но опять повезло: на
сантиметр бы в сторону — и разнесло бы шейный позвонок.

Разминировали с товарищем на поле рядом (нарушив инструкцию)
противотанковые мины. И товарищ ошибся. От него ничего не осталось. Погиб
и еще один сапер, метрах в двадцати от взрыва, а Павел Иванов был, конечно,
контужен, но ранений не получил. Отлежался в медсанбате.

Во время ночного перехода, это уже на Восточном фронте, в строй наших
воинов затесался японский смертник. И кинжалом убил нескольких солдат,
которые, измученные ночными маршами, спали на ходу. Иванов очнулся в тот
момент, когда кинжал был занесен над ним, успел рукой схватить кинжал за
лезвие. Говорят, что отравленными кинжалами орудовали смертники.

— В Пхеньяне меня оперировал не то кореец, не то китаец, заражение
получилось, — говорит Павел Яковлевич.

Родился он, действительно, «в рубашке». Его мать отправила эту
«рубашку» сыну на фронт, но Павел Яковлевич не помнит, получал ли ее. В
кармане гимнастерки он носил другой оберег — фотографию сына, которую
ему прислала жена.

«Теплое место»

Однажды замполит, придя к саперам в батальон, спросил: «Кто может
сделать агитационную мину?»

— Я могу, — сказал Иванов, не любил он сидеть без дела, было временное
затишье. — Инструменты есть?

Инструментов не было. Тогда он попросил разрешения сходить на
пожарище освобожденной деревни, чтобы там поискать что-либо подходящее.
Нашел на месте разрушенной кузни железки, видел захоронение, едва
присыпанные землей трупы…

!I2! Изготовил сам стамески, мину из чурки сделал, приспособил к ней
небольшой пороховой заряд для разрыва мины в воздухе, запал из
бикфордового шнура. Из консервных банок вырезал крылышки стабилизатора,
которые раскрывались в воздухе. Однако деревянная мина оказалась слишком
легкой и в ствол опускалась медленно, капсюль не разбивался. Сделал ее
диаметром поменьше, чтобы воздух свободнее выходил из ствола — капсюль на
боек не попадает. Намучился, пока решил эту инженерную задачу. Надо
сказать, что образование у Павла Яковлевича — два класса. Не спал сутками, но
на третий день мина полетела и взорвалась. Листовки закружились над
вражескими траншеями.

Позже для стрельбы деревянными минами был приспособлен ампуломет.

В ответ со стороны немецких позиций летели отнюдь не агитационные
мины. Бойцы ругались: «Пошли вы : со своей агитацией!» Чтобы ответный
огонь врага не привлекать на траншеи своих, Иванов стал выносить свое орудие
на нейтральную полосу или, если позволяла местность, в сторону
от своих позиций. Немецкие солдаты собирали листовки. Как-то раз перешли
на нашу сторону группой, пьяненькие, средь бела дня. Ночью в землянке, где
разместили этих пленных, уснули все, в том числе и часовой. Немцам для того,
чтобы выйти по нужде, пришлось будить своих охранников. «Какие вы,
русские, доверчивые, — говорил один из них, — а если бы мы всех порезали и
ушли?»

Но однажды прибывшие в часть из резерва снайперы, в основном девушки,
увидев немцев, вылезших из окопов, открыли свой боевой счет. И после этого
немцы освирепели: как только раздавался характерный хлопок ампуломета,
открывали бешеный огонь. Иванов, сделав два-три выстрела, спешно менял
позицию.

Потом его назначили механиком окопно-говорящей установки. Ночью
Павел Яковлевич выносил свой громкоговоритель на нейтральную полосу,
протягивал провод к окопчику, где-нибудь в стороне от рупора, в окоп садился
агитатор и начинал убеждать немецких солдат сдаваться. Перед тем обычно
включали музыку. Пока пел хор Пятницкого, немцы не стреляли, слушали,
когда же начиналась агитация, то за агитаторами открывалась настоящая охота.
Однако Иванов всегда находил такое укрытие, куда немцы стрелять не
догадывались: рупор был где-нибудь на середине нейтральной полосы, а они
(чаще всего с ним был капитан Рождественский, хорошо владевший немецким
языком) — у самых немецких траншей. Некоторое время Иванову пришлось
ходить в паре с немцем, который перешел на нашу сторону, немец неплохо
говорил на русском и очень убедительно — на своем.

Однажды, придя в расположение одного из батальонов, Иванов
поинтересовался, далеко ли позиции немцев. Сказали, что примерно в
полкилометра. Ночью он пополз устраивать позицию для капитана, волоча за
собой установку. Метров пятьдесят отполз от своих траншей и вдруг увидел,
что к нему подкатывается что-то: то ли мышь, то ли суслик. Схватил рукой —
ком глины! И разглядел в темноте, что кругом немцы, роют окопы почти
вплотную к нашим позициям. Немцы его тоже видели, но не поняли, что это
русский. «Саперной лопаткой меня, как суслика, могли прихлопнуть»,
— вспоминает он. Вернулся, доложил командиру. Послали разведчиков,
проверить. Потом обрушили на немцев огонь. Затея врага провалилась.

— Могли бы и медаль за это дать, — так комментирует Павел Яковлевич
тот эпизод.

Подвиг

Две медали «За отвагу», орден Красной Звезды, медали «За взятие
Кенигсберга», «За победу над Германией», «За победу над Японией»,
благодарность Верховного Главнокомандующего тов. Сталина «за
отличные боевые действия» при освобождении городов Вильнюс и Каунас и
при прорыве обороны Витебского укрепленного района.

Но главный подвиг солдата Иванова Павла Яковлевича, как и многих
других бойцов, заключался не в тех эпизодах, за которые были предусмотрены
награды.

Где-то в восьмидесятых годах правительство СССР решило увеличить
пенсию участникам войны, но не всем, а тем, кто непосредственно был на
передовой. Чем больше пробыл в действующих войсках, тем больше прибавка.
Когда сын, тот самый Витя, что провожал отца на фронт в сорок первом,
приехал к родителям в гости, мать пожаловалась ему, что всем фронтовикам
прибавили пенсию, а отцу нет.

Павел Яковлевич, кстати сказать, получал тогда обычную пенсию по
старости, сто десять рублей. Инвалидности у него не было, потому что не было
у него документов из госпиталя, а запись в солдатской книжке о ранениях и
контузии при обмене ее на военный билет в 1947 году в Кормиловском
военкомате посчитали недостаточным основанием и в новый билет в графе:
«Имеет ли ранения и контузии» вписали: «Не имеет». Такой, очевидно, был
порядок.

Пошли отец с сыном в собес. Там развели руками: пропустили, мол, но
сам виноват: надо было справку из военкомата предоставить. Павел Яковлевич
к тому времени на контуженное ухо почти не слышал, может, кто и говорил ему
о справке, но он не понял: Пошли к военкому. Тот сказал, что напишет запрос
в Омск, выяснит, сколько времени младший сержант пробыл на передовой. Но
тут уж сын возразил, что ему скоро возвращаться в свой Иркутск, а отец из-за
глухоты может опять чего-нибудь не сделать. Тогда майор набрал номер
архивной части в Омске и попросил найти дело Иванова П. Я. Через несколько
минут он уже записывал что-то на бумаге. Закончил писать, заполнил справку,
стал по стойке «смирно» (Павел Яковлевич тоже поднялся со стула, командиров
он всегда уважал) и торжественно сказал: «Товарищ младший сержант Иванов
Павел Яковлевич! Докладываю вам, что из трех лет десяти месяцев и
семнадцати дней войны вы находились на передовой три года семь месяцев и
пять дней!» — и склонил в знак уважения голову.

Павел Яковлевич не все понял, что сказал майор, но видел, что справку
военком дал и руку пожал. А прибавка к пенсии оказалась
копеечной, рублей пять в месяц. Но пенсии тогда хватало. главное было в том,
что справедливость восстановлена.

Вот этот подвиг бойцов, которые безвылазно были на передовой
большую часть войны, самый трудный подвиг войны — нигде и никем пока не
отмечен.

Инвалид

Прожили Ивановы Павел и Надежда в своей Кормиловке вместе шестьдесят
три года, последние двадцать лет — вдвоем. Сыновья разлетелись на три стороны
(после войны у Ивановых стало три сына). Работали на огороде, не помышляя
о покое. Девушка из соцзащиты помогала: ходила в магазин, стирала, убирала в
доме.

О том, чтобы назначить отцу инвалидность, старший сын догадался в 2001
году, когда умерла мать. Надежде Яковлевне было 86 лет, а Павлу Яковлевичу
шел девяностый. После смерти жены Павла Яковлевича перевезли к самому
младшему сыну, в Костромскую область. Но там ему не жилось, и он
запросился к старшему, в Иркутск. Здесь сыну подсказали, что можно
попытаться найти свидетельства о ранениях или контузии в приказах о
награждениях. Виктор написал в архив Министерства обороны запрос. И, о
чудо, такая запись была найдена. В наградном листе к приказу 97 стрелковой
дивизии N 028/н от 15.07.44 г, по которому Иванов Павел Яковлевич 1911 г.р.
награжден медалью «За отвагу» по должности механика окопно-говорящей
установки Политотдела 97 стр. дивизии, в/звание красноармеец, в графе
«ранение, контузии» записано: «:контужен в июле 1942 г.»
Справка дала основание на то, чтобы признать Иванова П. Я. инвалидом
войны. Когда сын попытался определить его на лечение в госпиталь, для чего
пришлось вторично пройти медицинскую комиссию, то там Иванова не приняли.
Основание: в справке написано, что нуждается в постоянном уходе. Госпиталь
таких не берет, согласно положению. Прошли еще одну медкомиссию, теперь
уже на то, чтобы дали ветерану автомобиль. Отказали. Основание: сам
передвигается.

Сын написал письмо депутату Госдумы: «Как же так
получается? Для госпиталя отец слишком больной, для получения транспорта
— слишком здоровый?! Пересмотрите законы». На запрос депутата назначили
повторную комиссию и на этот раз поставили Иванова П. Я. на очередь —
очередь 574.

С 2003 года стоит Павел Яковлевич и на очереди на операцию катаракты
глаза.

До девяноста лет работал, и сейчас еще топор мог бы в руках держать, а
зрение подводит, да и ноги болят.

97-я стрелковая дивизия по вине ее командира попала к конце войны в
опасную ситуацию и была большей частью уничтожена. За что лишилась всех
своих доблестных званий.

— Два наших танка стояли метров пятьдесят друг от друга, а дальше за
ними, на возвышении, кирпичный домик. Лейтенант сказал, что в танках и в
домике наши солдаты есть, а капитан докладывает, что там уже немцы, —
вспоминает Павел Яковлевич. — Генерал говорит замполиту: «Сходи, выясни».

До чего глупые бывают генералы, — сокрушается Павел Яковлевич, —
полковника в разведку отправить! Ну, пошли мы с ним. Поползли. Осталось до
танка метров двадцать, я говорю ему: «Твоя голова дороже моей — оставайся
здесь, а я пойду узнаю». Прополз до первого, прислушался: тихо. Никого не
оказалось. Возле второго услышал: наши тихонько переговариваются.
Окликнул, спросил, что тут делается. Говорят, что в домике еще недавно
отстреливались из пулемета. А уже темнело. Пополз к домику. Там на меня
лейтенант накричал: «Сейчас начнется: немцы с другой стороны зайдут. Уходи
скорей! Спасай полковника!» Жалко было оставлять ребят. А что делать?
Пополз обратно. Слышу: шумок по траве и немецкая речь сзади. Притаился. Их
человек двадцать метрах в трех от меня. Чуть не столкнулись. Ну, вернулись
с полковником, доложил он обстановку генералу. А ребята, конечно, погибли.

В Иркутске сегодня осталось чуть больше четырех тысяч участников
Отечественной. Почти все ждут
очереди. Кто в госпиталь, кто на операцию, кто лекарства ждет неделями
(бесплатные лекарства щедро и быстро дают только накануне выборов), кто
ждет автомобиль, чтобы можно было, хотя бы на площадь в День Победы
приехать. И мечтают до этого дня дожить…