Рано. Коридоры, изнутри перепоясавшие больницу,
пусты и потому гулки. Любой звук, родившись где-то
на втором этаже, долетает сюда, на первый. Но пока
он не становится совсем близким, не улавливаю его
причину. Похоже, будто кто-то чем-то жестким водит
то ли по полу, то ли по стене, но совсем близко от
линолеума. Ага, угадала. С лестницы спускаются двое.
Малыш, еще сонный, одной рукой держится за маму,
другой везет по стене игрушечную машинку. Ступает
нетвердо, и спуск с одной ступеньки на другую дается
ему с трудом. Но все внимание его — на игрушку.
Вернее, на след, который колесики оставляют на
матово-белой, гладкой стене. Машинально тоже начинаю
следить за ломаной темной линией, ловя себя на
сравнении: точь-в-точь зубцы на экране кардиографа,
фиксирующие биение сердца. Маме явно некогда: у
дверей процедурного кабинета пока нет никого;
похоже, они первые. Еще несколько мгновений — и сонная тишина
расплывается, исчезая в гуле ребячьего визга, смеха,
плача; в позвякивании пока пустых пробирок; в
легких, почти летящих шагах сестер, спешащих с
градусниками в палаты. Теперь все:
Ивано-Матренинская детская больница окончательно
проснулась, и где-то в ее будничной суете
растворились мои утрешние «знакомцы».

Больница, она и есть больница. Живет своим уставом,
поглощая и переваривая десятки несчастий в сутки. Но
детская больница — всегда наособицу. Возможно,
оттого, что боль ее пациентов воспринимается здесь
через край резкой; а беды их —
из ряда вон несправедливыми; и слезы — без меры
горькими. Любой педиатр вам подтвердит: невозможно
лечить ребенка, искренне ему не соболезнуя. Помню,
однажды заведующий отделением хирургии и
реанимации новорожденных Владимир Александрович
Новожилов признался мне: стоит ему только
приблизиться к шестидневной крохе, которой без
операции не жить, как он на расстоянии начинает
чувствовать ее тепло, ее трепет и, только не
улыбайтесь, доверие. Но сейчас я
пришла не к нему, а к Татьяне Ивановне Ляшенко,
возглавляющей детскую поликлиническую больницу
Иркутска. Пришла с просьбой разрешить прожить хотя
бы день рядом с ее коллегами. Не докучая при этом
журналистской назойливостью и не отрывая от дела.
Повод-то был ненадуманный: как-никак
Ивано-Матренинской скоро исполнится 110 лет.
Главврач согласие дала, отчетными же цифрами
нагружать не стала. Сказала только: «Часто дети
поступают к нам в состоянии, не совместимом с
жизнью, но летальность у нас небольшая, стараемся
всех вытягивать».

Что это такое — «стараться вытягивать», я увидела
почти сразу. День только начал раскручиваться, как
привезли мальчишку лет пяти. После ДТП. Настолько
тяжелого, что к нему примчались сразу травматолог,
хирург, сосудистый хирург, уролог. Консилиум,
мгновенно собравшийся возле него, казалось, уже почти
ушедшего, решил: срочно в реанимацию. Отцу, понимая его
состояние, разрешено было ждать не на улице, а в
коридоре. Так, чтобы ему видны были двери
операционного блока. И вот: пока там тащили ребенка с
того света, здесь, по эту сторону, нестарый,
хотя и убитый случившимся, но нормальный
человек кричал врачам самые черные, самые мерзкие
слова. Во всю глотку. Пока шла операция — все
время. Его бы силой заставить уйти, да остереглись поднимать
еще более громкую сумятицу: все слыхать, не дай бог, у
хирурга дрогнет рука. Спустя два часа выбежала
операционная сестра. В слезах от обиды. За ней —
хирург и анестезиолог. Бледные, едва сдерживающие
себя. Мельком взглянули на дебошира и прошли мимо. А
что прикажете делать? Не связываться же. Сберечь бы
силы и нервы: одного вытянули, неизвестно, каким привезут
следующего…

Да, я шла сюда за благополучным, приличествующим
близящейся дате репортажем. Собственно, его написать
не составило бы труда: Ивано-Матренинская детская
больница — одна из лучших не только в Иркутске, но
и в Сибирском территориальном округе. Костяк ее
коллектива — медики высочайшей профессиональной и
нравственной пробы. Как удачно сейчас встало бы в
строку число спасенных и спасаемых ею ребят: что же,
кроме этого, составляет смысл ее существования, открытый
и понятный каждому? Но есть нечто, приносящее ей
самой настоящее страдание. И так уж вышло, что
материал этот больше о нем, о страдании, сокрытом от
посторонних глаз, а потому не всеми замечаемом.
Но вполне укладывающемся в реалии времени. Только не
ждите, что разговор опять о нищете, давно уравнявшей
все лечебные учреждения России. К бедности
Ивано-Матренинская приноровилась, считая рубли,
десятым разом ремонтируя прикроватные тумбочки,
латая простыни и раз в месяц получая от государства
«зарплату» за свой труд. Нет, сейчас речь об ином. О
том, что на свой страх и риск я назвала бы «эффектом
зеркала», углядев в больничном житье-бытье сколок
текущей за его стенами жизни. С ее агрессивностью и
бездумьем, сводящим нормальные человеческие чувства
к примитиву. Конечно, ставший почти что нормой,
этот надлом — из разряда социальных недугов. И не
врачу, тем более детскому, его лечить. Но когда,
поднимаясь со дна, мутная душевная взвесь
сосредотачивается на малом больничном «островке», в
нее можно пристальнее вглядеться. Словно увидеть ее под
окуляром микроскопа и поставить диагноз. В устах
детского доктора он звучит так: «Выплеск энергии,
которую детям некуда девать, не к чему приложить, и потому
она несет с собой только отрицательный заряд».

Как и любому другому детскому лечебному учреждению,
Ивано-Матренинской больнице нечего, кроме
самоотверженности, соучастия и терпения,
противопоставить этому взрыву, вызревавшему, по мнению
ее врачей, постепенно, но сейчас сметающему все на
своем пути. На одну медицинскую сестричку приходится
двадцать малышей, и не сказать, чтобы совсем
уж несмышленых, пациентов. Они, по определению
одного уважаемого опытного врача, «как варвары, у
которых самый сильный инстинкт — порыв разрушения».
В одиночку с ним было бы и вовсе не справиться.
Спасибо мэрии, выделившей какие-никакие средства:
больница обзавелась ремонтной бригадой, наняла
охрану. Спрашиваю Татьяну Ивановну Ляшенко: легче ли
стало? Отвечает: «По крайней мере, появилась
уверенность, что позвонят и вызовут милицию».

Ну, разумеется, не всяк приходящий навестить больного
ребенка, даже будучи пьяным, даже в неурочное, почти
ночное время, откровенно грозится «прибить»
дежурящего по больнице врача. Но вот картинка,
списанная с натуры. Заведующая кардиологическим
отделением Людмила Лукинична Исаева готовит к
выписке пятнадцатилетнего парня, который на
прощание бросает ей сквозь зубы: ну подожди, я тебя
где-нибудь подкараулю.

Разумеется, не ежесуточно ломаются кровати,
вывинчиваются краны или размалевываются стены палат.
Но вот как-то по осени приходит в больницу молодежь
из «Единства» и по доброй своей воле приводит в
порядок подземный переход между корпусами: белит
его, красит, чистит. Буквально на следующее утро —
все вновь исписано, разрисовано, загажено до такой
степени, что на потолке — следы грязных маленьких
подметок.

Драки под больничными окнами в часы посещений —
тоже не каждый день. Но кому доводилось бывать в
больничном здании на Депутатской, тому ведомо, как
всегда суетно, надсадно, напряженно здесь время
посещений. Словно не больных ребят приходят
проведывать; словно ровесники и родственники
продолжают мельтешить где-нибудь в уличной толпе.
И навстречу уличному несется другой вал: из палат
вырываются подростки. Попробуйте в таком водовороте докричаться
до кого-нибудь. «С мальчишками еще можно как-то
договориться, — рассказывает старшая медицинская
сестра Ивано-Матренинской больницы Татьяна
Владимировна Гаева. — С девочками четырнадцати-пятнадцати
лет — бесполезно. Они агрессивны и неуправляемы.
Но с двух часов пополудни и до семи вечера — время
посещений. Как их запереть на замок?»

Вопрос риторичен. Но каков парадокс! Мальчишек в
восемнадцать лет призывают на службу; общество готово
благословить брак четырнадцатилетних. А все
числим их по разряду малолеток. И водим в детские
поликлиники, и лечим в детских больницах. Кто-то из
ранишних министров здравоохранения рассудил:
поскольку в отечественной медицине вообще нет такой
специализации — «подростковый врач», пусть они,
расстающиеся с отрочеством, достаются педиатрам.
Пока размышляю над несуразицей — телефонный звонок:
в гинекологическом отделении драка. Девочки что-то
не поделили меж собой. И так весь день, сотканный из
трагических, смешных, а то и вовсе грустных событий.
Особенно страшны те из них, в которых как бы сшибаются взрослый
и детский миры. В приемном покое женщина со стертым,
каким-то серым лицом, нетрезвая до такой степени, что
непонятно, как донесла до больницы грудничка,
оформляет ребенка. В другом конце коридора, в
нескольких десятках метров отсюда, почти одновременно
вытягивают четырехлетнего карапуза из алкогольной комы.

Мир взрослых готов любую малость обернуть в свою
пользу. Даже пособия, выплачиваемые из бюджета
области детям беспутных родителей (почти
три тысячи, сумма не копеечная), пытается присвоить.
Семей, в которых на это пособие живут все домочадцы,
прибавляется с каждым месяцем: иметь под своей
крышей «социального сироту» становится выгодной
сделкой с совестью. Мир детства, ничего не
прощая, мстит за себя. В больнице, обостренная
физическим недомоганием, месть насмешливей, яростней,
наглей. И… безопасней.

Время переваливает далеко за дневной сон. Предвечерье.
В одной из палат шум без меры; веселье
вот-вот выйдет из берегов. Татьяна Владимировна Гаева
заглядывает в дверь, уговаривает ребят угомониться. В
ответ — сигаретный дым в лицо, возбужденный смех.
Она находит в истории болезни всегдашнего заводилы
его домашний телефон и звонит матери. Просит
о помощи. Молча выслушивает ответ,
потом пересказывает мне: мальчик у нее очень возбудимый,
грозится всех нас тут в порошок стереть, если с ним
нервный срыв случится. Вижу ее обиду и, прощаясь, пытаюсь утешить
невесть зачем вынырнувшей из памяти школьной прописью:
угол падения всегда равен углу отражения. Наверное,
очень некстати.

Спускаюсь той же лестницей, вдоль
которой зигзагами тянется прочерченная детской
игрушкой кривая линия. Если найдется у ночной няни
время, кривая, напоминающая росчерк кардиографа,
исчезнет. И наутро стена вновь будет матово-белой и
гладкой. Как сегодняшним утром.