— Вы вспомните Францию. Там сколько было революций,
ни одна не обходилась без крови. Или сопоставьте с
переворотом семнадцатого года. Сколько крови он
принес. Нынешнее время, конечно, переломное, тяжкое.
Но с гражданской войной все равно не сравнимое.

… Его имя по сей день звучит значимо и весомо.
Облеченный немалой властью, он по своей, явно не
вписывающейся в будничную размеренность работе, по
своему административному рангу не так и давно
оказывался на перекрестьи многих драм; хотелось ему
того или нет, он был вершителем сотен судеб. Но сейчас
не ждите никаких особых, в духе детективных штампов
историй. Типа «маршей Турецкого», бесконечно
кочующих по телеэкрану, или из одной,
как он выразился, «акунинско-марининской книжной
серии» к другой. Всему этому, истекающему
бутафорской кровью, он вынес краткий приговор:

— Читали бы лучше «Преступление и наказание»
Достоевского.

И сразу, словно закрыв тему, давно приевшуюся таким,
как он, практикам, познавшим истинную цену риску,
сомнениям, ответственности, переключился совсем на
другое. Словно стрелку на рельсах перевел:

— Как вам Юрий Нагибин? Я с наслаждением читаю его
повести. Вот не знал, что Рахманинов и Скрябин
учились у одного педагога, а потом их пути в музыке
разошлись. И жена Скрябина к Рахманинову относилась
настороженно. Пока не услышала, как он исполняет
музыку ее мужа.

Томик нагибинской прозы лежит на прикроватной
тумбочке с закладкой почти посредине, и мне
становится легко, как иногда бывает радостно
общаться с человеком, во вкусах и пристрастиях
которого находишь много общего. Это, как верно
названный пароль, дающий право на откровенность. И
мы с увлечением говорим о фильме «Председатель»,
снятом по нагибинскому сценарию; потом пытаемся
вместе вспомнить, да так и не вспомнили название
другого его фильма, в котором героиня на одном из
крохотных заброшенных островков русского севера среди
нищих калек, солдат Великой Отечественной, вдруг
видит человека, которого когда-то очень любила.
Сдается, я улавливаю, что берет за живое моего
собеседника: если искусство настоящее, а не плоская
фальшивка, оно всегда, во все времена — о метаниях
души, о ее обретениях и утратах. Будь то хоть роман
Достоевского, хоть рассказ Нагибина, хоть музыка
любимых им Чайковского и Верди. Но ведь у каждой
профессии — своя оборотная сторона. У обретенного в
течении многих десятилетий опыта не может не быть
своих издержек. У врача как защитная реакция —
привыкание к чужой боли. А у человека, пятьдесят лет
бывшего следователем, начавшим в прокуратуре
Иркутского района, потом по восходящей — в
прокуратуре области? Какая цена назначена ему за
обретенный навык, за организаторский талант, да
просто за карьерный рост?

— У следователя, будь он семи пядей во лбу,
обязательно вырабатывается иммунитет к людскому
переживанию — разве не так?

— Нет, совсем не так! Если уж говорить о настоящем
профессионализме, то какие бы чувства следователь ни
питал к подозреваемому, для него он прежде всего
личность, которую нужно обязательно понять,
постараться услышать.

— Нет ли в этом определенного лукавства? Мол, я
тебя к себе расположу, а ты расколешься…

— Но следователь обязан объективно знать все о
человеке, чья судьба у него в руках. Вы знаете, что
самое опасное в любой профессии, так или иначе
«выходящей» на чью-то жизнь? Тем более в нашей?
Быть ремесленником! Следователь — ремесленник — это
нечто вроде одушевленного робота. Перед его глазами нет
человека, есть только та или иная статья Уголовного
или Гражданского Кодекса. Объективность не должна
исключать интерес к тому, кто сидит перед тобой.
Ведь не кукла — живой человек! У меня, когда я
пришел в областную прокуратуру, был перед глазами
пример именно такого, далекого от казенщины, отношения
к долгу. Тогда начальником следственного управления
был Григорий Борисович Виттенберг, следователь, как
говорится, от бога. Профессионал высочайшего класса.
От него не ускользала ни одна деталь. Его анализ
свершенных деяний никогда не давал сбоя. Приняв
кафедру на юрфаке, став профессором, он ушел в
университет, а я наследовал его должность. И всегда
старался выдерживать его стиль.

… Позволю себе дополнение, небезынтересное в том
плане, что с его помощью мы сможем хронологически
точно отследить момент выбора Георгием Яковлевичем
Барским его собственного почерка. Итак, канун пятьдесят
второго года. В Иркутске убита пятнадцатилетняя
Верочка Винникова. Есть подозреваемый: недавно
вернувшийся из заключения некий Иосиф Лейфер. Но
доказать, что убийца именно он, никак не удается.
Пока из Москвы ни прибывает следователь по особо
важным делам — Александр Михайлович Ромашов. Чуть
ли не вчера расставшийся со студенческой скамьей,
Георгий Барский «приставляется» к нему помощником. И
на его глазах разворачивается жесткий поединок:
опыт, мудрость, энергия, интеллект одного против
хитрости, изворотливости, находчивости другого.
Прежде, чем появиться в Иркутске, москвич побывал в
колонии, откуда вышел на свободу предполагаемый
убийца. У тех, кто сидел вместе с ним, вызнавал
привычки своего противника,словно вживался в его
образ. Нетривиальность подхода к расследованию,
железная логика, скрупулезность следователя загоняют
в тупик Лейфера, и он признается в преступлении.

— Вот с той поры я сделал свой выбор. В расследовании
плодотворен не силовой, а психологический метод.

В графе «специальность» его университетского диплома
значится — правовед. То бишь, самый общий, самый
широкий и самый неопределенный профиль. Этакий
большак, с которого еще нужно ступить на только тебе
предназначенную стезю. Судьбе было угодно привести
его в прокуратуру…

— И мне повезло; я попал в хороший коллектив сразу.
Это было самое начало пятидесятых. В прокуратуре
работали люди, прошедшие войну. Ходили еще в военных
гимнастерках, в телогрейках. Но разве в одежде суть?
Они были преданны и честны — вот главное.

В минувшем году Георгию Яковлевичу Барскому
исполнилось 75. Листаю полученные им письма,
телеграммы, полные благодарности и теплых признаний.
От нынешнего прокурора Иркутской области А.Н.
Мерзлякова, от сегодняшнего министра юстиции Ю.Я.
Чайки, от талантливого, по словам самого Георгия
Яковлевича следователя — прокурора Куйбышевского
района Иркутска С.А. Скворчук, от директора НИИ
Генпрокуратуры, ныне заместителя Генерального прокурора
России С.И. а ныне Герасимова. Все они, и еще десятки
других, разъехавшихся по всей России, — его
ученики. Кто-то начинал под его началом; кто-то
слушал курс его лекций в университете. Но если
учитель настоящий, разве ученики перенимают
лишь энную сумму знаний и навыков, отбрасывая,
как балласт, все, на чем зиждется нравственный
авторитет наставника? И уж коли речь зашла сейчас
не столько о профессиональном, сколько о личностном, то
в его характере я бы выделила щепетильность —
качество не столь часто встречающееся у людей,
имеющих власть, привыкших к власти. Его сын тоже
был выпускником юрфака, но:

— В прокуратуру я его взять не мог; знаете этот
шепот в спину: «конечно, отец — начальник». А я не
хотел никаких разговоров. Никаких подозрений.
Следователем взять? Но я же начальник следственного
управления, у меня же следователи в подчинении…

— Георгий Яковлевич, что прокурорскому работнику
такого чина, каким был ваш, да и вообще, что человеку,
наделенному властью, может причинить самую острую
боль?

— Разочарование! Разочарование в человеке, которому
доверял, на которого возлагал какие-то надежды…

Этот ответ мне бы тоже хотелось прокомментировать. В
семидесятые годы работал в одном из райцентров
Иркутской области следователем прокуратуры способный
человек, студент Георгия Яковлевича, прослушавший у
него в университете курс прокурорского надзора. И
вот случилось: выпил, потерял контроль над собой, в
уличной драке застрелил прохожего. И Барскому
пришлось вести следствие. Теперь пусть продолжает он сам:

— Я был вне себя. От гнева на него. От жалости к
нему. Суд состоялся в том городе, где все случилось.
В городе, застывшем в ожидании, полном слухов:
«Вот Барский приехал, будет выгораживать своего».
Процесс открытый, в клубе. Перед клубом молчаливая,
обозленная толпа. Я, поддерживая обвинение, прошу
высщую меру. Представляете, каково мне было —
просить смертную казнь своему ученику, ставшему
жертвой своего же наваждения. И привели бы приговор
в исполнение, если бы, вы не поверите, не мать
убитого. Она в зале суда попросила смягчить
приговор: вот ведь на что способно материнское
сердце — сына не воскресить, зачем еще одна смерть.
Если бы не она, мое слово оказалось решающим…

… Да, тогда, в семидесятые годы он просил у суда
высшую меру. И не скрывает: была бы его воля, сейчас
поступил точно так же. Если бы был уверен в том,
что только смертная казнь адекватна жестокости
содеянного. Потому что для него именно в таком
«уравнении» преступления и наказания кроется главный
смысл основополагающего тезиса: закон требует
суровости и справедливости. Сегодня спор в обществе
о целесообразности смертного приговора как высшей
меры возмездия очень накален. С Георгием Яковлевичем
можно свободно дискутировать на эту тему, но не
уважать его убеждений нельзя. Говорю ему:

— Я отследила для себя, как кажется мне, стержневую
цепь нераскрытых убийств, по которым будут судить о
наступившем времени. Александр Мень, Влад Листьев,
Дмитрий Холодов, Галина Старовойтова, вплоть до
депутата Юшенкова. Эти имена словно горящие
поминальные свечи, освещают сонм других не
доведенных до конца расследований. Что сейчас
толковать о применении смертной казни, если не можем
(или не хотим?) найти убийц? Что мешает делать это
по возможности оперативно и результативно?

— Мешают слабая профессиональная подготовка тех же
следователей. Мешает коррупция в органах.

— И в прокуратуре тоже?

— И в прокуратуре. А еще не забывайте о том, что
заказные убийства, как правило, трудно раскрываемы.
Именно «заказуха» стала черным знамением
последнего десятилетия. Но все познается в
сравнении. Вот Америка. В ней уровень преступности в
несколько раз выше, чем у нас. Однако убийств
совершается раза в три меньше. Я объясняю это тем, что
в большинстве штатов не отменена смертная казнь.
И я считаю: за умышленные убийства, за бандитизм,
за терроризм высшая мера — самая справедливая.
Такой приговор имеет огромное предупредительное значение.
Меня никто не убедит в обратном.

— Как же вы с таким жестким взглядом сегодня
возглавляете Комиссию по помилованию на территории
Приангарья? Одно из двух, Георгий Яковлевич: или истязаете
свою душу, смягчая приговоры и сокращая сроки
заключения, либо, будучи не способным к компромиссу
с самим собою, не выдержите и скоро откажитесь от
такой миссии.

— Не то и не другое. За моими плечами опыт и
интуиция. Меня невозможно «разжалобить», но уловить
правду в словах сидящего передо мной человека я
могу. Прокурор, следователь обязан разбираться в
людях. Быть психологом. Иначе он и есть тот самый
ремесленник, о котором мы сейчас толкуем. В лагерях
Иркутской области сегодня отбывают сроки около 20 тысяч
заключенных. Не исключено, что для кого-то наказание
не равнозначно вине. Мы вот недавно рассматривали в
одной из колоний дело бывшего работника милиции.
Спрятал автомат, решил подшутить. Когда поднялся
шум, побоялся признаться. Автомат у него нашли —
дали шесть лет отсидки. Никому вреда не нанес,
никого не ранил. Просто пошутил…

Он рассказывает о «шуточках», оборачивающихся годами
и десятилетиями несвободы, а я размышляю о том, что
чутье (назовите эту способность интуицией, если
нравится больше) даруется следователю свыше, как,
например, абсолютный слух музыканту. Только сыщику
труднее; ему еще и смелость необходима, чтобы
довериться своему предчувствию и отступить от
рутинных штампов. В начале шестидесятых в Иркутске
произошло почти сразу одно за другим два убийства.
Сначала на углу улиц Карла Маркса и Бабушкина был
зарезан рабочий чаепрессовки. Потом на мосту через
Ушаковку пострадали муж и жена: мужчина погиб сразу,
жену спасли в больнице. Расследование этих двух
преступлений было одним из первых самостоятельных
дел Барского. Вместе с бригадой следователей он
вышел на след, а потом и посадил на скамью целую
шайку. Воров. Более опытные криминалисты ему говорили:
карманники на мокруху не пойдут. Он же стоял на
своем. И оказался прав. То была настоящая бандитская
группа, лишь «баловавшаяся» карманным промыслом.
Поскольку в шестидесятые года считалось, что
бандитизма в стране нет и быть не может, дело
квалифицировали как умышленной убийство с разбоем.

А спустя двадцать лет, в восьмидесятом году, когда Барский принял
Восточно-Сибирскую транспортную прокуратуру и под
его началом оказалось еще шестнадцать районных
прокуратур, расположенных на территории Иркутской
области, Бурятии и Якутии, «считалось», что на железной
дороге все спокойно. Ни тебе грабежей, ни ночных штурмов
вагонов. Черный же рынок буквально захлебывался
японской аппаратурой, идущей транзитом на запад.
Тишину новый транспортный прокурор порушил сразу,
возбудив чуть ли не тысячу уголовных дел за краткий
отрезок времени. За что и был зван на бюро обкома
партии. Георгий Яковлевич шел, ожидая неприятный
разговор: зачем поднял такую бучу. Но это был один
из редких случаев, когда он обманулся. Услышал
благодарность.

— Любая профессия, особенно публичная, народной
молвой преломляется в мифы. Один из них: прокурор
беспощаден и всемогущ; что захочет, то с человеком и
сделает.

— Работал у нас в областной прокуратуре шофер.
Виктор Федорович Оскарев. С двадцатых годов работал.
Так что тридцать седьмой год весь прошел на его глазах.
Вот едем мы в командировку, а он рассказывает. Как
вызвали в Москву главного прокурора, и он не
вернулся. Как заместитель главного собрал всех и
объяснил: врагом народа оказался. Как спустя
несколько дней вез заместителя после работы на дачу,
а там уже ждали. Посадили в другую машину и сгинул
заместитель. Так на глазах нашего шофера пересадили
почти весь старый аппарат Иркутской прокуратуры. Или
другое. Кто сейчас из молодых знает о том, что
санкционировать арест члена пертии было невозможно
без разрешения секретаря райкома?. Или кто поверит
тому, что на председателя колхоза нельзя было
возбудить дело, если не даст добро бюро обкома партии.
И так было вплоть до смерти Сталина.

— Но вы-то, Георгий Яковлевич, те времена почти не
застали.

— Да, почти не застал. Но легко не было никогда.
Прошлое вообще редко отпускает от себя. В
Александровском централе политические сидели аж до
пятьдесят четвертого года. Среди них много тех, кто
проходил по печально известному Ленинградскому делу.
Приехали мы в централ, привезли одно из первых
постановлений Верховного суда о реабилитации бывшего
секретаря Ленинградского обкома комсомола. А тот не
верит. Просит, чтобы мы его сами доставили на вокзал
— все боялся, что ему «организуют» побег и убьют
при попытке бегства. Потом сколько довелось мне
читать этих документов, когда началась массовая
реабилитация! У меня волосы вставали дыбом от ужаса.
Но ни с кем не имел права делиться. Молчал даже
дома, с женой. И был невыездным, за границу не
выпускали. Только раз в делегацией Генпрокуратуры в
Монголию съездил. Все потому, что на изученных
мной документах стоял гриф — «совершенно секретно». Заметьте,
то были годы Хрущева. То была оттепель. Вот такая
будет моя иллюстрация к сказке о прокурорском всесилии.
Всевластен должен быть только Закон. Когда у нас в
России он станет именно таким, по-настоящему не зависимым от
страстей, от желаний, от воли кого бы то ни было,
можно будет говорить о победе демократии и о том,
что все переносимые сейчас страной, обществом тяготы и потери
не канули в пустоту, что были они не напрасны…

… Раннее детство Георгия Яковлевича прошло в
Усть-Орде, где дед его по материнской линии Борис
Хрисанфович Ильин держал постоялый двор. Одно из
первых осознанных воспоминаний: подсаживают на лошадь,
учат в седле держаться. Одно из первых наивных представлений
о жизни: дорога, на которой движение не прекращалось
и ночами, для всех снующих по ней людей была
единственной и общей. Бывая в тех краях, он всегда
глазами находит свой первый дом, по сию пору
крепкий, словно корнями приросший к месту,
разделившему тракт пополам. Половина — до Иркутска.
Половина — до Качуга.

Как и у любого из нас, на его пути были мгновения
черные, пережить которые можно было лишь собрав все
душевные силы. В одночасье потерял жену, мать, сына.
Спасла работа. А были и другие обстоятельства,
и вовсе нелепые. Хотя бы как эта обидная
история с ногой, более чем на полгода выбившая его
из строя. Нынче зимой он попал под машину. И где! На
пешеходной дорожке, ведущей к зданию
областной администрации. Там такое поле
для маневра машин, что шоферу нужно
приложить немало усилий, чтобы совершить наезд на
пешехода. А вот одному все-таки удалось.
Георгий Яковлевич перенес после наезда две тяжелые операции,
нога срастается медленно. Приходит полуторогодовалая
правнучка, Дашенька, начинает его «лечить», но он
оказался трудным «пациентом». Кое-где склонны
считать, что произошедшее не случайность. И то
сказать, много ли вы знаете прокуроров, у которых нет
недоброжелателей? Но Барский на все подозрения
махнул рукой. Уголовное дело не возбуждали. В конце
концов, кроме него ведь никто не пострадал…