Недавно из Ангарска раздался звонок:

— Здравствуйте, Борис Львович! Я — Васюнькина Анна
Терентьевна. Не вспоминаете меня?

— Нет, — ответил я. — Знаете, давненько в Ангарске
не был. Да и фамилию вашу никак вспомнить не могу, вы уж
извините ради бога.

— Эх, вы! А кто восхищался сортами моих домашних
наливок, которыми я вас угощала дома в свой день рождения?
Может, хоть это вспомните!? — шутливый, бодрый голос
в трубке звенел совсем по-молодому.

— Боже мой! Анна Терентьевна! Так это когда было! 25
лет назад? Вы — тогда
боевой секретарь партийной организации знаменитой
швейной фабрики, и я, совсем еще молодой востсибправдовец,
приехал писать о вашей фабрике, а вы заманили меня еще
и на свой день рождения. Как же я могу забыть ваши знаменитые
домашние наливки! Ведь с тех пор ничего более удивительного
я не пробовал.

— Сколько воды утекло с тех пор…

— Да, многое в моей жизни изменилось, да и в вашей,
наверное, тоже.

— Ушла в небытие слава вашей знаменитой фабрики, где, помню,
работало около трех тысяч человек. А какие роскошные пальто вы
тогда шили-пошивали!

…И я вспомнил все, как будто и не было этих 25 лет.

Тогда Анне Терентьевне было около 50 лет.
Вся семья собралась за праздничным столом,
где я оказался нечаянным гостем. Я получил задание редакции
написать очерк в книгу «Красная строка в биографии» об Анне Терентьевне
Васюнькиной, участнице войны, знаменитом партсекретаре,
замечательной маме и… лучшей мастерице среди садоводов
по изготовлению замечательных наливок — каждая из них
была наособицу, имела просто обалденные (как сказала
бы моя внучка сегодня) вкус и запах. За столом не
было только старшего сына Валерия: он служил в Ленинграде
в морфлоте и вырваться в Ангарск не сумел. Зато рядом
с мамой были младший сын Володя с женой и дочкой. По правую
руку от Володи сидит отец, глава семьи Васюнькиных,
Виктор Петрович, по левую — его мать Татьяна Антоновна.
В бокалы наливается удивительной чистоты и вкуса рябиновка,
самодельная, вкусно пахнущая лесным терпким настоем.
Поднимаются бокалы за здоровье всех женщин на свете,
за то, чтобы они были счастливы и спокойны, ласковы
и добры, красивы и вечно молоды. И при этом все говорившие
и сидящие за столом смотрят на Анну Терентьевну, маму
и жену, свекровь и невестку. Она не будет смущаться:
все свои. Она скажет просто и тихо: давайте поднимем
бокалы за то, чтоб все у нас было хорошо. И всем понятно,
что она имеет в виду. Хорошо — это чтоб ладилось на
работе и дома, чтоб все были живы-здоровы. Чтоб небо
над головой было чистым и светлым и чтоб у каждого
сложилась хорошая судьба.

А на столе стоит надраенная до блеска гильза от снаряда
(см. фото), а в ней гвоздики и розы. И гильза тихим звоном перекликается
с медалями и орденами за боевые заслуги дорогой мамы,
которая прошла половину войны, дошла до Польши и
осталась живой, всю службу сидя за рацией в штабе
танкового батальона корпуса генерала Лазарева.

У нее сохранилось много фотографий — тех, что были сделаны
далеко после войны на местах боев, у братских могил,
стел, стоящих на «вечной стоянке» танков, где пришлось
служить юной, совсем юной радистке, 17-летней Аннушке,
уроженке Красноярского края. В 17 лет на войну не брали,
тем более девчонок, но она закончила курсы радисток,
прибавила в заявлении один год — и военком махнул рукой:
«Иди воюй, девонька. И дай бог тебе остаться в живых».
Ей повезло — отделалась только ранением, войну
закончила в Польше, в 45-м. Попала в самое пекло в 1944
году — на юг Украины. Смерть, страдания людей — все это
пришлось увидеть самой. Не хныкала, не ныла, когда,
в кровь стирая ладони, рыла траншеи, таскала после
кровопролитных боев раненых на своих хрупких девчоночьих
плечах, бодрилась во время тяжелых ночных переходов.

Особенно одолевал так называемый военный быт. Для них,
немногих женщин, служивших в действующей, он был настоящей
проверкой мужества и выносливости. Не унывала! И
подруг своих немногочисленных поддерживала. Помнит и
смешное, и трагическое. Со смехом вспоминает один «банный»
день. До передовой — рукой подать, не до удобств. Мыться
пришлось в железной бочке из-под горючего. Сами —
в одной бочке, белье сложили кипятить в другую. Выскочили,
вымывшись, из сарая: глядь, белье синим дымом занялось,
воды не хватило. Шили белье из простыней, которые,
скрепя сердце, выделил старшина. Прятались по щелям
от бомбежек, но однажды снаряд угодил прямо в котел
с кашей. Смех и грех, но веселиться не от чего было.
Повар был убит наповал, осколок от снаряда вонзился
и ей в руку. Презренные и забытые ныне насекомые были
настоящей драмой в казарменном житье-бытье. Калили их
грубым доморощенным утюгом, выменивали положенные каждодневные
«сто грамм» на лишний кусок мыла. Они оставались женщинами
в самом высоком и чистом значении
этого слова и в этих условиях. К одному не могла привыкнуть
Анна — к гибели людей, каждодневной и непоправимой.
С омерзением обходила сотни колодцев и родников, специально
заваленных трупами животных, чтобы отравить воду. Фашист,
отступая, гадил, где только мог. Через 35 лет, прошедших
после войны, они, товарищи по 20-му танковому корпусу,
собрались сюда, под Корсунь и Шевченковский, который
тогда называли «вторым Сталинградом», и молча стояли
у танков, ставших памятниками. Земля, такая зеленая
и богатая нынче украинская земля, казалось им, до сих
пор источает горький запах артиллерийской гари.

Анна вынесла из горнила войны умение не теряться в сложных
обстоятельствах, держать себя в руках, чувство товарищеской
общности. Наверное, все это и назвала она потом
своей фронтовой школой жизни, уроки которой не забывает
никогда… Потом еще и еще раз они встречались в этих
местах, и она с горечью видела, как все меньше и меньше
фронтовых друзей приезжает на встречи.

Окончилась война. Бывший однокашник Витька Васюнькин,
сам чудом оставшийся в живых, отыскал-таки свою невесту
в родном селе. Женился, родилось двое мальчишек. После
долгих перипетий переехали в Ангарск, где Анна закончила техникум легкой промышленности,
пришла на швейную фабрику, работала сначала мастером,
а затем ее избрали партийным секретарем. И прежде всего
за то, что досконально знала дело, а не за «хорошую»
анкету. Функционером никогда не была! В те годы жизнь
на фабрике кипела, люди боролись не за пресловутый
процент, а за качество, за экономию сырья, за чистоту
в цехах, за здоровый быт, отдых. (Сейчас бы самое время
упрекнуть автора: а-а-а, так ты что, по партийно-профсоюзному
прошлому ностальгируешь?!) Нет, это вовсе
не ностальгия по прошлому. Просто так было. Именно на
этой швейной фабрике, где директорствовала Анна Жаркова
и где думали не о том, как они выглядят в глазах горкома
партии, а перед заказчиком. А заказчиком, кстати, была
почти вся страна — ангарские меховые пальто раскупались
даже в Москве.

— Ну, а что сейчас? — спрашиваю Васюнькину, когда
мы встретились за чашкой чая. — Как сейчас-то живете,
Анна Терентьевна?

Думал, сейчас тяжко вздохнет, «слезу пустит»: фабрика-то
нынче банкрот. Уж третьи руки перекупают ее, перепродают.
Осталось швей человек 300, не больше. Какие уж тут
заказы, успехи? Да и сама на пенсии уже много лет, а
фабрику не забывает.
Недавно вот мужа схоронила, скончался буквально в одночасье,
а ведь каким здоровым мужчиной казался. Осталась одна.
Старший сын так и остался жить в Санкт-Петербурге,
а младшего судьба аж в Чехию занесла: занимается там…
чем бы вы думали? Злату Прагу под евроремонт подводит.
Недавно она у него в гостях была: домой не собирается,
работы много, и руки его ценятся
на вес золота — от заказов отбоя нет. В общем, позабыта,
позаброшена Анна Терентьевна.

Но только не вижу я в ее глазах ни печали большой, ни
даже растерянности. Хотел я ей подсюсюкнуть: дескать,
да и у меня самого, хоть и лет поменьше, нет-нет да
и тоска берет пенсионная: кому ты нужен на старости
лет, разве что детям — внуков своих нянчить. А подсюсюкнуть-то
и не получилось.

— Да вы что! — говорит. — О какой тоске-одиночестве
излагаете, дорогой? У меня часа свободного нет! Я вся
в бегах по городу. Вот сейчас отыскиваем всех женщин-фронтовичек,
оставшихся без мужей, их у нас 300 человек, им надо
помочь. К 60-летию Победы в музее знаете какое панно
выстраиваем? Приезжайте — ахнете. Недавно объездила
весь Союз (так она говорит), посетила уйму родственников,
побывала во многих местах боевой славы советского народа.
Кипучую деятельность раскрутили в женсовете: проводим
с соратниками совместные праздники, вылазки за город,
устраиваем выставки: не даем покоя городской мэрии —
там нужно денежек подбросить, там зал помочь откупить,
выставки устроить. А киснуть, — подытоживает она —
это же легче всего. Сиди на диване и кисни себе, пока
не прокиснешь. Нет, я так не могу, не привыкла.

— Но ведь вам уже 78…

— Ну и что же?! Да, жизнь идет к концу, никуда от этого не деться. Но
пока живешь — делай что-нибудь и для себя, и для людей.
Или я не права?..

… Пока она все это говорит,
я рассматриваю две ее фотографии. Одна — маленькая,
пожелтевшая, еще военных лет, когда Аннушке было всего
17: в короткой юбчонке, с кудряшками, стоит улыбающийся
среди березок юный солдатик в гимнастерке с погонами
рядового. А рядом — другой снимок, свежий: седая моложавая
женщина со спокойным взглядом все понимающих глаз. А
между этими фото — вся ее жизнь. Как на ладони.

Жизнь, прожитая не впустую.